Фелицити Дэй
Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе
Глава 2
Победы и поклонники
Во второй половине дня 2 мая 1812 года все три благородные обитательницы дома Спенсеров испытывали явный упадок сил. «Едва жива – вот, собственно, и все», – трагически начала леди Спенсер письмо мужу, которое, однако, сподобилась дописать и отправить, прежде чем приступить к приему визитеров, нахлынувших к ней в тот день «густым градом». «В половине пятого вернулась домой минувшей ночью, вернее сказать, нынешним утром», – объяснила она причину своей притворной жалобы и перешла к рассказу об удушливо-многолюдном бале, на который выводила теперь уже обеих дочерей, поскольку семнадцатилетняя Джорджиана недавно, наконец, составила компанию Саре после семи лет тихой зависти к ней из школьной комнаты.
Едва ли леди Спенсер могла заранее предполагать, что при такой разнице в возрасте между сестрами им доведется пересечься по времени на брачном рынке, но ни ее саму, ни Сару этот казус, похоже, ничуть не обескуражил. «Мама и Джин ходят по балам очень весело, и Джин по-прежнему обожают и восхищаются, однако ничего особенного пока что нет», – отчиталась Сара днями ранее в письме Бобу. О себе же самой она написала брату следующее: «Скажу тебе простым английским языком, что я полностью вернула себе перспективы свободы и покоя и далее пребывать в благословенном одиночестве».
Вероятно, Боб воспринял последнее заявление не без кривой усмешки. Хотя сама она практически сошла с танцпола и даже начала выступать в роли компаньонки при красавице-кузине Лиз, это отнюдь не означало, что семья списала Сару со счета как старую деву. Джин, может, и сделалась основным предметом внимания своей матери, однако леди Спенсер была польщена, узнав, что Сара сама по себе «производит ту еще сенсацию», представая в свете «самой приятной и умной из всех, кто выходит», – не без гордости сообщила она графу. Надежды на замужество их старшей дочери с началом нового сезона даже возросли, поскольку некий поклонник возобновил свое внимание к ней, причем самым многообещающим, по всеобщему мнению, образом. Не важно, что некогда она ему же успела отказать; не важно и то, что сама Сара склонна описывать его последние знаки внимания как проявления враждебности. Не важно ни то, что ему под сорок, ни то, что весит он 17,5 стоунов [8], так что стулья под ним трещат, ни то, что умом он слабоват. Сэр Уоткин Уильямс-Винн, прозванный «принцем в Уэльсе» за обширные там землевладения, был другом семьи и помещиком, имевшим со своих угодий от 30 000 до 40 000 фунтов в год, а значит – по определению красавцем, достойным всяческого внимания, как учили многие книги для юных барышень. В данном случае, однако, он, хорошенько подумав, воздержался от повторного предложения. «Небо свидетель, я благодарна ему до глубины души, ибо в жизни не чувствовала себя счастливее», – чистосердечно, как и всегда, призналась Сара после его тактичного отступления.
Перерыв, однако, был недолгим. В июле 1812 года, пока лондонский бомонд паковал вещи, запирал особняки и перебирался на морские курорты и в загородные гнезда, достопочтенный Уильям Генри Литлтон, член парламента, удивил Спенсеров, вдруг напросившись к ним в гости на остров Уайт, где они планировали провести все лето на своей новой вилле в Райде, тихом купальном местечке.
Уильям Генри Литлтон, будущий 3-й барон Литлтон
Подобная самонадеянность поразила Сару до крайности, но, как она сама призналась Бобу, также пробудила в ней любопытство и даже слегка польстила. С мистером Литлтоном она была знакома давно и виделась множество раз. Он был другом самого старшего ее брата лорда Элторпа. Остроумный. Красивый. Танцует, увы, не в такт. Что он собою являет за пределами лондонских бальных залов, она понятия не имела. Но ей пришла мысль – и отнюдь не самая неприятная, – что это вот самозваное пребывание его у них в гостях на море как раз и призвано устранить этот пробел.
