Федор Конев
Ожившая надежда
– Ты же спрашивала? А что она отвечала?
– Когда была маленькой, она говорила, что он был летчиком и погиб. Ну, как всегда детям в таких случаях. А потом я подросла и уже хотела знать больше. Ведь он где-то служил. Остались товарищи по службе. Я решила с ними увидеться. И мама призналась, что про летчика придумала, чтобы я не приставала.
– И кто он был?
– Потом я стала догадываться, что она о нем сама ничего не знает. Отчество она дала мне от моего дедушки. После смерти мамы я спрашивала бабу Дуню, которая взяла меня на попечение. Все-таки двоюродная мамина тетка, единственная родственница. Что-то же рассказывала, как-то же объясняла, от кого ребенок. Но баба Дуня только предположения строила. Я родилась в апреле. А предыдущим летом мама отдыхала в Крыму. В августе.
– Курортный роман?
– Просто мама очень хотела меня. Где-то живет человек, который даже не знает, что я есть. А я благодарна ему. И маме, конечно. Они мне подарили жизнь. А мне очень нравится жить, Арсений. Теперь закрой глаза и спи. Спи, спи, спи.
Утром Арсений очнулся от боли. Он лежал плашмя, одеяло сползло с него ночью, возле тахты стояла Римма и готовилась еще раз щелкнуть по вздувшимся плавкам. Арсений поспешно повернулся на бок, поднялся и с ужасом посмотрел на Анну. Девушка спала безмятежным сном как ребенок. Как уснула, так и не двинулась. Арсений похватал одежду и пошел на кухню. За ним последовала улыбающаяся Римма. В кухне Арсений стал одеваться.
– Заболтались вчера, – начал он.
– Не оправдывайся, – спокойно прервала Римма.
– Как ты оказалась в квартире? Мы дверь не закрыли?
– Мне Анна ключи дала. Еще давно. На всякий случай. Вдруг свои потеряет.
– Чего так рано пришла?
– Сообщить тебе приятную новость.
– Какую?
– У тебя есть заботливый друг.
– Друг? Что за друг?
– Не знаю. Он изменил голос. Спросил, как я чувствую себя. И это в шесть утра, паразит! Я говорю: «Хорошо». А он мне: «Зря. Твой Арсений спит с твоей подругой Анной». И положил трубку, слизняк.
– И ты примчалась?
– Сцены устраивать не буду. Ничего у вас не было. В тебе я могу и усомниться, а в подружке нет. Анька святая. Дуреха еще.
– Тогда чего прибежала?
– Будь осторожней. Ты иногда такое говоришь!
– Что думаю, то и говорю.
– Можешь мне говорить что угодно. Аньке можешь. Она, как партизанка, под пытками не выдаст. А в доме Касьяныча, не сомневаюсь, бывает твой «друг», который нынче утром мне позвонил.
В дверях кухни появилась Анна в халатике. Сонно уставилась на гостью еще не до конца проснувшимися глазами, не удержалась и по-детски сладко зевнула, потом спохватилась и прикрыла ладошкой рот.
– Ой, Римма! – обрадовалась она. – Поройся в шкафу, что-нибудь придумай.
И ушла в ванную.
Как-то Анна спросила Арсения, что ему более всего помнится из детства, и он ответил: «Нищета послевоенная». Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском в руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.
– Господь тебя сохранит, – сказала нищенка и вышла.
Не взяла она хлеб из рук мальчишки, которому он был нужней по ее разумению. Скольких нищета свела в могилу, а совесть в людях не убила, не смогла. И того Арсений понять не мог, на чем держалась та совесть.
Самое большое впечатление осталось у Арсения от поездки через всю Сибирь. Служить его отправили на Дальний Восток. Всю долгую дорогу он смотрел на плывущие мимо леса, на редкие барачные полустанки, на избитые дороги и печальные села, и тогда утвердилась в нем одна мысль, засела гвоздем и не давала покоя. А задумался он над тем, почему на такой прекрасной земле, с такими бескрайними лесами, с такими полями, реками, озерами народ живет бедно? Отчего? И вставал извечный русский вопрос: «Кто виноват?»
