Федор Торнау
Воспоминания кавказского офицера
Устроившись в пещере совершенно по-домашнему, мы стали терпеливо ожидать конца наших похождений. Днем мы бродили по лесу с ружьями в руках за дикими козами и за клубникой, приводили в порядок оружие или курили, греясь на солнце, что составляло для моих абхазцев самое приятное развлечение. Лошади паслись на поляне под караулом одного человека, другой не оставлял никогда пещеры и наблюдал с высоты за окрестностью. Если спросят, что он мог видеть, имея пред глазами одни вершины дерев дремучего леса, то я отвечу, что горец по полету и по крику птиц заключает довольно верно о том, что происходит в непроницаемой глубине леса, и этих примет достаточно для того, чтобы знать, приближаются ли люди. На ночь мы сбирались в пещеру, слегка закладывали вход, тушили огонь и привязывали лошадей возле скалы, где они находились под защитой наших ружей. В съестных припасах у нас не было недостатка; их приносили нам до рассвета, для того чтобы в ауле не догадались, что в лесу скрываются гости другой стороны гор. Микамбай имел всегда в пещере проса и молока на несколько дней вперед и не трогал запасных баранов. Наша позиция была так хороша, что с семью меткими ружьями, при достаточном количестве пороха и свинца, в которых мы не нуждались, нам нечего было бояться даже сотни врагов, и нас могли выморить разве только голодом. В этом положении мы прожили восемь дней без всяких приключений, кроме одной фальшивой тревоги по поводу мнимой покражи наших лошадей. Оказалось потом, что караульный, заснув, не заметил, как они сами ушли в лес. Тревога кончилась тем, что лошадей отыскали и привели назад. Багры и я ходили вместе на охоту и принесли однажды козу с козленком, которых он убил одною пулей, дав им поравняться на линии выстрела, для того чтобы не тратить лишнего заряда.
На девятый день башилбаевец, доставлявший нам пищу, принес весьма приятное известие, что его господин вернулся и с ним приехали Ловы и другие абазинские старшины, для того чтобы меня проводить на линию по приказанию генерала ***. Сидов просил хаджи Соломона выехать со мною на половину дороги к его аулу, для того чтобы не познакомить с нашим притоном посторонних людей, которые будут его сопровождать. Сначала я не мог понять причину, побуждавшую Сидова сделать мне гласную встречу, которой я совершенно не желал и которая могла только вредить моим планам. Письмо генерала ***, переданное мне, когда я прибыл на свидание, объяснило мне это дело. Не зная ни причины, ни цели моего путешествия из Абхазии на линию, генерал *** чрезвычайно удивился моему неожиданному появлению на Урупе. Понимая опасность, которой я подвергался в этом месте, как русский, находящийся притом в товариществе с абхазцами, он на первых порах думал было собрать летучий отряд и идти с ним выручать меня. Но потом он рассчитал, что на это было необходимо слишком много времени и что такой редкий случай, как мой приезд, мог быть с пользой употреблен, для того чтобы принудить вновь покоренных башилбаевцев и кабардинцев, переселенных им на Уруп, дать гласное доказательство своей покорности, а это могло бы поссорить их с неприязненными нам черкесами, с которыми они продолжали иметь тайные связи. Поэтому генерал *** приказал собранным около него в Железноводске Сидову, Ловам и кабардинскому князю Исмаилу Касаеву отправиться немедленно домой и обеспечить мой проезд с Урупа на Кубань, возложив на них полную ответственность за мою безопасность. Все распоряжения он делал гласно, не полагая, чтоб я решился на новое путешествие в горах. Этот оборот дела налагал на Мамат-Кирея Сидова обязанность принять меня не как неизвестного путешественника, а как русского офицера, посещающего его дом, чего еще никогда не бывало.
Выехав из лесу с Микамбаем и с Шакриловым, который не должен был оставлять меня до Железноводска, мы были встречены в некотором расстоянии от аула Сидовым и Ловами, имевшими за собою около сотни узденей, отлично одетых и на прекрасных лошадях. В нескольких шагах мы остановились, слезли с лошадей и сошлись поздороваться по черкесскому обычаю, приложив руку к шапке. Микамбай представил мне Сидова, а Сидов своих гостей, трех братьев Ловов, Аслан-Гирея, Эдыга и Мамат-Кирея. После того он пригласил меня посетить его дом, извиняясь заранее, если его ограниченный достаток не позволит ему принять меня достойным образом.