Идея пришла в голову их общей приятельнице леди Мэри Худ [9], которая понемногу занималась сводничеством, ежесезонно смазывая скрипучие колеса механизма брачного рынка эпохи Регентства. Заметив, что Уильям в последнее время весь как-то завял, она убедила его довериться ей. Узнав, что причина его огорчения в отказе, полученном в ответ на его предложение от некоей леди, она призвала его не унывать, а сделать лучше предложение Саре. «Я знаю, что вы ей нравитесь, и уверена, что она его примет», – сказала ему Мэри. Вроде бы болтовня, но, поскольку она была вхожа в дом Спенсеров, вполне можно предположить, что успех она пророчила не только на основании того, что Сара в двадцать пять лет озабочена скорейшим улаживанием брачного вопроса, но и зная, что во всех отношениях приятный Уильям – всего лишь тридцатилетний и скорее ученый, нежели спортивный – способен покорить ее сердце всем тем, чего был напрочь лишен сэр Уоткин.
Это был далеко не первый и не единственный в эпоху Регентства роман, завязавшийся с подачи кого-нибудь из благожелательных друзей или родственников. На явным образом состроенные браки по расчету общество могло и ополчиться, однако имелась масса всяческих причин считать приемлемыми и даже разумными более мягкие варианты сводничества; самая очевидная из них состояла в том, что круговерть светской жизни на протяжении сезона и строгие социальные условности эпохи не позволяли паре свести сколь бы то ни было близкое личное знакомство, чтобы получше узнать друг друга.
На фоне безостановочного прибытия и отбытия гостей, мотающихся всю ночь между вечеринками, балами и раутами, Саре и Уильяму в тесноте душных залов и фойе при их мимолетных случайных встречах едва ли удалось бы пойти дальше обмена вежливыми любезностями. Конечно, в некоторых случаях это было даже к лучшему. «Когда нет времени на беседу, всякий мнится тебе приятным, – делилась с братом очередным циничным наблюдением Марианна Спенсер-Стэнхоуп, – а в модной жизни, поверь мне, воображаемое всегда предпочтительнее реальности!». Вот только для ухаживаний такая обстановка была далеко не идеальной. Уильям по первому суждению Сары был просто симпатичным на вид и острым на язык светским говоруном: «…невероятнейшая мешанина из блестящего юмора, детского лепета, легких фривольностей и вселенской широты сведений обо всем и вся, – и все это льется из него нескончаемым потоком как бы помимо его воли, будто из одержимого дикими духами», – так она это описала. Однако сам факт его дружбы с ее братом Элторпом, служившим для Сары эталоном мужской добродетели, был мощнейшим аргументом в пользу Уильяма и наводил ее на подозрения, что есть у него за душой нечто большее, нежели веселость и остроумие, являемые им на публике. «Рада буду по-настоящему познакомиться с лондонским красавцем, – писала она в предвкушении его визита, – ведь прежде мне подобной радости не перепадало».
Между тем, Lady’s Magazine считал «подобную радость» абсолютной необходимостью и призывал своих юных читательниц получать надлежащее представление о нраве и характере претендента, прежде чем принимать твердое решение. Вместе с тем трудности с получением «надлежащего преставления» проистекали еще и от строгости правил приличия при мимолетных встречах в бальных залах и прочих присутственных местах. Радушная фамильярность в духе Эстер Аклом при встречах с молодыми людьми еще могла сойти с рук богатой наследнице вроде нее, но действовало в свете еще и одно куда более жесткое и незыблемое правило: ни единой благовоспитанной девушке на выданье нельзя было ни на миг остаться наедине с мужчиной не из числа родных и близких. Это означало, что, если претендент наведывался к девушке домой, любые разговоры между ними шли строго при матери или старшей воспитательнице; ровно то же самое ожидало его и в оперной ложе избранницы. И, если девушка принимала от него приглашение на конную прогулку или выезд куда-либо в его экипаже, вездесущая компаньонка отправлялась и туда. Если он улучал шанс для якобы «случайной» встречи на дневной прогулке по Гайд-парку или в публичной библиотеке, то и там правила приличия не позволяли юной даме полностью выйти из-под присмотра служанки, подруги или сестры, в обязательном порядке составлявшей ей компанию. Сетования одного писателя той эпохи на то, что за женщинами и мужчинами «следят и шпионят столь пристально, будто без этого первых всенепременно похитят, разобьют или съедят вторые, будучи неисправимыми ворами, вредителями и обжорами», были шуткой лишь отчасти.