К службе в армии Арсений отнесся добросовестно, отдал гражданский долг. Окончил учебный батальон, стал командиром танка, хорошо научился водить машину, успешно стрелял из пушки, пулемета, автомата, пистолета. Из него получился неплохой солдат, уговаривали остаться на сверхсрочную службу, но он и близко не допускал подобной мысли. Сержант Корнеев подчинялся воле командиров только потому, что знал – так надо и это ненадолго. На самом же деле подчиняться чужой воле было противно его натуре.
Вернулся в родную деревню. Устроился трактористом. Однако мать слезно упросила уехать из деревни, не повторять ее беспросветную жизнь, она как-нибудь прокормиться огородом да пенсией, зато сын грамотным будет. Ученье – свет…
Самому Арсению тоже хотелось учиться, грамоту осваивал легко, без усилия, будто жадный ум хватал на лету знания, и он осенью стал студентом, с первых дней подрабатывая то на товарной станции, то в котельной. Деньги делил с матерью. Она отвечала посылками – лучок, огурчик, варенье, выпечка. Случалось – сало. Должно быть, покупала у соседей, содержать свою живность у нее сил уже не хватало. Так и жили.
В те студенческие времена случилась встреча с Касьянычем в столовой под названием «Пельменная», которую стоило бы оставить памятником тогдашнему общепиту, но уже давно снесли. Входная дверь открывалась с трудом, потому что снабжена была пружинным устройством, похожим на катапульту, которое срабатывало с пушечной силой. Чтобы умерить ее, догадливая уборщица или заведующая связала ручки дверей скрученным полотенцем, получился амортизатор. Уныло-серые стены и потолок пропитаны были сыростью, от этого проступали темные разводья. Сырость исходила от большого бака за прилавком, в который женщина в далеком от идеальной чистоты халате высыпала пачки пельменей. Пар поднимался густо и таял, расползаясь по стенам и потолку. Посетители брали со стопки слизкие пластмассовые подносы, двигали их вдоль раздаточного прилавка по неровной плоскости, раздатчица выставляла на полку пельмени в алюминиевых тарелках с небольшими ушками, а дальше можно было самому выбрать салаты из капусты или помидоров в алюминиевых блюдцах, причем цвет капусты всегда был болезненно серый, а разрезанные помидоры оказывались почти без мякоти. В конце раздаточной стоял «Титан», бачок, повернул кран, льется жидкость под названием кофе, тут же рядом вилки и хлеб, а дальше – касса.
Арсений в очереди оказался за человеком в темном полотняном костюме, по крою напоминающем арестантскую робу без подкладки. Но видно было, что одежда сшита по фигуре, сидит аккуратно, и материал не бросовый, не бумазейный, а похоже, льняной. Лица его Арсений еще не видел и пытался по спине определить, какого рода занятий был этот немолодой мужик. Коротко постриженная голова, сутулые костлявые плечи и сухие, с длинными узловатыми пальцами руки могли принадлежать только человеку тяжелого физического труда. Костлявый все брал уважительно, ставил аккуратно, неспешно, когда подносил кусок хлеба, ладошку подставил под него, чтобы крошку не уронить. Одно только это движение расположило крестьянского парня Арсения к незнакомцу, и он вслед за ним пошел в дальний угол.
Там они сошлись за круглым столиком на одной ноге, которая внизу расходилась на три упора, но была все равно шаткой, потому что бетонный пол неровен. Стол был высоким, чтобы есть стоя.
– Можно? – спросил Арсений, держа поднос на вытянутых руках.
– Да Бога ради! – живо откликнулся хрипловатым голосом курильщика мужчина и посмотрел на Арсения.
Впалые щеки, высокий лоб с выемками на висках, хрящеватый нос с горбинкой, тонкие губы и узкий подбородок придавали продолговатому лицу аскетическое выражение, но прищуренные серые глаза из-под мохнатых бровей смотрели с живым интересом любопытного по характеру человека. Все в пельменной забежали насытиться, а этот пришел откушать, делал это неспешно, с уважением к еде. Даже захватанную сотнями рук баночку с горчицей, уже пустую, с торчащей из горлышка стеклянной палочкой, он взял солидно и заглянул вовнутрь, чтобы убедиться, что там действительно ничего нет. Уксус в граненом небольшом графинчике с подозрительными засохшими пятнами оказался, и незнакомец полил им пельмени.
