Фазу Алиева
Цена добра

Это я видела сама

 
Держу в руке кусочек хлеба,
Он мягче пуха, ярче дня,
Сошлись в нем и земля, и небо,
Он слов понятней для меня.
У памяти любые средства:
Кусочек хлеба – дом родной!
И голодающее детство
Мое встает передо мной.
 

Фазу Алиева

«Все, что земля дает человеку, – это лекарство. Но требуется большое желание и неустанный труд познать их назначение».

Моя бабушка

Хузайпат была третьей женой Камиля, от первых двух не было детей. Весь аул радовался, когда стало известно, что Хузайпат беременна. Она родила сына, и назвали его Амином. Он родился крепенький, с хорошим ростом и весом, как положено целый год кормился материнским молоком. Но к трем годам малыш изменился, стал вялым, ничего не хотел есть и так похудел, что стал просто прозрачным, можно было пересчитать все ребра и кости.

Однажды мы с бабушкой возвращались с поля и встретили Хузайпат с сыном. Она выпустила руку ребенка и отвела бабушку чуть в сторону.

– Ой, Патимат, ты же все знаешь, что Амин у нас единственный, и такое горе: он тает на глазах, ничего не ест, воды, и то в день пьет всего несколько глотков. Врачи ничего не могут сделать, талисманы и молитвы тоже не помогают.

– Не расстраивайся, Хузайпат, все в руках Аллаха, дети то худеют, то поправляются; увидишь, он тебя удивит – станет сильным!

Бабушка опустила голову, а потом подняла до отказа вверх, посмотрела на небо:

– Знаешь, Хузайпат, мне Аллах напомнил одно чудо, что произошло с девочкой. Сейчас все как раз собирают чеснок. Возьми большой таз и иди, не стесняйся, в каждый дом, пусть, кто сколько головок не пожалеет, бросит в него чеснок правой рукой со словами: «Субханаллахи ва ни’мал вакил». Завтра пятница, приходи после этого с чесноком и с мальчиком ко мне.

– А Амину что кушать? – удивилась Хузайпат.

– Дальше Аллах подскажет, иншаалла…

Хузайпат пришла с огромным тазом, доверху наполненным свежим чесноком. Бабушка нас заранее предупредила, чтобы мы не снимали с чеснока первый слой, а только делали вид, что чистим его.

– Пусть Амин снимет, ведь его надо лечить, – сказала она нам.

Так и сделали. Амин очень быстро устал, но не бросил начатое дело. Вдруг он подошел к матери и шепнул ей что-то на ухо.

– Я пойду, покормлю его и приду, – встала Хузайпат.

– Нет, сегодня пятница, я приготовила хинкал, все вместе и покушаем! – сказала бабушка. – Фазу, принеси сюда зеленую кастрюлю.

Я сперва постелила войлочный коврик, сверху сделанную из лоскутков скатерть. Первый хинкал взял Амин.

– Первый раз вижу, чтобы мой сын захотел кушать! Мы все смотрели, как радуется Хузайпат, и ели хинкал, макая галушки в чесночную подливу, разведенную на кислом молоке. И Амин стал макать хинкал в чеснок и аппетитно их уплетать. Хузайпат приходила к нам ровно неделю. Она рассказывала, что сын и дома все время требует хинкал с чесноком. Через год Амина трудно было узнать: щеки его надулись, он заметно подрос, уже бегал с мальчишками по улицам, и Хузайпат опять забеременела.

Что это было, я не знаю, но я видела собственными глазами, как чистка чеснока вылечила мальчика. Много раз спрашивала об этом у бабушки, а она, подняв глаза к небу, говорила:

– Я не знаю, Аллах подсказал. Я вспомнила, как однажды бабушка моя заставляла мою заболевшую сестру Айзанат чистить целое ведро чеснока, и она выздоровела. Алхамдулилла, Аллах, что и я почти ничего не забыла из того, что делала моя бабушка, а ее притчи, пословицы, которые проповедовали нравственность и человеколюбие, как резьба на камне, остались в моем сердце.

Слеза Родниной

 
Везде – под сводами отеческого крова
Иль там, где так шумны чужие мне
края,
– Мне слышится твое напутственное
слово,
О Родина моя!
И если вдруг иду печальною тропою,
И взору видится иная колея,
То знай, что я винюсь перед тобою,
О Родина моя!
В меня ты столько сил и мужества
вдохнула,
Что тропка сделалась дорогой бытия,
И по тому пути, смелея, я шагнула,
О Родина моя!
 