Таким образом, тур танца был едва ли не единственной возможностью для женщины остаться с глазу на глаз с мужчиной без выхода за рамки приличий – и побеседовать, и в меру пофлиртовать с ним под гвалт музыки вдали от всеслышащих компаньонка дуэньи. Вот дамы и господа в поисках спутников и спутниц жизни и полагались на уверенное исполнение па чего угодно от котильона и кадрили до сельских народных танцев.
Последние, при которых партнеры выстраивались в две шеренги друг напротив друга через весь зал, все еще оставались чуть ли не главным номером программы больших балов и публичных собраний в начале 1810-х годов, когда Сара и Уильям пустились в плавание по волнам брачного рынка. Пока пара в буквальном смысле «простаивала» в ожидании своей очереди исполнить заученные движения, визави не просто разрешалось, а полагалось вести вежливую светскую беседу, пусть и о пустяках. Поскольку господа ангажировали дам на два сельских танца подряд, составлявших «сет», партнеры проводили лицом к лицу от получаса до часа в зависимости от общего числа пар.
Конечно, по-настоящему волнительными в танцах были не разговоры, а эндорфины, будоражившие кровь и кружившие голову в результате сочетания физической нагрузки с непривычной близостью к особе противоположного пола: лицом к лицу, глаза в глаза; рука в руке или в обнимку; промельки изящной девичьей лодыжки при грациозных па. Это в XXI веке сельские народные танцы могут показаться чуть ли не чопорными, а в ту эпоху, когда всякий физический контакт до помолвки был для пар под запретом, и такой танец – с подходящим партнером, конечно, – вполне мог быть сексуально заряженным. А уж пришедший ему на смену вальс – и подавно, поскольку требовал качественно нового уровня физической близости между партнерами, сходившимися в этом танце куда теснее и обхватывавшими друг друга за локти, а то и за талии.
Сильнодействующее сочетание приводящей в трепет физической близости с редкостной возможностью остаться tête-à-tête[10] как раз и делало парные бальные танцы ключевой составляющей придворных ухаживаний эпохи Регентства. Несмотря на накладываемое правилами этикета ограничение совместного пребывания леди и джентльмена на танцполе двумя выходами (на отдельный танец или сет) за вечер, для женщины эти минуты оставались, по сути, единственной возможностью испытать себя на химическую совместимость с потенциальным кандидатом в женихи и одним из немногих путей познания его манер, вкусов и мнений, да и оценки интеллекта тоже.
Излишне даже говорить, что никто из дебютанток не мог испытывать уверенности, что ей удастся найти своего единственного за краткие и относительно поверхностные свидания с разговорами ни о чем под присмотром компаньонки, которые перепадут на ее долю в течение сезона. Скорее наоборот. Вскоре после того как в 1810 году семнадцатилетняя дебютантка Изабелла Калверт вышла в свет, она влюбилась без памяти в сэра Джеймса Стронга, с которым была знакома от силы пару месяцев. Роман между ними, похоже, завязался всерьез после их совместного выезда в Воксхолл-Гарденз в составе небольшой компании, собранной лично тетушкой Изабеллы. Тремя неделями позже баронет Стронг сделал ей предложение.