Разговор, который возник между ними, еще больше захватил интересом Арсения. Они одновременно обратили внимание, как трое за соседним столом мучительно пытались по очереди открыть бутылку. Распитие горячительных напитков в пельменном заведении запрещалось, но это официально, а по жизни очень даже практиковалось. Важно было незаметно под носом раздатчицы и кассира прихватить стаканы, потом раскупорить водочку или портвейн, разлить, оглядываясь, улучить момент, когда не было опасности, и опрокинуть в рот. Потом уже приходила смелость.
– Все же знают, что пьют, – сказал Арсений. – Что толку запрещать?
– Э-э, нет, – покачал головой незнакомец. – Надо запрещать. Иначе кайфа не будет. А наш народ без кайфа не может.
Он кивнул на соседей, один из которых справился с пробкой и с опаской разливал вино по граненым стаканам.
– Нам запрещают, а мы нарушаем. И те, кто запрещает, прекрасно понимают, что мы нарушим, но запрещают. А мы чихали на эти запреты, потому что все равно нарушим. Игра идет. Понимаете? Чем запреты строже, тем больше изловчаться нужно, чтобы нарушить. Азарт.
Незнакомец говорил неторопливо, не нарушая самого процесса еды, не мешая этому главному своему занятию, и без эмоций, как о докучных и банальных понятиях.
– Кому запрещают понятно, нам, – из озорства спросил Арсений, – а кто запрещает?
Незнакомец глазами показал на уборщицу, которая нацелено приближалась к соседнему столику, издали чего-то усмотрев. Но ребятам уже хорошо стало, лицами порозовели мужички и стали отшучиваться от тетки, спрятав бутылку. Она пригрозила милицией и отошла от стола, пристально посмотрев на Арсения и его соседа. Сметливому глазу показались они подозрительными.
– От нее и до самого верха, – ответил незнакомец. – Ведь только и слышим: – «Не положено».
– А вы не боитесь, что я могу донести?
– Милый ты мой, хлопец, – засмеялся он, показав сплошные железные зубы, – я стукачей за версту вижу.
Он через стол протянул руку.
– Касьяныч.
Арсений поспешно ответил на рукопожатие и назвался.
Со временем они стали друзьями. Частенько уходили от компании, которая шумела в доме, садились на крыльце и подолгу беседовали о том, о сем, но все про жизнь.
– Я молодым со своими двумя классами верил, что построим коммунизм, – сказал как-то Касьяныч. – А вы же начитались книг, научились думать. Вы ж все понимаете! Как можно строить то, во что не веришь?
Мать в свое время собрала очень хорошую библиотеку, и отрочество Анны прошло среди книг, среди любимых писателей. Ее душа была насыщена русской классикой. А тут еще «страшилки» милой бабы Дуни. Малограмотная женщина искренне верила, что есть настоящие колдуны, творят они такие ужасти, от чего леденеет сердце. Вот живой пример. Некая женщина ругалась со своим соседом из-за ели, которая выросла на границе подворий, достигла неимоверных размеров и затеняла ее грядки. Солнцу не пробиться сквозь еловые лапы! Куда это годится? А сосед был колдуном. Надоела ему многолетняя брань соседки, вот он и говорит: «Не увидишь больше. Согласна?» Она-то решила, что срубит. Нет бы, немножко подумать. Как это не увидит? Так ведь бабий ум короток. «Согласна», – говорит. Вот и ослепла.
По рассказам бабы Дуни выходило, что слово обладает такой силой, которую доподлинно представить невозможно. Даже проклятие простого человека, – не ведуна, не ведьмы, – может сбыться, если брошено в роковое время и в полном гневе. Старая женщина советовала племяннице нет-нет, да и перекрестить рот, чтобы ненароком дурное слово не выскочило и не навредило близким. Анна под влиянием бабы Дуни и классиков невольно прониклась убеждением, что слово – не только сочетание звуков, несущих информацию, а нечто большее, обладающее неведомой энергией, существующее по своим законам независимо от человека.