Фазу Алиева

«Нет на свете места приятнее домашнего очага».

М. Цицерон

В жизни бывают такие события, которые, на первый взгляд, не очень важные, но порою они становятся знаковыми, знаменательными в судьбе. Так у меня навечно осталось в сердце фигурное катание Ирины Родниной. Она ежегодно выходила победительницей на всех международных соревнованиях, и вся страна тогда переживала и болела за нее.

Несмотря на то, что в каждом доме уже были телевизоры, женщины собирались вечерами то у одной, то у другой, чтобы вместе любоваться нашими великолепными фигуристами. Так как у нас в доме не было мужчины, чаще всего все собирались у нас. Каждая приносила с собой подушку, табуретку, чтобы устроиться поудобнее. Когда собирались по другим поводам, женщины приносили с собой то шерсть чесать, то нитки носки вязать, то веретено крутить. Но когда приходили болеть за Роднину, брали только четки – читать молитвы, просить у Аллаха, чтобы она непременно победила. Сидели молча, напряженно, время от времени подбадривали Ирину, называя «горная лань», «ласточка», «звездочка».

А я боялась даже дышать, смотрела так, что ни одного движения не пропускала. Мое воображение уносило меня на лед, мне казалось, будто это я под восхищенные взгляды зрителей танцую, а мои длинные косы летают вместе со мной в такт музыке.

Так шли дни чемпионатов, и, наконец, наступает финал, когда подводится итог и Роднина поднимается на высшую ступень пьедестала почета. Она казалась изваянием Рафаэля, будто статуя из слоновой кости. Ее бездонные большие глаза были обращены вдаль, губы едва заметно шевелились, первые же звуки гимна Советского Союза как будто радугой осветили ее. И крупный план долго держит эти прекрасные глаза.

– Да она плачет! – привстала Савдат, и за ней встали все.

Слезы застывали на щеках Ирины, две крупные прозрачные капли радости за себя и гордости за Родину, благодаря которой она поднялась на этот пьедестал. Эти крупные чистые слезы, идущие из глубины сердца Родниной, попали и в мое сердце, и я ношу их столько лет в себе. Они не растеклись, не растворились. Они – эти хрустальные капли – сохранились во мне и в сердцах других, потому что они символизировали любовь и преданность Родине. Вместе с Ириной плакали и мы. Это были слезы радости и гордости за великую страну.

В этих слезинках был весь мир, в них и блаженство маленькой фиалки с ее неповторимым ароматом; задумчивость ромашки полевой, что солнцу навстречу широко раскрывает свои желтые глаза и может смотреть прямо в солнечное око, лениво покачивая головой. В них мощь сосен, что переплелись корнями, таинственность белоствольных берез, которые тоже умеют плакать; в них маленькие села, утренний крик петуха, мычание коров, клекот орлов, задушевные песни соловьев; в них все – от морей и полей, гор и ущелий. Слезы Родниной горят в моем сердце как вечный огонь…

 
Что наполняет доверху меня,
Что из души светло и беспричинно
Исходит, словно через край кувшина
Струится влага, призрачно звеня?
А это – солнце, пышущее жаром,
И свежесть рек, и снега чистота, —
Та чистота, что не дается даром
И вся сквозным сияньем налита.
 

Мои печальные тропинки

 
Самой не верится!
А я ведь
Была действительно другой.
Но не могу себя представить
Той – не убитою тоской.
Той – не желавшей лучшей доли.
 

Фазу Алиева

«Досада – это сожаление об упущенной возможности».

Э. Севрус

В высокогорном ауле моем не росли деревья, хотя земля была черноземная, после вспашки казалось, что она живая. Возьмешь горсточку в ладонь, она греет все тело. Что-то загадочное было в ее крупинках, похожих на мелкие шарики. А если долго молча смотреть на нее, в сердце становится светлее…

И люди ценили эту землю, холили ее. На ней росли пшеница и ячмень, в ней под скромными кустиками созревала картошка. На ней колыхался лен. Что только ни давала эта земля тем, кто ее любил, кто верил в ее щедрость и доброту. Ни один человек не осмеливался пройти короткой дорогой через вспаханное поле в аул. Между делянками, как ленточки, проходили тропинки. Каждый аульчанин знал, какая тропинка ведет к его делянке. Завяжи ему глаза, он не заблудится, прямо попадет к своей делянке.