Роман между шестнадцатилетней Гарриет Говард, племянницей Гаррио, и ее же тридцатишестилетним кузеном графом Георгом Гоуэром был и вовсе молниеносным. Предложение он ей сделал всего через неделю после их первого танца на ее дебютном балу в апреле 1823 года, а свадьбу они сыграли всего через месяц после того самого первого тура вальса. Но то была истинная любовь, хотя даже их современники, более привычные к стремительным романам и неравным бракам, с трудом в это верили.
Поскольку замужество определяло весь ход дальнейшей жизни женщины – не только в плане семейного счастья, но и с точки зрения благосостояния, социального круга и новой малой родины (в стране или в мире), – принять предложение руки от человека, знакомого лишь по серии мимолетных публичных встреч девушке было проще и не столь рискованно, если кто-то из любимых ею близких отзывался о нем в превосходных тонах. Фрэнсис Уинкли, будучи наследницей столь богатой, что ее оперная ложа неизменно ломилась от поклонников, похоже, придерживалась именно такого мнения. В 1806 году самым заманчивым ее ухажером был баронет Джон Шелли пятнадцатью годами старше нее с «тревожной репутацией» закадычного друга принца-регента. Однако, поскольку ее опекун намеревался сосватать ее за собственного сына, а сводный брат был решительно настроен не пускать «гуляку» Джона на порог их дома, Фрэнсис не имела возможности как следует (в ее понимании) с ним познакомиться до того, как сэр Джон сделал ей предложение. На фоне светских сплетен, используемых прочими охотниками за ее приданым, чтобы лить ей в уши всякие байки о дорого обходящемся пристрастии к азартным играм и замужней любовнице Шелли, она была благодарна за блистательный отзыв о нем его близких друзей и ее ланкаширских соседей лорда и леди Сефтонов. Они полагали, что Фрэнсис «станет самой подходящей женой и выровняет характер» беспечного и добросердечного сэра Джона, да еще и спасет его от нависшей над ним перспективы финансового краха. При множестве всяческих свидетельств не в пользу ее фаворита из числа ухажеров лично она считала его «самым занятным из всех мужчин, с кем когда-либо доводилось беседовать», – и чистосердечное одобрение этих «дорогих людей» придало Фрэнсис уверенности в себе и побудило прислушаться к зову сердца и принять предложение Джона, сочтя, что ей под силу исправить этого повесу.
Собственно, Сефтоны и познакомили Фрэнсис и сэра Джона у себя на званом обеде на Арлингтон-стрит. Это было сугубо практического рода сводничество, в равной мере ценное как для осаждаемой непонятными поклонниками богатой наследницы, так и для баронета на грани банкротства, поскольку оба испытывали определенные трудности с тем, чтобы произвести желаемое впечатление на брачном рынке. Тем, чьи лучшие качества были, как у Сары и Уильяма, сокрыты где-то глубоко под светской личиной, как и для тех, кто на дух не переносил частые погружения в толчею и духоту бальных залов, как раз и оставалось полагаться на то, что какая-нибудь сваха сведет с идеальной парой в более интимной обстановке – за обеденным столом или, скажем, на частной вечеринке в загородном доме.
Конечно, Уильям Литлтон не стал дожидаться устройства подобной встречи от леди Худ, а взял инициативу на себя, но исход был идентичным. В качестве самозваного гостя Спенсеров в Райде он каждое утро виделся с Сарой за завтраком, а по вечерам имел возможность, сидя с нею в одной гостиной, узнать ее гораздо лучше, чем за целый сезон в свете. Когда же он проследовал за ее семьей через Солент в Вестфилд на только что отстроенную новую виллу с видом на море, его там несомненно приглашали к участию во всех обычных летних затеях – от водных прогулок-экскурсий до постройки лодок за компанию с двумя младшими сыновьями Спенсеров «Фрицем» и Джорджем, которых Сара назвала «мои любимые малютки» и обожала воспитывать и наставлять. Вероятно, сопровождал он ее и в «романтических» конных прогулках по паре живописных троп, описанных в путеводителе по острову Уайт тех лет.