В этом Анна убедилась сама. К слову «жалость» относилась, как ко всем остальным, особого значения за ним не видя. А когда Арсений свозил ее в деревню к своей маме, это слово наполнилось живой сутью. Маме Арсения под шестьдесят было. Всю жизнь проработала дояркой. Невозможно тяжелая жизнь. А она как живинка. Глаза голубые-голубые. И такие добрые! В них была какая-то изначальная природная доброта, которую даже война не убила.
Агафья Даниловна, так ее звали, была до всех участлива. Ее все в деревне любили. Заболеет кто, посылает гонца, чтоб пришла. Посидит она рядом, а больной легче. Арсений говорил, что у его мамы вера была такая. Всех надо жалеть. Помогать как можешь. А если этой жалости не будет, а каждый только о себе радеть станет, то и рассыплется народ. Нельзя нашему народу без жалости к ближнему. Эти слова Анна запомнила на всю жизнь.
Свою написанную от руки статью Арсений принес Анне первой. Передал и ушел, только бросив:
– Почитай.
Она не раз, а десять раз перечитала написанное Арсением, веря каждому слову, а когда они снова встретились, то подошла и, глядя на него суровыми детскими глазами, сказала:
– Я тебя уважаю.
Потом очень даже деловито, взяв в руки листки со статьей, предложила:
– Надо отнести в «Новый мир». Твардовский напечатает.
Пришел он на этот раз с какой-то сумкой. В ней оказалась пишущая машинка.
– Никто это не напечатает, кроме тебя, – сказал Арсений. – Сделаешь один экземпляр и дашь мне. Один. Поняла?
В те времена ходили по рукам запретные рукописи, и в этом не было ничего удивительного. Больше всего подкупило Анну, что статья была написана живо, не злопыхателем, а человеком искренним, желающим добра. Но почему один экземпляр? Машинку дали на время, другого случая может не быть. Анна поступила расчетливо, охотно перепечатала достаточно копий на тонкой папиросной бумаге, чтобы получалось больше экземпляров. Старательности у нее было не отнять. Стопку бумаги завернула в полотенце и спрятала в комоде. Конспирация запредельная, конечно. Спустя какое-то время Римме понадобилось что-то из белья.
Анна относилась к жизни очень даже понятливо, золотую рыбку не ждала. Да и не попросила бы у рыбки даже нового корыта. Она работала в детском саду, какие-то деньги получала, купила бы сама. К чему тут чудеса? И боярских палат не захотела бы, и царицей быть ей ни к чему, а тем более – владычицей морской. От всего этого счастливей не станешь. Так думала Анна Ванеева. И к тому пониманию жизни был причастен Арсений Корнеев.
Он оказался на ее пути в ту пору, когда пробуждалась в ней уже не детская, а взрослая душа. Если бы он встретился раньше или позже, то неизвестно, как все сложилось бы. Но судьба послала его именно тогда, когда Анна задумалась над многими вопросами, ответы на которые потом и определяют понимание жизни. И эти ответы Анна Ванеева выработала в себе не без помощи Арсения, а даже во многом от него получила, и согласилась с ними, и всей душой приняла.
Как замечал Василий, девушки смотрели на Арсения не так, как на него, скажем. Вот только непонятно было Василию, что они такого находили в нем. Дело было не в удачной внешности. Может быть, Корнеев умел заговаривать? Когда он принимался рассуждать о том, что жгло его изнутри, легко было заслушаться. И всех ведь сидящих за столом убедит, что счастье – жить с чистой совестью. Не делать подлости – прямо радость. Последнюю рубашку отдать – честь. Василий думал иначе. На честности далеко не уедешь. Не обдуришь, тебя обдурят. А рубашку снимут без спроса. Еще и без штанов оставят. О чем речь?