И у меня с детства была своя тропинка, светлая, звонкая; и каждый день на делянку нашу, и в школу, и обратно я своей подпрыгивающей походкой спешила по этой узкой тропинке. И по дороге весь мир кружился вместе с моими мечтами. Кругом горные вершины, покрытые вечными снегами, приветливый ветерок доносил до меня шелест трав альпийских лугов. Меня сопровождали, почти касаясь плеч, белогрудые ласточки, надо мною жаворонки пели свои восторженные песни.

О эти аульские тропинки, что резьбою остались в моем сердце; никакие годы, так быстро и незаметно летящие, не смогли стереть из памяти эти путеводные ниточки. Где бы я ни была, какие только дороги ни преодолевала, мне мерещилось, что я иду по тем тропинкам. И в далекой Австралии, и в экзотической Бразилии я как бы шла по родным тропинкам, полная негасимым чувством любви к ним. Пила я радость солнца, обжигаясь и свой восторг умножая, пила и горечь яда, ошибаясь. Но все тогда казалось радостью, ведь звонко пела тропинка под ногами. До вершин гор рукой подать, а там встань на цыпочки – звезды с неба можно достать. Я уже другая, в меня в десять струй льется печаль.

 
Но в памяти хранилась нерушимой
Тропинка, что ведет в аул родимый.
Не год, не два в моем скитанье долгом
Меня томил он неоплатным долгом.
Но вот судьба мне даровала милость —
Сюда хоть погостить я воротилась.
Не я вернулась, а ко мне вернулись
Изгибы узеньких аульских улиц.
Над пропастью – уступы плоских кровель,
И брызги слез, и звон счастливой крови.
 

О эти тропинки, ведущие в родной аул! Они все лучезарнее светятся под моей печалью и тоской, и горькая мысль, что я вряд ли еще смогу пройти по ним в аул, печалит мое сердце. Эта печаль моя светла, и благодарно я поднимаю к небу руки: «Алхамдулилла, Аллах, я еще жива Вашей милостью, я еще вижу с этих узких тропинок весь мир. Знаю, что я их унесу с собой в небытие».

Гармония одиночества

 
Блаженный сон забыл ко мне дорогу,
Обманчивый покой меня оставил.
С безмолвною переплетясь печалью,
Как две змеи, мы с нею неразлучны
До самого рассвета.
А рассветы
Теперь всегда туманны и безлики.
 

Фазу Алиева

«Одиночество нельзя заполнить воспоминаниями, они только усугубляют его».

Г. Флобер

Сколько я помню себя, с самого детства моей душе чего-то не хватало; где-то там, внутри, всегда жила какая-то смута. Что я искала, к чему стремилась? И с годами эта боль углублялась… Я уходила в одиночество и потому еще больше сближалась с природой, она стала частью меня, и только в ее гармонии я находила опору и утешение. В ней все меня удивляло. Даже самая мелочь, замеченная мной, рождала восторг и вдохновение, окрыляла мои мечты и звала куда-то…

Вся жизнь моя, как черной буркой, окутана одиночеством. Помню, застигнутая сильным ливнем, я спряталась в маленькой пещере Акаро-горы. Гром гремел так, что казалось, дрожат горы. Но я не боялась, что останусь под каменным обвалом, напротив, гром разбивал ту тоску, которая томила мою душу; в раскатах грома я слышала зов, но куда он звал – еще не знала. Вспыхивали молнии, огненными стрелами целясь прямо в мое сердце, и чувствовала я, что они зажигают меня, наполняют силой и мужеством.

Зима. Вокруг белым-бело, снег падает крупными хлопьями; я вхожу в сугробы почти по пояс, но мне не холодно, а жарко. И во мне метель, очищающая, окутывающая все мои тревоги в белые одежды, я как в невесомости. Я между небом и землей. И чудятся мне за каждой снежинкой травы и цветы, покрывающие своим многоцветьем поля.

Я чувствую нежное дыханье весеннего ветра, который ласкает меня. Аромат вспаханной земли обжигает мне ноздри. Оказывается, все это: стремительный ливень, раскатистый гром, огненные стрелы молнии, белый пушистый снег – оставили во мне частички своего очарования…

И сегодня я стою на поляне, полная восторга и удивления. И сегодня я вижу все это, и гармония вновь воцаряется в моем сердце. И я знаю точно: одиночество души – не наказание, а дар божий.

Все меняется

 
Одинокое дерево высится
На высокой горе, и орлом
Всякий раз из ущелья мне видится
Это дерево с темным крылом.
Так растет, словно было замыслено,
Как одно из редчайших чудес,
Или вправду живет независимо
От всего – от земли и небес?
И, на дерево глядя с волнением,
Ясно чувствуется, что оно
И смиреньем, и долготерпением —
Высшей гордостью наделено.
 