Он определенно испытывал влечение к Саре и уделял ей всяческие знаки внимания во время своего затяжного пребывания у Спенсеров тем летом. Его ухаживания были столь явными, что леди Спенсер, наблюдавшая за «романом с Литлтоном», стала всерьез думать о нем как о будущем зяте. «Желаю верить, что если это случится, то результатом будет счастье», – писала она мужу, черпая это убеждение не только из обожания гостя собственными сыновьями, а и сама имея возможность удостовериться в его «неизменно хорошем настроении» и благоразумии.
Что именно чувствовала ее дочь, не столь ясно. Письмо Сары бабушке Спенсер в конце августа и, соответственно, пребывания Уильяма в гостях, было чуть ли не академичным в своем безразличии. «Он сбросил личину шута с превеликим изяществом, что делает его куда более приятным и постоянным компаньоном, и мы все начинаем думать о нем как о весьма любезном человеке, – сообщила она вдове. – Совершенный незнакомец в узком семейном кругу в маленьком доме, однако, не вполне удобное явление, – добавила она, – и не думаю, что о нашем веселом госте будут очень сильно сожалеть».
Внешняя отстраненность была, вероятно, уловкой для предотвращения новой волны пересудов в широком «семейном кругу», подобной той, что прокатилась в начале того года по случаю возобновления ухаживаний со стороны сэра Уоткина, так в итоге и не сподобившегося на повторное предложение. На деле же она была уже вовсю влюблена в Уильяма. По мере сближения ей открылись и теплота его сердца, и чуткость ума, и, к великой ее радости, столь же трепетное, как и у нее отношение к общим религиозным и моральным ценностям. Но при этом она старалась не тешить себя мыслью о том, что и он испытывает к ней подобные же чувства. Он же младший брат и не наследник титула и состояния своего отца, говорила она себе, так с чему бы ему всерьез рассчитывать на женитьбу на титулованной и богатой? На самом деле Уильям как-никак состоял первым на очереди наследником имения и баронского титула после старшего сводного брата, а тот к сорока девяти годам оставался холост и практически выжил из ума, но Саре было невмоготу полагаться на столь отдаленную перспективу, материализация которой могла затянуться на долгие годы.
Женщине перед лицом привлекательного и внимательного поклонника, может, и было затруднительно выяснить, что он на самом деле о ней думает без риска быть сочтенной излишне прямолинейной, но это ни в какое сравнение не шло с полным неприличием, за которое почиталось тогда выказывание чувств первой в надежде вызвать изъявление ответных. И, конечно же, ни небывалая внимательность, ни галантные комплименты не могли служить доказательством истинной серьезности намерений мужчины. За годы на рынке невест Сара успела убедиться, что множество мужчин вступает в соблазнительно яркий флирт, за которым не следует ровным счетом ничего: как лорд Генри Петти, которого ее кузина Гаррио не преминула окрестить «веселым обманщиком многих», узнав в 1807 году о его помолвке. «Надеюсь, это не сильно огорчит леди Марию, равно как и мисс Напье, мисс Крю или мисс Бекфорд, – писала та сестре, – поскольку, если верить отчетам, никакой сострадательности не хватит на то, чтобы охватить всех, кто попал под широчайшее влияние этого субъекта». Сводницы, однако же, и в подобных ситуациях могли сыграть неоценимую роль в превращении пылкого поклонника одной из многих в преданного почитателя одной-единственной. Могли, к примеру, незаметно выведать истинные чаяния ловеласа, да и нашептать ему на ухо, как и к кому лучше подойти с романтическими увертюрами на предмет их благожелательного восприятия.