Не раз видел Василий лицо Анны Ванеевой, когда она слушала Арсения. И как же в эти минуты была хороша! Василий боялся умом повредиться, чтобы не кинуться при всех, не схватить ее на руки, да с этим вожделенным грузом не кинуться неведомо куда, бежать без мысли и цели, пока не лопнет сердце.
Именно в такую минуту и пришла ему в голову подленькая, но удачная мысль. Дело в том, что по рукам недавно пошла одна рукопись, не без усердия Риммы. Автора никто не знал, да и не мог он о себе заявить. За изложенные в статье мысли можно было запросто схлопотать коечку в дурдоме. А что, если статью написал Корнеев? Вот и стал Василий держаться ближе к Арсению, своим дружеским расположением вызывая доверие. Ухо он так навострил, что мимо не пролетел бы и малый намек. А если двое знают, то уж третий непременно пронюхает. И ему подфартило. Василий оказался поблизости, когда Анна сказала Арсению:
– Твоя статья…
Значит, Корнеев. Сомнений быть не могло.
Не мудрствуя лукаво, Василий вырезал из газеты буквы, приклеил каждую к чистому листку бумаги, называя автора антисоветской статьи, и выслал по нужному адресу. Другого пути у Василия не было. Видел же – не слепой, что упускать время никак нельзя. Анна и Арсений становились неразлучными. Корнеев даже ночевал у нее, об этом Василий доподлинно знал. Сомнений быть не могло – сожительствуют.
В такой ситуации нельзя было сидеть сложа руки. Без Анны он не представлял своей жизни.
Поначалу Арсений не придавал этому значения, но и не мог не заметить, что с каких-то пор Василий ходил за ним, будто веревочкой привязанный. Только появился у Касьяныча, а Василий уже рядом. Куда-то надо пойти, Василий увязался.
– Да я так, по пути.
И нет, чтобы заводил какие-то разговоры, расспросы устраивал, а вот прилип как банный лист, при этом не лебезил, не обхаживал, просто при любой возможности оказывался рядом. Однажды утром Арсений вышел из квартиры Анны и увидел на скамейке во дворе Василия.
– Доброе утро! – вскочил он. – А я мимо проходил. Ты на лекции? Мне по пути.
Был он бледным и жухлым. Возможно, всю ночь сидел во дворе, кусал кулаки и плакал от обиды, злости, ненависти и любви, а уйти не мог. Анна говорила, что Василий объяснился в чувствах, которые она отвергла.
– Вот что, Василий, – сказал Арсений, не умевший хитрить. – Выбрось из головы дурь. Найди себе другую девчонку. Все понял?
Они поднимались по узкой улочке. По сторонам стояли послевоенной добротной постройки дома с маленькими декоративными балкончиками. Василий остановился, низко опустив голову, и странно засопел. Арсений тоже был вынужден остановиться и теперь с досадой и недоумением смотрел на понурого Василия. Вот что тут делать? Арсений еще больше растерялся, когда Василий всхлипнул.
– Не найду, – сказал он.
– Чего не найдешь? – резковато спросил Арсений, уже забыв про свой совет.
Василий поднял на него глаза, которые просто-напросто были затоплены в слезах.
– Кроме нее, – прошептал Василий.
– Не реви! – почему-то прикрикнул, должно быть, желая привести горемыку в чувство, Арсений. – Ты же мужик!
Потом невольно привлек к себе и обнял.
– Господи, Боже ж ты мой! Да что же это такое?
Василий обеими руками оттолкнул Арсения и побежал вниз. Казалось, вот-вот споткнется и упадет, но все обошлось.
Никому Арсений не стал рассказывать об этом случае, даже Анне. Но как-то иначе стал относиться к Василию, серьезней, что ли. Прежде причислял Василия к простоватым парням, с которыми и поговорить-то не о чем. Но не может быть прост и примитивен человек, в душе которого живет большая любовь. Даже нечто трагическое увидел Арсений в неприметной фигуре Василия Зыкова.
И буквально в тот же день Арсения вызвали в деканат. В приемной сидел в сером костюме импортного пошива молодой человек, явно ровесник.
Секретарша декана, кивая на гостя, сказала:
– Товарищ к тебе, Корнеев.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил посетитель секретаршу и уже все внимание обратил на Арсения. – Надо поговорить.