Фазу Алиева

«Не смерть страшна, – страшно, что всегда она приходит раньше времени».

С. Бородин

О Переделкино! Моя радость и моя боль. Ежегодно мы приезжали сюда с Мусой. Я имела возможность быть здесь только двадцать четыре дня, т. е. во время отпуска, потому что работала, а Муса оставался еще на два месяца. Мы жили в отдельном коттедже, окруженном высокими соснами и белоствольными березами. Это был рай. Тогда я это не понимала, а теперь ежедневно с ностальгией вспоминаю. Каждый день полчаса до обеда мы, держась за руки, шли к нашей березе; к ее стволу была привязана банка, и до нашего прихода она оказывалась полной березовым соком. Стакан у нас был один, мы привезли его из дома, хрустальный, ручной работы, и из него пили; один глоток я делала, второй – Муса. Так каждый день, пока береза не переставала плакать. И каждый раз, когда я пила сок, мне становилось грустно. «Это же слезы березы», – думала я. Так красиво под лучами солнца, переливаясь, играл разными цветами густой сок. Он становился то золотым, то светло-голубым. Как мы были молоды и дороги друг другу! Казалось, что это счастье дано нам на вечность…

И теперь эта боль воспоминания, словно колючка, впивается в сердце. С тех пор, как Муса покинул меня, я ни разу не ездила в Переделкино. Зачем тревожить незарубцевавшиеся раны? Зачем заставлять их опять кровоточить? Ведь там повсюду следы нашей молодости, свет нашей любви. А стакан тот стоит в серванте, и в его гранях застыл образ высокой белоствольной березы, из раны которой капает густой сок… И не утихает моя боль по ушедшей жизни.

Я уже, Муса, другая; и смеяться я разучилась, а ведь ты так любил, когда я громко хохотала. Но ничего не забыла. Ты меня так любил; тогда это казалось обычным, а теперь все по-другому. И повторяю я стихи Тхоржевского. Боюсь смерти, того момента боюсь, когда душа отделится от тела…

Золотая осень

 
Ранним утром дворник улицу метет,
Напевая песенку простую.
Отметает дворник мусор от ворот,
заодно и тьму ночную.
Дворнику известен каждый дом и двор —
Всякого немало накопилось.
О, когда бы только сумрак или сор
выметать нам приходилось!
Смотрит снова осень с грустью молодой:
Листья шевелятся под метлою.
Веет снова осень свежей теплотой,
пахнет сладкою золою.
 

Фазу Алиева

 
«Играет на лице еще багровый цвет.
Она жива еще сегодня, завтра – нет».
 

А. Пушкин

Странная я, слишком странная, и никому не узнать, – какая. Ни мать, ни муж, ни дети не могли понять, что у меня там внутри, потому что Аллах меня наградил сдержанностью и терпением. Ни разу, хотя причин было немало, не нагрубила я мужу, скандалов дома не устраивала; ни разу ни одного сына я не ударила, всегда обращалась: «Солнышко мое, так нельзя!», «Радость моя, у меня кроме вас, никого нет, вы должны радовать меня!»

Каждый раз, когда мама начинала меня ругать, я целовала ей руки. Мой муж очень любил кричать, уже с порога он начинал делать мне замечания. Я же приветливо улыбалась:

– Солнышко, иди кушать, я приготовила вкусные курзе.

– Мясные?

– Да, ты же любишь мясные.

Он вздыхал и успокаивался. А я молчала, пока он сам не начинал разговор… Никто в доме не знал, что я люблю, что меня доводит до слез. Никто в доме не знал, что я не люблю ни весну, ни лето.

Они только удивлялись, почему я не пишу в эти месяцы, а только читаю. Весною почему-то меня переполняет грусть, как будто я что-то потеряла – ищу, не нахожу. Боль не покидает сердце, вспоминаю всех умерших, хочется плакать. И так было всегда, даже среди первых стихов я нашла написанные о весне строчки:

 
Кто стучится в окно природы,
Распахнувшееся настежь,
Кто берет такие ноты,
Задевает струны счастья?
Что за голос слышу, слышу?
 

Я слышала голоса ушедших – брата, отца, прабабушки, наших соседок, тех, кого мы провожали на войну. Когда проходила мимо кладбища, до меня как будто доносились их голоса: Омардады, Халун, Издаг, Патимат, – и мне становилось невыносимо больно.