Зачастую такую задачу брала на себя мать, но и ей в роли свахи приходилось балансировать на тонкой грани, выверяя каждый шаг. Точечные неприметные усилия от лица дочери были совершенно приемлемы, а вот каких бы то ни было напористых действий или чего-либо, что может быть истолковано как попытка манипуляции, следовало тщательно избегать. Столь же недопустимыми были и любые шаги, создающие впечатление, что чин и богатство жениха для семьи невесты важнее романтики. В эпоху, когда все более в цене были браки по любви, «мать-сводница» со схемами по привлечению знатных женихов для своих дочерей вызывала у бомонда всевозрастающее презрение. Этот типаж стал мишенью для сатириков наряду с дамами, проявляющими деловую хватку в какой бы то ни было сфере. Герцогиню Гордон – само воплощение матриархата, да еще и с резким шотландским акцентом – карикатуристы-современники раз за разом выставляли на посмешище за ее решимость в погоне за герцогами-женихами для пяти своих неказистых дочерей без впечатляющего приданого. Эти ее «экзерсисы» тянулись в общей сложности четырнадцать лет, но, вероятно, окончательно она ославила свое имя в 1802 году следующим маневром: пятый герцог Бедфорд скоропостижно скончался накануне объявления о его помолвке с младшей дочерью герцогини Джорджианой. Мать, недолго думая, одела Джорджиану в траур и отправила выражать соболезнования вдовому брату усопшего Джону, унаследовавшему герцогский титул, а заодно сеять семена, взошедшие колосьями брака между Джоном и Джорджианой на следующий год. На этом герцогиня Гордон выполнение своей миссии и завершила, приветив в своей семье последнего из трех зятьев-герцогов вдобавок к маркизу и баронету.
Карикатурист Джеймс Гилрей высмеивает герцогиню Гордон, озабоченную тем, чтобы «заарканить» для своей младшей дочери Джорджианы породистого быка герцога Бедфорда
Сатирики могли сколько угодно критиковать используемые герцогиней методы выдачи дочерей замуж, но в мире, где их браки оказывали решающее влияние на всю семью, а выделиться из общей массы девушкам было неимоверно трудно, мало у кого из матерей повернулся бы язык осуждать ее побудительные мотивы. Да и у отцов тоже. Ведь вопреки нарождающемуся новому стереотипу брака по любви патриархи титулованных семейств являли ровно такую же готовность затевать хитроумные комбинации для устройства выгодных браков для своих отпрысков обоего пола. Маркиз Аберкорн, как писали, приложил много трудов, чтобы свести молодого и богатого графа Абердинского со своей старшей дочерью Кэтрин, устроив для этого в 1805 году серию любительских театральных спектаклей у себя в загородной усадьбе; а в 1807 году он же настолько желал опередить соперников сына, что после до неприличия короткого знакомства того с богатой, «но уже семнадцатилетней» наследницей написал той письмо с предложением руки и сердца от имени своего старшего сына. «Говорят, [это] было, как если бы к[ороль] Англии предложил п[ринца]. У[эльского]. кому-нибудь из [дочерей] мелких немецких курфюрстов, да еще и подчеркивал, какую высокую честь он им этим оказывает», – веселилась леди Бессборо, пересказывая в письме к любовнику эту байку о поддельном письме и последовавшем неизбежном отказе.
Ее светлости стало не до смеха, когда ее собственный сын попался в сети своднической схемы, выстроенной будто по учебнику герцогини Гордон. В 1802 году графиня Джерси задумала отвадить старшего сына леди Бессборо лорда Дунканнона от его кузины Гаррио, намечающаяся помолвка с которой выглядела весьма многообещающей, и сосватать за него собственную дочь леди Элизабет Вильерс.