Уже в коридоре сообщил:
– Я сказал – из горкома комсомола. Так что можешь не беспокоиться.
И выставил перед глазами Арсения свой документ.
– Валерий, – дополнительно назвался лейтенант. – Может, выйдем на улицу?
– Ну, мне называться излишне, – ответил Арсений. – Я правильно догадываюсь?
Они пошли пешком по нелюдной улице в сторону недалекого вокзала. Он начал разговор.
– С твоим личным делом ознакомился. Крестьянин по рождению. От земли, так сказать. Отец погиб на войне. Мать колхозная труженица. Сам похвально отслужил армию. Гвардии сержант. Опять же примерный студент. Перспективный. Все прекрасно. Вот и не могу понять!
– Чего же?
– Что тебе еще надо?
– Да вроде я и не прошу ничего.
– Ты же наш, советский. Я это чувствую. Не какой-то там Синявский или Даниэль. Диссиденты! Но они там, за бугром, выживут, а ты там задохнешься. Они смогут, а ты не сможешь без Родины.
И он умолк. Молчал долго. Вышли на вокзальную площадь. Видимо, прибыл пассажирский поезд, потому что на площадь высыпало много народа с вещами и устремилось к автобусной остановке и стоянке такси. Никто не обращал внимания на двух молодых людей, молча идущих рядом.
– Да, статейку я прочел, Арсений, – сказал лейтенант, будто вспомнил.
– Какую статейку?
– Твою. У тебя получается. Есть слог, стиль. Я в этом секу.
– Ну, какой там слог! – не согласился Арсений. – Эту статью я тоже читал. Не помню, кто подсунул.
– «Читал», – тонко улыбнулся лейтенант. – Не сам ли писал?
– На самом деле? – постарался выразить удивление Арсений. – Донесли, что я написал? А если поклеп?
– Я не за тем пришел, чтобы выяснять – ты или не ты, – сухо сказал лейтенант. – И не валяй Ваньку.
– Если не за тем пришел, то зачем? – спросил Арсений.
– Ты же хороший парень! – воскликнул лейтенант и, похоже, искренне. – Куда лезешь?
– Никуда я не лезу. В своей статье не нахожу никакой крамолы. Написал, что думаю.
Арсений собирался послать статью Брежневу, потому просил Анну напечатать один экземпляр. И она не стала бы без спроса что-то делать. А что Римма нашла, Арсений не знал. У лейтенанта была своя версия.
– Знаю, кто тебя сбивает с верного пути, – сказал он. – Устроил в доме сборища.
– Ну какие это сборища! Люди встречаются, говорят…
– Да знаю я эти разговоры! Он же молчит больше. Вот и весь вопрос, о чем молчит? С тобой-то откровенен.
– Лейтенант, – усмехнулся Арсений, – не пытайся, я в стукачи не гожусь.
– Тогда передай, если сильно тоскует по тем местам, где побывал, можно вернуть.
– Касьяныч ни при чем. Уж в это поверь.
– Не знаю, как ты его называешь, но это враг.
И Арсений увидел близко глаза этого человека – они смотрели, не мигая. Этого можно добиться долгой тренировкой, и срабатывает недурно, однако Корнеев был не из робкого десятка. Он прикинул, что ему грозит. Чего он Синявского вспомнил? Могут, что ли, выдворить из страны?
И, словно угадав его мысли, лейтенант усмехнулся, отвел взгляд в сторону и сказал скучающим, тоже натренированным, видать, тоном:
– Значит, по-твоему, Коммунизм строить не надо? Как такое может прийти в голову, если человек здоров? Возможно, ты нуждаешься в психиатрическом лечении?
Арсений слышал, что так называемых «инакомыслящих» устраивали в дурдомы.
– Похоже, начались угрозы? – спросил он спокойно.
– Я тебе добра хочу, Арсений, – неожиданно сказал лейтенант и, похоже, искренно. – И знаешь почему? Потому что мы с тобой в окопах будем рядом. Брось фигней заниматься и других толкать… В горкоме с тобой побеседуют. Чего-то ты не понимаешь. С Ванеевой вопрос сложней.