Не люблю и лето; не знаю почему, может, из-за жары. Мое раздолье, моя радость – осень. Я становлюсь совсем другой: все, что застыло, окаменело во мне весной и летом, пробуждается, возрождается к жизни; отовсюду звучит призыв: «Пиши! Пиши!» И я начинаю писать, только успевай донести мысли от головы до белого листа. Что-то пьянящее, чарующее дарит мне каждый опадающий лист дерева. Цвета багровые, желтые, где-то еще зеленые складываются в необыкновенные картины. А небо осенью такое высокое, гораздо выше, чем весной и летом, и чистое до хрустальной голубизны. Вот лист упал на мою голову, он такой прозрачно-желтый, хрупкий. Я смотрю на дерево, не плачет ли оно по своим листочкам, мысли складываются в стихи:

 
О дерево, поведай мне: и ты
Обречено страдать во время родов?
Так почему же не трясет природу
Твой крик, когда рожаешь ты цветы?
О дерево, а плачешь ли и ты,
Как скорбно плачут матери о детях?
Что ж я не слышу плач и стоны эти,
Когда на землю падают плоды?
 

Я бегу домой, пока мысли тянут меня. Ах, осень! Ты мое вдохновение, ты огонь моего трудолюбия.

Вот и первый снег, моя слабость и мой полет. Снег идет большими хлопьями, густо, и одна снежинка, словно крылом, касается другой. Я стою очарованная, будто между небом и землей. И каждая снежинка несет мне с высоты эти мудрые мысли. Я наполняюсь ими, как пчелиный улей пчелами, которые потом летят, чтобы собрать нектар. Я бегу, сама не знаю куда. Все белым-бело, и мысли мои, как снег, белые, но горячие, обжигающие.

Мои бабушка и мама любили все времена года, а от кого у меня такая любовь к осени и зиме и равнодушие к весне и лету? Помню горячий хлеб с сыром, что аульчане раздавали, когда завершалась уборка на полях. Этот волшебный вкус я чувствую и сегодня. А в первую зимнюю ночь зажигали костры: молодежь – на скалах, а пожилые на крышах домов. Мы, дети, радовались, перепрыгивали через костры, а бабушки читали молитвы.

 
Пусть никогда никто под этим небом
Не будет обделен насущным хлебом,
Но будет, как всегда, как в пору голода,
Хлеб слаще меда и ценнее золота.
 

Генеральная репетиция

 
Мне искренность моя грозит бедой
И в то же время от беды уводит.
Она – цветок, в нем кто-то яд находит,
А кто-то сок, медвяный и густой.
Двойное у цветка предназначенье,
И не похожа на пчелу змея.
Так будь же век со мной, мое мученье,
Мое спасенье – искренность моя.
 

Фазу Алиева

«Смерти можно бояться или не бояться – придет она неизбежно».

И. Гете

Как-то все мои дети одновременно пришли ко мне.

– Как хорошо, что никто никуда не уехал и все собрались вместе. Я хотела серьезно с вами поговорить.

– Ты уже сто раз поговорила с нами серьезно, думай о своем здоровье; ты еще тридцать лет будешь жить и командовать нами, иншаалла! – улыбнулся Расул.

– Вчера я ходила к Халун и очень расстроилась. У нее, наверное, сто подушек, пушистых, словно внутри тесто на дрожжах; все одинакового размера, но из разных тканей: бархата, парчи, сатина, ситца. Она их шьет, чтобы пришедшие после ее смерти на соболезнование могли на них сидеть, дом блестит, как зеркало невесты; чтобы садака раздавать, она купила одинаковые кулечки; тарелки, вилки, ложки завернуты в белоснежные полотенчики. А в чемодане все – от мыла до савана, чтобы нарядной уходить в иной мир. Вы ни о чем не думаете, а я сижу, пишу, читаю. Опозоритесь вы, когда меня будете хоронить. Кто вам подскажет, что и как необходимо делать?

– Ты же нам уже сто раз сказала! Зачем подушки? У соседей возьмем стулья, если нужны будут, и столы. Не беспокойся, мамулечка, ты нам нужна живая, ты еще долго будешь жить! Давайте больше об этом не будем говорить! – успокаивал меня, а заодно и себя Махач.

– Знаете, – очень серьезно, даже как-то торжественно, сказал молчавший до сих пор Джамбулат. – Я думаю, чтобы мама была спокойна, надо провести генеральную репетицию.