Ее долгосрочная кампания стартовала во время летнего пребывания двух семейств по соседству у моря: Джерси обосновались в Маргейте, а клан Девонширских / Бессборо – в пяти милях от них в Рамсгейте, из-за чего стороны тесно общались между собой. Вскоре выяснилось, что постоянство в набор сильных качеств 21-летнего Дунканнона не входило. На флирт и лесть леди Элизабет он повелся сходу. «Она настолько красива и приятна манерами, что леди Джерси не нужно бы и наполовину так усердствовать, как она делает, чтобы влюбить в нее бедного Джона», – не без тревоги отметила его мать.
Передислокация Дунканнона с семейством во Францию стала лишь временным поражением, поскольку в 1803 году графиня возобновила наступательные маневры, хотя Гаррио, представленная в начале сезона Ее Величеству, и Дунканнон по-прежнему были без ума друг от друга, по крайней мере, так это выглядело со стороны. Тактика ею была выбрана, как обычно, хитроумная. Она сняла соседнюю с семьями Девонширских и Бессборо ложу, а в театре Ковент-Гарден заваливала отца Гаррио приглашениями на совместные семейные обеды, дабы почаще сводить Дунканнона и Элизабет за общим столом, а при попытках Дунканнона вежливо отказаться от явки в гости к Джерси по ее приглашениям, прибегала к безошибочной тактике: дразнила его маменькиным сынком, что было для него непереносимо. Мать же, действительно, была резко против их встреч и видела подвох насквозь: ее сына заманивают в ситуацию, когда со стороны он будет выглядеть оказывающим знаки особого внимания леди Элизабет, после чего у той появится «право сетовать» на его непорядочность, «если дело не пойдет дальше».
В действительности же леди Джерси и с этой своей схемой мало чего достигла. На протяжении двух лет Дунканнон, «этот мой флюгер-кузен», как называла его в письмах Гаррио, дышал к леди Элизабет то ровно, то не очень, но не более того, в то время как возмущенная Гаррио вовсе не намерена была уступать его этой самозванке без боя. Сама она также шла на всяческие ухищрения, снискав от бывшей гувернантки сомнительный комплимент, что Гаррио влюбила в себя кузена не затем, что он ей особо нужен, а просто ради того, чтобы «насладиться триумфом победы, потеснив леди Э.».
Смышленая и жизнерадостная Гаррио внешностью, конечно, тягаться с ослепительной красавицей Элизабет не могла, да и вопрос о ее истинных чувствах к Дунканнону остается открытым. С одной стороны, она отзывалась о нем как о «редкостно красивом, уравновешенном и нежном» молодом человеке, а с другой, писала: «…не думаю, что он умен», – и признавалась в отсутствии всяческого желания заполучить в мужья столь переменчивого и склонного к неверности человека, о чем без обиняков заявляла ему прямо в лицо к его немалому раздражению. Зато обе их матери были всецело за союз и советовали и ей, и ему как следует поразмыслить над этой перспективой. В ту пору браки между двоюродными считались не только законными, но и весьма обычными в аристократических кругах. Они позволяли сохранять деньги и влияние в кругу большой семьи, хотя, к чести герцогини Девонширской и ее сестры, они скорее стремились удержать в своем сплоченном виговском круге любимых детей – Гаррио и Дунканнона.
В конечном итоге, однако, Дунканнон, хотя и продолжал вспыхивать ревностью при малейшем внимании к Гаррио других мужчин, отверг и кузину, и леди Элизабет. После очередного воистину безумного флирта с «кокетливой» (и замужней) миссис Пэйн он обратил свои взоры на влюбленную в него и ничего не требующую взамен леди Марию Фейн с ее немалым наследством от Чайлда и в 1805 году внезапно поставил родителей перед фактом, что та приняла его предложение руки и сердца. Семейные поздравления были приправлены немалыми толиками удивления и скепсиса. «Начала думать о тебе как о достойном сопернике Дон-Жуана по части длины списка разбитых сердец и нарушенных клятв», – насмешливо сообщила Дунканнону его сестра, леди Каролина Лэм. Однако пара в том же году обвенчалась, и с тех пор супругов неизменно видели сидящими или прогуливающимися под ручку «с широкими улыбками». Гаррио не особо огорчилась. Из ее писем следует, что она давно потеряла всякое терпение в отношение Дунканнона с «его блудливым оком», а Мария ей даже понравилась своей «настоящей и искренней привязанностью» к нему. Но, похоже, что подобно своей тете Гарриет и бабушке Лавинии Спенсер, мягко порицавшей внука за «беспечное и опасное внимание к юным дамам», и Гаррио испытывала легкие угрызения совести или даже чувство вины перед леди Элизабет, по репутации которой публичный флирт с Дунканноном и столь же публичный отказ последнего от серьезных намерений нанесли тяжелый удар.