– Она ребенок, не трогайте ее, умоляю.
– Есть статья Уголовного кодекса – агитация и пропаганда с целью подрыва советского общества и государства. Она печатала и распространяла антисоветский материал.
– Бред какой-то, – растерянно произнес Арсений.
Лейтенант сказал жестким голосом:
– Бред не бред, а лет семь лагерей строгого режима светит. Этого хочешь? Хочешь, чтоб сибирские морозы перевоспитали. Отправят с бригадой лесорубов в тайгу. Одну с мужиками, с уголовниками. Этого хочешь? Не жалко девчонку?
Он молча смотрел на Арсения немигающими глазами.
– А ты чего хочешь от меня? – напрямую спросил Арсений.
– Забудь старые знакомства. Начисто забудь! Советую по-дружески. Особенно девчонку. Она без тебя не будет печатать всякую чушь. Обещаешь забыть?
– Оставите ее в покое?
Лейтенант обещал дела не заводить. Арсений дал слово «забыть». И на том беседа завершилась. Правда, уже отойдя на расстояние, лейтенант обернулся и сказал:
– А Коммунизм мы построим, Арсений.
И пошел дальше.
Касьянычу, конечно же, Арсений во всех подробностях рассказал об этом свидании. И, угрюмо помолчав, добавил:
– Погублю Анну, себе не прощу.
Со времени знакомства с Арсением времени прошло с месяц. Анна чувствовала, что впервые за свою короткую жизнь какие-то хорошие надежды осветили душу, будто в пасмурном храме зажгли все свечи. Она никогда не унывала и прежде, но судьба не особенно ее баловала. Мама родила уже в свои сорок пять лет, скорее всего – потеряв надежду выйти замуж и пугаясь одинокой старости. В четырнадцать девочка осталась сиротой, мать умерла от почечной болезни. Сирота оказалась на попечении сердобольной бабы Дуни, переехавшей из деревни в однокомнатную квартиру, доставшуюся Анне в наследство. Об отце Анна так ничего и не выяснила. Баба Дуня старела, уже не могла работать дворничихой, на ее жалкую пенсию не прожить было, сбережения матери иссякли, надо было зарабатывать. По окончании средней школы устроилась нянечкой в детском саду и заочно поступила в учительский институт. Год назад баба Дуня умерла. Все тревожилась, как теперь ее девочка будет одна. И сегодня Анна успокоила бы старушку, что никакая она не одинокая, что есть у нее друг, очень надежный человек. Арсением зовут.
Анна уверяла себя, что они с Арсением только друзья. А девчонки в доме Касьяныча спрашивают:
– Ну, как? Поделили Арсения?
Никого она не делила ни с кем и не собиралась. Как так можно думать? Ведь жизнь очень сложна, между мужчиной и женщиной могут возникать очень красивые, светлые и добрые отношения. Чокнулись все на этой любви!
Но, видимо, Римма считала несколько иначе. Как-то лучшая подруга схватила ее за плечо и стала шипеть, как сварливая баба, что ей надоело каждое утро слушать по телефону, что «вы опять ночевали вместе», что это переходит все границы приличия и терпение ее лопнет.
– А кто доносит? – возмутилась Анна. – Зачем? Мы же ничего не украли.
– Сказать, кто? – спросила Римма.
– Говори.
– Василий. Расчет такой – соперника убрать. Думал, арестуют Арсения, ты Васе достаешься. А и впрямь! Выходи за него. Арсения не отдам, он мой.
После этого Анна спросила у Арсения:
– Кто настучал, знаешь? Что тебя вызывали… Василий. Вот кто.
В доме Касьяныча Василий впервые после ссоры подошел к Анне. Она стояла у порога и разглядывала гостей.
– Как живем? – спросил Василий.
– Ничего живем, – ответила она, не глянув на него.
– Арсения не было, – доложил он. – Уже несколько дней.
Она вопросительно уставилась на него, и Василий объяснил:
– Его теперь Римма ни на шаг от себя не отпускает. Опекает как малого ребенка.