Правила вежливости, соблюдаемые черкесом, когда он принимает гостя, так ярко обрисовывают его гостеприимный быт, что я не могу упустить случай рассказать о приеме, сделанном мне Сидовым. Надо начать с того, что в глазах горца нет такой услуги, которая могла бы унизить хозяина перед гостем, сколько бы ни было велико расстояние их общественного положения. Звание тут не принимается в расчет, и только самые малые оттенки означают разницу в приеме более редкого или почтенного гостя. Я принадлежал в этот раз к числу не только редких, но и совершенно небывалых гостей. Перед дверьми кунахской Сидов соскочил с лошади, для того чтобы держать мое стремя, потом снял ружье и провел меня на место, обложенное для меня коврами и подушками, в почетном углу комнаты. Усевшись, мне следовало промолчать несколько мгновений и потом осведомиться о здоровье хозяина и Ловов, которых со мною познакомили. У горцев считается неприличным для гостя расспрашивать о жене и детях. От моего приглашения садиться все, как водится, отказались на первый раз. Скоро подали умыть руки, и вслед за умыванием был принесен ряд низеньких круглых столов, наполненных кушаньем. Я пригласил вторично Сидова и Ловов сесть со мною за стол. Хозяин решительно отказался, в знак уважения ко мне, и все время простоял в кунахской, не принимая участия в обеде; Ловы, будучи сами гостями, сели около стола. Черкесы употребляют для молока деревянные ложки, говяжий отвар пьют из ковшей, а все остальное едят пальцами из одной большой миски, поставленной посреди стола и обложенной вместо хлеба кусками густой просяной каши. Говядину режут ножом, который у каждого имеется в ножнах кинжала. Число подаваемых блюд увеличивается с значением гостя: их было так много, что я не успел пересчитать. Обед состоял из вареной баранины, говяжьего отвара, разных яичниц, молока десяти различных приготовлений, вареных кур с подливкою из красного перца, жареной баранины с медом, рассыпного проса со сметаною, буйвольего каймака и сладких пирожков. Черкесы пьют только воду, брагу или кумыс, так как вино им запрещено Кораном. По правилам черкесской вежливости, никто не касается до кушанья прежде старшего гостя, и когда он кончил, все сидящие с ним за одним столом также перестают есть, а стол передают второстепенным посетителям, от которых он переходит дальше, пока его не очистят совершенно, потому что горец не сберегает на другой раз что было однажды приготовлено и подано. Чего не съедят гости, выносится из кунахской и отдается на дворе детям или невольникам, сбегающимся на каждое угощение. Место имеет большое значение в черкесском приеме. Для того чтобы дать мне первое место и в то же время не обидеть старика хаджи Соломона, гостя из дальней стороны, которому лета давали преимущество надо мною, его поместили в другой кунахской и угощали особенно. Лета ставятся у горцев в общежитии выше звания. Молодой человек самого высокого происхождения обязан встать перед каждым стариком, не спрашивая его имени, уступать ему место, не садиться без его позволения, молчать перед ним, кротко и почтительно отвечать на его вопросы. Каждая услуга, оказанная седине, ставится молодому человеку в честь. Даже старый невольник не совсем исключен из этого правила. Хотя дворянин и каждый вольный черкес не имеют привычки вставать перед рабом, однако же мне случалось не редко видеть, как они сажали с собою за стол пришедшего в кунахскую седобородого невольника. Горские обычаи немало способствовали мне сохранить свою неизвестность между горцами, которых языка я не знал. Мне было тогда не более двадцати пяти лет, следственно я везде встречал людей старше меня, при которых был обязан скромно молчать. Хаджи Соломон вернулся в тот же вечер в лес и ушел с своими людьми в Абхазию. Из старых проводников остался при мне один Шакрилов, от которого мне было мало пользы. Все смотрели на него как-то недоброжелательно и не обижали его только потому, что он имел поручение к хаджи Джансеиду и находился под моим покровительством. Меня же самого оберегала хотя и дальняя, но весьма положительная сила русского штыка.
Между моими новыми знакомыми я мог совершенно надеяться на Сидова и на Ловов. Сидов властвовал над башилбаевским обществом в две тысячи душ мужского пола. В тридцать пятом году, когда я приехал на Уруп, он находился в числе покорных нам горских владельцев, принимал меня гласно в своем доме и, я уверен, не пощадил бы своей жизни для моей защиты. Несколько лет спустя он отложился, и в сорок пятом году заставил много говорить о себе, захватив с шайкою в двенадцать человек, на дороге между Пятигорском и Георгиевском, жену полковника Махина, которая прожила у него в плену более восьми месяцев, пока ее не выкупили за дорогие деньги. Подобные переходы от более или менее шаткой покорности к открытой вражде принадлежали в то время к самым обыкновенным явлениям на Кавказе. Братья Ловы были приняты в число покорных, с преданием забвению всех прежних преступлений, недели за две до моего приезда. Это обстоятельство отняло у меня всю надежду через них достигнуть моей цели, и я должен был думать о других способах. Слух о том, что они покорились, или, как горцы имели обыкновение выражаться, – познакомились с русскими, – и перешли жить в свой родовой аул на Куме, разнесся везде, и этого было достаточно, чтобы возбудить против них величайшее недоверие между неприязненными черкесами, у которых они после этого не смели показываться. Несмотря на их бесполезность для моих будущих планов, я не мог не обратить внимания на младшего брата, Мамат-Кирея. Двадцати лет, красавец в полном смысле слова, каких даже немного у черкесов, ловкий и смелый, он с первых минут нашего знакомства мне чрезвычайно понравился и внушил мне желание привязать его к себе. Свою первую молодость он провел между русскими и выучился в георгиевской гимназии правильно говорить, читать и писать по-русски, чем я воспользовался, для того чтобы просить его быть моим переводчиком до приезда на Кубань. Тогда мне не приходило на ум, что судьба свяжет нас когда-нибудь еще теснее, положив на одни весы его жизнь и мою судьбу, как это случилось годом позже в абхазских лесах, когда кабардинцы захватили меня в плен, а его спас от смерти только неожиданный случай.
Во время путешествия через горы я совсем износил мое платье; черкеска была в лохмотьях, обувь едва держалась на ногах. У горцев существует обычай размениваться подарками с новым знакомым. На основании этого обыкновения весьма кстати принесли мне на другое утро от имени моей хозяйки новую черкеску, ноговицы и красные сафьянные чувяки, обшитые серебряным галуном, который черкешенки умеют изготовлять с неподражаемым искусством. Все эти вещи отличались хорошим вкусом, особенно чувяки, обувь без подошвы, на которую знатные черкесы обращают главное внимание в своем наряде. Они шьются обыкновенно несколько меньше ноги, при надевании размачиваются в воде, натираются внутри мылом и натягиваются на ноги подобно перчаткам. После того надевший новые чувяки должен лежа выждать, пока они, высохнув, примут форму ноги. Под чувяками впоследствии подшивается самая легкая и мягкая подошва. Взамен полученных подарков я отправил к жене Сидова десять новых червонцев, которые черкешенки носят на шее по восточному обыкновению. У черкесов и абазин, живущих на северной стороне гор, женщин скрывают; поэтому я не видал хозяйки, а переговаривался с нею через невольника.
Прогостив три дня у Сидова, я отправился на линию. Человек сто абазин, Сидовых и Лововских узденей, под предводительством своих князей проводили меня до большого Теченя, на берегу которого кабардинский князь Исмаил Касаев начинал тогда строить для себя дома. Он принял меня в шалаше, убранном коврами, за неимением другой кунахской. Касаев принадлежал к одной из первых княжеских фамилий в Кабарде и был очень богат, невзирая на потери, сделанные им в двадцать первом году, когда он бежал за Кубань. В тридцать пятом году он передался опять на сторону русских и должен был поселиться около Урупа, потому что со времен Ермолова существовало правило не допускать в Кабарду бежавших князей, которые были для нас гораздо вреднее и опаснее простого народа, легко смирившегося, когда они перестали тяготеть над ним. Касаев меня угостил еще с большею пышностью, чем Сидов. У него в доме господствовала старинная турецкая роскошь, обнаруживавшаяся во множестве серебряной посуды, золоченых чаш для кумыса, ковров, парчовых тюфяков, бархатных одеял и тому подобных вещей. Сам Касаев, хромой, с лицом, выражавшим его монгольское происхождение, считался одним из первых молодцов и стрелком, привыкшим бить с седла коз и оленей. Открытое помещение и множество гостивших у него людей, между которыми, я полагаю, были и неприязненные черкесы, заставили его принять для меня особые осторожности. Касаев лег спать с нами в шалаше и, когда все заснули, с помощью Мамат-Кирея Лова переместил мою постель на другой конец шалаша, сказав, что хотя опасности нет, а все-таки лучше быть осторожным и не верить никому, потому что мысль человека не написана у него на лице, а слова всегда лгут. По углам нашего помещения всю ночь караулили касаевские уздени, вооруженные двуствольными ружьями. Касаев проводил меня до Кубани, через которую я переправился против Баталпашинской казачьей станицы. Оттуда я приехал на кавказские минеральные воды, прогостив короткое время в Тохтамыше у генерала султан-Азамат-Гирея, потомка крымских ханов, и на Куме у моего приятеля Лова. Этим кончилось мое первое путешествие.
Имея в голове одну мысль и в сердце одно желание исполнить то, что обещал насчет осмотра морского берега, я не терял надежды сдержать свое слово, несмотря на новую неудачу с Левами. При первом свидании я объяснился с генералом *** насчет этого дела, просил его помощи и объявил ему, что намерен в крайнем случае обратиться к хаджи Джансеиду, пользуясь письмом к нему абхазского владетеля, хотя знаю всю силу его вражды против русских. Генерал не советовал мне доверяться этому человеку и отговаривал меня пускаться в том году снова в горы по причине огласки, которой подверглось мое первое путешествие. Несмотря на все его доводы, что я сделался теперь известен многим черкесам, которые станут меня караулить, я не хотел отказаться от своего намерения и просил его указать мне другого человека, если он считает опасным иметь дело с Джансеидом. Уступая моей настойчивости, он стал перебирать в уме всех известных ему молодцов и остановился на имени князя Карамурзина, который, по его мнению, мог не менее хаджи Джансеида быть мне полезным.
Сперва надо было только узнать косвенным образом, согласится ли он быть моим проводником; потом уж от меня зависело или не начинать дела, или вступить с ним в прямые переговоры. Генерал собирался ехать на Кубань и обещал мне при этом случае выведать что было нужно от Карамурзина, а я должен был пока оставаться на кавказских минеральных водах. Чтобы прекратить все разговоры обо мне и усыпить внимание, с каким горцы стали за мною следить, я просил генерала по прошествии нескольких недель распустить за Кубанью слух, что я заболел на водах и скоропостижно умер. Между тем этот ложный слух, выдуманный мною самим, едва не обратился в истину. На одной из прогулок, около Пятигорска, моя лошадь упала на всем скаку под гору, и я ударился головой о каменистый грунт дороги с такою силой, что потерял память и некоторое время не узнавал ни места, ни людей. Мамат-Кирей Лов и несколько его абазин, бывших со мною, считали меня убитым и только тогда удостоверились в противном, когда я сам встал и поднял на ноги мою лошадь. Полсотни пиявок и кровопускание избавили меня от дурных последствий падения, которое имело для меня и свою хорошую сторону, доставив мне знакомство и дружбу замечательного по своему уму доктора Мейера, выведенного Лермонтовым в его “Герое нашего времени”.
На водах я привел в порядок мои путевые записки. Если пройденная мною дорога не представляла особенного интереса, зато собранные мною этнографические сведения были новы и весьма положительны. Из Абхазии, до верховья Урупа, я шел по местам совершенно незаселенным, наполненным на нашей карте множеством несуществующих народов, которые мне пришлось стереть. Ошибки происходили оттого, что карты местностей, куда не проникали еще ни путешественники, ни войска, пополнялись через расспросы людей, дурно говоривших по-русски и которых языка мы совершенно не знали. Таким образом, верховья Зеленчугов считались заселенными довольно сильным племенем аланетов, которого я нигде не мог отыскать или, вернее сказать, находил повсюду, потому что аланет на мингрельском языке значит горец. Благодаря Эмину Шакрилову и Мамат-Кирею Лову, я познакомился с языками и наречиями, находящимися в употреблении за Кубанью, и получил этим способом возможность положить первое основание правильному систематическому разделению на племена горцев, живущих против правого фланга кавказской линии. Прежде у нас считалось за Кубанью столько же различных народов, сколько там существовало названий обществ или отдельных аулов. Древние греческие, византийские, арабские и генуэзские историки также мешали племена и народы, без разбора называя их синтами, керхетами, ахеянами, гениохами, зигами, джиками, джикетами и, наконец, абазгами. Я же нашел на берегу Черного моря и за Кубанью только три различных народа: абазин, черкесов и татар, говорящих на трех коренных, нисколько между собою несходных языках. Они не понимают друг друга; между тем как наречия, образовавшиеся из одного коренного языка, всегда сходны с ним, и не мешают объясняться между собою горцам одинакового происхождения. Не знаю, позволено ли считать убыхов, имеющих свой собственный язык, четвертым племенем, или они составились из абазин, черкесов и европейцев, выброшенных, как говорит предание, на черкесский берег еще во время первого крестового похода.
В пример разнозвучия трех указанных мною языков привожу из каждого по несколько слов. Так, слова: приятель, женщина, девушка, ружье – значат на одном из этих языков: суазар, апхыс, ипха, ашкуаки; на другом – иблагас, фыз, пшаша, фоки; на третьем – кунах, арвад, кыз, мултук.
Привожу из моих заметок несколько статистических данных, относящихся к тогдашнему времени. С тех пор все изменилось, особенно после громадного выселения, положившего конец кавказской войне: где прежде жили черкесы, ныне русские казаки пашут землю и пасут свои стада.
А. Абазинское племя.
Не останавливаясь на бесполезном разборе темных сказаний древних историков и баснословных народных преданий, я берусь только означить первое место, занятое абазинами на Кавказе. Оно находилось бесспорно в нынешней Абхазии, между морем и горами, ограничиваясь на юге Ингуром и на севере Бзыбом. Внутренние раздоры, кровомщение и недостаток удобной земли, в особенности пастбищных мест, заставили небольшую часть абазин переселиться во внутренность гор, к источникам Кодора, Бзыба и Мдзимты, и образовать там вольные общества, после того как они столкнулись с черкесами на реке Соче, распространяясь по берегу моря на север. Не находя довольно средств для своего существования и в этих местах, некоторые семейства перешли через снеговой хребет, на северную сторону гор, и поселились там на недальнем между собою расстоянии. Старшие линии всех значительных абазинских родов Цебельды, Медовея и северной стороны гор можно было найти в Абхазии, чем совершенно оправдывается мое мнение. В языке абазин, перешедших за снеговой хребет, произошло слабое изменение сравнительно с чистым абхазским языком, заметное, впрочем, только для привычного уха, а именно – утрата буквы а, прибавляемой в начале каждого существительного. Вместо адомбей, ачгун, ашкуаки, апхюс, ахюс – на северном говоре: домбей, чгун, шкуаки, пхюс, хюс и т.д. К абазинскому племени принадлежали следующие владения и общества:
а) На южной стороне гор:
1. Абхазия, от устья Ингура до Бзыба, владение фамилии Шервашидзе – около 80 000 жителей.
2. Цебельда, Херпыс-куадж или Цымпар, около верховья Кодора, вольное общество, в котором первенствующая фамилия князей Маршаниев, – до 8.000 жителей.
3. Псхо, у источников Бзыба и Апсты.
4. Ачипсоу, Айбога и Чужгуча, на верховьях Мдзимты, Псоу и Мцы. Последние четыре селения известны были у черкесов под одним общим названием Медовей. В них господствовали также Маршании, разделившиеся на две отрасли Богоркан-ипов и Мас-ипов. Жителей в Медовее можно было считать не более 10 000.
5. Садзы, или джекеты, на морском берегу от Гагр до реки Сочи, – 11 000 душ. Они разделялись на множество вольных обществ.
6. Саша, на реке Соче, под властью княжеской фамилии Облагу. Жителей до 10 000; в том числе есть отчасти черкесы и убыхи.
б) На северной покатости главного хребта:
1. Башилбай, на верховье Урупа, под властью Маршаниев, – 1 800 душ.
2. Там, недалеко от источника Большой Лабы, – 550 жителей, повиновавшихся узденям Заурум-ипа.
3. Кызылбек, между Большою и Малою Лабою, на речке Андрюк, – 500 душ; господствующая фамилия – Маршании.
4. Шегирей, в начале Малой Лабы, – 600 душ, под властью узденей Шиокум.
5. Баг, на реке Ходзе, у подошвы горы Ашишбог (имя произошло от дворянской фамилии, владеющей этим аулом), – 600 душ.
6. Баракай, на реке Губсе, – 1 250 жителей, повиновавшихся двум дворянским фамилиям Лях и Анчок.
7. Ловов аул, на Куме, по правую сторону Кубани, – 1 800 жителей.
8. Дударуков аул, на левом берегу Кубани, против станицы Баталпашинской, – 1 700 душ.
9. Бибердов аул существовал на Урупе до 1829 года, когда он был совершенно разорен русскими войсками, под командой генерал-майора Фролова, и жители его отведены в плен.
Всего можно было полагать на Кавказе абазинского племени около 128 800 душ.
В. Черкесское племя адыге.
Черкесы сами называют себя адыге. Одна их отрасль признавала над собою власть своих родовых старшин или князей, другая пользуется совершенною независимостью. Равным образом в черкесском языке два наречия: кабардинское, наречие княжеских черкесов и абадзехское – вольных обществ.
Собственно за Кубанью были в мое время:
а) Черкесы, повинующиеся княжеским родам:
1. Беслиней, на Большой Лабе на Тегенях, – около 8 000 жителей, подвластных княжеским фамилиям Канукуа и Шалох.
2. Кемюргой и Егерукой, два владения, соединившиеся под управлением одного князя из фамилии Балатукуа, находились на низовье Лабы, – 9 000 душ.
3. Мохошь на левом берегу Лабы, выше Кемюргоя, – 2 500 душ, повиновавшихся князьям Богорсук.
4. Гатюкой, достояние князей Гатюк, на Лабе и частью на правом берегу Сагуаши, – 5 000 жителей.
5. Бжедухи, по низовьям рек Пшекупс и Пшиша, – 6 000 душ под властью двух княжеских родов Камышей и Черченей.
6. Кабардинцы, поселенные на Урупе и на Тегенях, – от 4 до 5 000 душ.
б) Вольные черкесы:
1. Шапсуги по берегу Черного моря, от Анапы до реки Шахе, и по низовой части Закубанья, делятся на больших и на малых. Большие, между Кубанью и горами, составляли одно общество; малые, приморские, делились на множество вольных обществ, соединившихся между собою только впоследствии, когда были атакованы нашими силами. Натухайцы, около Анапы и Суджукской бухты, те же шапсуги, составившие отдельный союз. Всего шапсугов с натухайцами можно было полагать до 300 000 душ.
2. Абадзехи, за Сагуашею, в глубоких лесах, покрывающих эту часть Кавказа. У них считалось до 160 000 жителей.
3. Убыхи, которых некоторые считают народом особого происхождения, на юго-западной покатости гор, между реками Сочи и Шахе. На берегу моря они составляли, перемешавшись с шапсугами, несколько отдельных обществ: Хизе, Уордане, Шмиткуадж и Зюеш, известных у черкесов под общим именем Ардона. Я не успел познакомиться с их народным языком, потому что убыхи, с которыми я встречался, всегда говорили по-черкесски. Убыхов полагали не более 6 000 душ.
Всего черкесского племени можно было приблизительно считать до 500 000 душ.
С. Татарское племя.
1. Ногайские татары были поселены русским правительством, в числе 12 000 душ, на левом берегу Кубани, от Баталпашинской станицы вниз до устья Лабы. Между ними нет дворянства, а существуют только вольные люди или так называемые второстепенные уздени, повинующиеся князьям пяти фамилий: Келембет, Мансур, Кипчак, Карамирза и Навруз.
2. Карачаевцы, на верховьях Кубани и Тиберды и у подошвы Эльбруса, более торговый, чем воинственный народ, состоит приблизительно из 8 000 душ.
Ногайцы и карачаевцы говорят на наречии употребляемого во всей Средней Азии татарского языка.
Время летело для меня на минеральных водах, наполненных посетителями со всех концов России. Незаметным образом подошел август, в начале которого генерал уведомил меня, что открывается случай, могущий послужить в пользу моему предприятию, и звал меня к себе в Прочный Окоп, для того чтобы лично переговорить обо всем с Карамурзиным. Обрадованный этим известием, я немедленно оставил Пятигорск и поскакал на почтовых, чтобы скорее кончить дело. Наконец открывался для меня надежный путь к давно желанной цели.