Если общеизвестный пылкий поклонник не делал юной леди предложения, а тем более женился в скором времени на другой, – это, естественным образом, считалось не его, а ее недостатком. Отчасти поэтому девушек и учили вести себя на публике сдержанно и всячески избегать любых проявлений небезразличия к кому бы то ни было из кавалеров. Ровно по той же причине настоятельно не советовалось вступать в переписку на стадии ухаживаний. Мало что подразумевало скорую помолвку столь же явственно, как обмен письмами, и, пока сохранялись шансы на то, что предложение руки так и не поступит, редкие родители захотели бы рисковать тем, что о зарождающемся романе узнает и начнет судачить весь город, или – если уж на то пошло, – рисковать тем, что вдруг сохранится любовная переписка, из которой будет явствовать, что их дочь была отвергнута ухажером или, наоборот, сама кого-то приманила, а затем отвергла.
Множество пар, однако, отваживалось на вступление в переписку. В 1807 году Гаррио узнала, что ее незаконнорожденная сестра Каролина Сент-Джулс состоит в переписке с Джорджем Лэмом в надежде выйти за него (в итоге оправдавшейся), но это подлежало «держать в глубочайшей тайне», как она сама писала другой своей сестре Джорджиане. То же самое касалось и переписки Элеоноры Кэмпбелл с ее будущим избранником. Первую записку от него ей тайком передал один из его друзей вместе с шалью на выходе с одной из вечеринок у Альмака в 1817 году, а мать ее узнала о завязавшемся романе в письмах лишь после того, как о нем пронюхала востроносая младшая сестра Элеоноры. То ли из-за финансовых трудностей, побуждавших их семью к решению перебраться на континент по завершении сезона, то ли из расчета, что эта переписка поможет Элеоноре удержать место в сердце знатного поклонника, всецело озабоченного битвой за благосклонность отца, ее мать позволила ей продолжиться – но лишь при условии ее выхода из-под покрова тайны в свет и доставки писем почтой.
Вопреки опасениям, однако, вполне возможно было вступить в счастливый брак и без тягомотных светских ухаживаний. Та же отринутая леди Элизабет Вильерс, к примеру, была, как пишут, на примете еще у двоих мужчин, и даже получила в 1807 году весьма достойное предложение, но отвергла его, а пару лет спустя так и скончалась незамужней. Тем временем самоуверенная богатая наследница Эстер Аклом делала все наперекор тому, чему учили благородных девиц, но это не помешало ей составить себе блестящую партию.
«У нее манера прельщать мужчин, не имея на них видов», – жаловалась миссис Калверт после того, как та у нее на глазах поочередно покорила сердца ее шурина Чарльза и двух племянников. Ко времени смерти ее отца в конце 1812 года на счету Эстер помимо ряда отвергнутых предложений уже имелась расторгнутая помолвка, а теперь дело пошло и к расторжению второй. Отныне ведь она была не просто наследницей, а очень богатой женщиной. Располагая доходом в 10 000 фунтов в год (с перспективой повышения до 26 000 фунтов после смерти матери), она принялась искать замену невезучему мистеру Мэддоксу, еще даже не сняв траура по отцу, – и положила глаз на брата Сары лорда Элторпа.