И все дружно расхохотались и перешли на другую тему.

Мамин наперсток

 
У мамы на виду не устаю
Я женщину счастливую играть,
Какой всегда, наверно, дочь свою
Мечтает видеть любящая мать.
Но вздох ее горяч и поделом,
Как пар над закипающим котлом.
И полон скорби взгляд пытливых глаз,
Как черным углем, наш зеленый таз.
 

Фазу Алиева

 
«Мы любим сестру, и жену, и отца,
Но в муках мы мать вспоминаем».
 

Н. Некрасов

Можно сказать, без сомненья, что у моей мамы была одна вещь, для нее бесценная и ревностно ею хранимая. Где она ее хранила днем, никто не знал, но долгими вечерами она надевала ее на средний палец и начинала штопать наши лохмотья. А во время войны мама пришивала пуговицы и делала петельки к ватным безрукавкам и фуфайкам, которые шили бабушки и ее подруги. Потом выяснилось, что таинственная вещь имеет название – наперсток.

Каждый раз, когда мама надевала этот наперсток, она так горячо вздыхала, как будто выпускала из себя кипящий пар, и говорила: «Когда я вышла замуж за Али, он привез меня в Махачкалу, тогда военные жили в казарме. Как-то повел Али меня в гости в одну семью. Хозяйку звали Патимат. Все называли ее Цурмилова Патимат. Женщина была как царица. Каждое ее движение, осанка, голос входили в сердце, как красивая песня. Тогда я не могла отвести от нее глаз, а потом она стала мне близкой и родной. Я, приехавшая из аула, не знала, как себя вести; больше молчала, боялась, что скажу какую-нибудь глупость. Когда мы собрались уходить домой, она подарила мне этот наперсток и сказала, чтобы я берегла его на счастье».

Наперсток серебряный; не знаю, какой терпеливый и искусный мастер его сделал. Все, кто видел этот шедевр ювелирного искусства, долго рассматривали его и восхищались. Наперсток был покрыт мелкими шариками, будто бисером, а чуть ниже середины, словно пояс из цветов на черненой эмали, его завершала тонкая, красива канва. У нас не было особых ценностей: революция отняла у моих предков все. Мы жили в чужом доме, и нам, детям, казалось, что если есть в доме дорогая вещь, то это мамин наперсток.

Когда исполнилось мне шестьдесят лет, мама позвала меня и достала заветный наперсток. Я удивилась: как же она его сохранила? Мама торжественно вытащила из-под подушки, на которой спала, стертый кожаный маленький кошелек – оттуда уже посеревший комок ваты.

– Я хочу подарить его тебе, – сказала она, нежно поглаживая наперсток своими узловатыми пальцами.

– Не надо, мама, ты ведь так его любишь, – запротестовала я.

– Глаза уже давно не видят, любоваться им я уже не могу, а шить – тем более, – улыбнулась она.

Мама снова рассказала мне историю наперстка.

– Подари его Нуцалай или Шахсанат (это мои сестры), – никак не успокаивалась я.

– Нет, Фазу! Они такие вещи не ценят. Это ты умеешь беречь и хранить. Пусть теперь он станет твоим талисманом счастья и радости. Я хочу, чтобы он был у тебя.

Я взяла наперсток и заплакала.

Когда умирала моя прабабушка, мне было тогда два года, говорят, что она свой талисман, на котором арабской вязью была расписана молитва, передала моей матери и сказала: «Это – для Фазу, ей в жизни будет очень трудно; а до того, как она поймет смысл талисмана, носи сама». Мне его дали, когда я пошла в седьмой класс и с тех пор ношу его с маминым наперстком и никогда с ним не расстаюсь…

Не раз в моей жизни случалось так, что я стою на краю пропасти, одной ногой как будто уже проваливаюсь в нее. Но в этот же момент, когда уже казалось «все!», меня словно кто-то невидимыми руками перемещает на лужайку. И мне кажется, что Аллах спасает меня, потому что я никогда не сомневалась в его могуществе и справедливости.

Я глажу свой талисман и вспоминаю прабабушку, которую знала только по рассказам и которая с детства вошла в мое сознание как очень мудрая, проницательная женщина. Вспоминаю маму, Цурмилову Патимат и, подняв руки, благодарю Всевышнего: «Аллах, алхамдулилла, ты опять спас меня от черной зависти и ненависти».

Сейчас я думаю: кому завещать свои талисманы, кто из моих внучек сможет оценить важность и значимость моего дара; кто будет искренне любить и верить в их силу?