– Ты донес? – прямо спросила Анна. – Насчет статьи?
– Да ты что! – аж отскочил от нее Василий.
И так засуетился, что стало его жалко. Стоит бледный, шариковую ручку сует.
– Выколи мне глаз, коли так.
А с Риммой что-то непонятное творилось. Арсений даже пугливо терялся, с таким обожанием она стала к нему относиться. Какой уж он подвиг совершил, чтобы этакий-то восторг заслужить! Но Римма вела себя так, будто отныне для нее никого не было на свете, кроме Арсения, и ему она решила посвятить себя до последней минуты, а точнее, секунды своей жизни. Что только пылинки не сбивала с плеча, а так охватила обложной опекой, готова была растаять, – по ее словам, – коль он того захочет.
В семье Римма чувствовала себя все хуже. Мать еще как-то терпела, хотя презирала ее мещанскую, обывательскую суть – хрусталь и ковры в доме выводили девушку из себя. А с отцом вообще говорить не могла, его твердокаменные взгляды бесили, она тут же начинала кричать, впадая в истерику. В те годы возникла тема «отцов и детей». Партия, как это всегда делала, тут же заклеймила болтунов и заявила, что в социалистической стране такой проблемы нет и быть не может. Легче сказать «нет» и кулаком ударить, чем разобраться в сути. А ведь со времен Адама и Евы дети считали себя умнее родителей. Уж так оно повелось.
Однажды Арсений вернулся вечером в общежитие и не обнаружил своих вещей. Сосед по комнате объяснил, что приходила Римма, все добро Арсения уложила в дорожную сумку и уехала на такси, оставив адрес. На столе белел клочок бумаги, Арсений взял, ворча на соседа:
– Ты чего смотрел?
– Разбирайтесь сами, – отмахнулся сосед. – Я тут при чем?
Пришлось ехать по адресу. Арсению дверь открыла радостная Римма и затащила за руку. Он оказался в уютной однокомнатной квартире.
– Мой руки и садись, – приветливо сказала она, указывая на праздничный стол. – Будем справлять новоселье.
Как выяснилось, тетка Риммы уехала на Север, завербовавшись на два года поварихой в какой-то поселок газовщиков. Откуда-то узнала, что там шибко не хватает женщин, а ей катило под сорок и светило среди холостых мужиков стать завидной невестой. Мечта заведет куда угодно, если она разгорелась не на шутку.
Прежде Арсений с Риммой мечтали о каком-нибудь закутке, чтобы бывать наедине. В квартире родителей и общаге не особо уединишься. А тут целая квартира! Тетка выйдет замуж и останется там, где хорошо платят, а Римме вообще достанется жилье. Это ли не радость?
– Но есть еще одна! – сказала Римма.
– Что за «одна»? – уточнил Арсений.
– Радость.
– Какая же?
– У нас будет ребенок, – сказала Римма.
Выпили они в тот вечер изрядно. Арсений все больше молчал, а Римма от полной уверенности, что все у нее получается, как задумала, говорила и говорила. У Арсения возникала мысль, забрать свои вещи и вернуться в общагу, но он остался. Развернул раскладушку и лег, не раздеваясь, проворчав:
– Что-то многовато нынче радостей.
А назавтра Арсению в институте передали телеграмму из сельсовета. В ней сообщалось, что матери плохо. Извещал об этом бессменный еще с довоенных лет секретарь сельсовета Захар. «Поспеши, сынок», – торопил дед.
Арсений отпросился у начальства и тут же поехал в родную деревню. Мать он застал в живых в окружении стареньких соседушек. Все защебетали, стали креститься, завидев Арсения, и благодарили Бога. Мать умирала в разуме и не от болезней, просто иссякли в ее маленьком тельце все жизненные силы. Ей не было еще шестидесяти. Она много молчала, глядя на сына отцветшими глазами, в которых теплилась одна только любовь. Ей было достаточно видеть своего Арсения рядом, а слова уже не имели значения. Едва ли она думала о смерти, ее могла заботить только жизнь сына без нее. Потому, должно быть, и спросила: