Фаддей Зелинский
Психология древнегреческого мифа
Глава II. Персей
9. Калидонская охота
В недоступной человеческому взору хороме Матери-Земли восседают ее дочери, три предвечные пряхи – три Мойры, могучие богини рока. Когда рождается человек, первая, Клото, извлекает из своей пряжи нить его жизни. Вторая, Лахесида, продолжает ее работу, соединяя с этой нитью другие, то золотые, то черные. Жужжит веретено, тянется жизнь человека через горести, через радости – пока третья, Атропа, своими ножницами не разрежет нити. Тогда наступает его смерть. Таинственная эта работа; лишь Мать-Земля о ней знает да Аполлон, с тех пор как он основал свое прорицалище в Дельфах. Через него и люди узнают о нависшем над ними роке – поскольку он считает нужным им его раскрыть.
Бывает, однако, что и сами Мойры являются людям с предостережением – и именно о таком случае я хочу здесь рассказать.
Идя от Парнасса на запад, мы проходим через гористую страну, называемую Этолией. Ее западную границу образует величайшая река средней Греции, Ахелой. А близ Ахелоя расположены оба крупнейших города Этолии – Плеврон и Калидон.
Так вот в этом Калидоне жил царь Эней (Oeneus) со своей царицей Алфеей. Жили они в любви и совете и дожили наконец до великой радости – рождения сына. Пригласили родственников и друзей, весело отпраздновали «амфидромии» мальчика – это вроде как у нас крестины – и дали ему имя Мелеагр.
Сидит Алфея в своей хороме перед очагом, рядом с ней на мягкой подушке в щите его отца дремлет маленький Мелеагр; сидит и любуется на своего ненаглядного сынка. День был холодный, и на очаге весело горело пламя. Солнце уже успело зайти; огонь, то вспыхивая, то как бы прячась, озарял неровным светом стены хоромы. Тени то появляются, то исчезают; кругом никого; было бы жутко, если бы не эта радость в крепком щите богатыря-отца. Вдруг видит – перед ней три женщины неземного роста и неземной, хотя и суровой красоты. Тоже тени? Нет, они не исчезают, она их явственно видит. «Радуйся, царица, – говорит первая, – твой Мелеагр будет самым прекрасным юношей во всей Элладе». «Радуйся, царица, – говорит вторая, – он будет самым могучим витязем во всей Элладе». «Да, – прибавила третья гробовым голосом, – если доживет; но ему роком положено умереть, как только догорит это полено на твоем очаге».
Сказали и исчезли. Что это, сон! Нет, она их явственно видела, явственно слышала; «как только догорит…» Боги, а оно уже догорает! Вскочила, схватила полено, потушила своим покрывалом и спрятала дымящуюся головню на самом дне своего заповедного ларца. «Это теперь моя высшая драгоценность, – подумала она, – сама жизнь моего сына!»
И Мелеагр вырос и стал действительно, как ему предсказывали Миры, самым прекрасным и могучим витязем во всей Элладе, гордостью родителей и надеждой граждан.
Это было то время, когда Триптолем, исполняя волю своей великой пестуньи, учил людей хлебопашеству. Прилетел он на своей воздушной колеснице и к царю Энею и был с честью им принят. Зазеленели, заколыхались калидонские нивы; возрадовался Эней: теперь, подумал, можно вовсе бросить охоту, эту жестокую кровопролитную забаву.
Однажды, собрав милостью Деметры особенно обильный урожай, он на городской площади Калидона приносил его начатки двенадцати великим богам, алтари которых красовались на ней. Был возжжен огонь; погрузив пылающую лучину в стоящее тут же ведро с водой, царь окропил присутствующую многочисленную толпу и затем начал приношение. Сопровождал он его молитвой, причем стоящий рядом с ним флейтист наигрывал торжественный напев. Сначала Гестии, богине самого очажного пламени, с которой всякий благоразумный человек начинает богослужебное дело; затем Зевсу и Гере, владыкам Олимпа, покровителям государств и семей; затем Посидону и Деметре, брату и сестре обоих владык, богам волнующегося моря и волнующейся нивы; затем Гермесу, ласковому другу смертных, даровавшему им первое стадо и научившему их скотоводству; затем Гефесту и Пал-ладе, учителям всех ремесел, облагородивших нашу жизнь; затем Дионису и Афродите, от коих всякий восторг и в творчестве и в любви; затем Аполлону, царю кифары и владыке Дельф, вещающему смертным волю Зевса и веления рока… и здесь Эней остановился.
– Здесь рядом алтарь Артемиды, царь! – заметил его старший советник. – Могучей сестры могучего брата. Не должно лишать чести ни одного из великих богов Олимпа…
– Она – богиня охоты, – презрительно ответил царь, – с тех пор, как питомец Деметры нас научил хлебопашеству, нам более не нужно ее кровавое дело.
На этом он и кончил торжество дожинок.
Но Артемида не забыла ему его дерзновенного слова. Чтобы ему показать, что и после перехода к хлебопашеству ее дело не потеряло своего значения, она вывела из своих нагорных лесов чудовищного вепря. Он принялся безжалостно опустошать своими клыками нивы и Энея и других калидонцев. Зеленеющие уже глыбы были выворочены, все поля изрыты; грозит при продолжении бедствия неурожай, голод.
И народ взмолился к царевичу Мелеагру, чтобы он, самый могучий витязь всей Эллады, снарядил охоту и освободил страну от этого бедствия. Мелеагру это и самому было любо: пылкий юноша не разделял тихих наклонностей своего отца. Он кликнул клич – и цвет тогдашней эллинской молодежи собрался, чтобы принять участие в этой отныне славной кали-донской охоте.
Первыми пришли оба брата царицы Алфеи, с почетом встреченные всеми как главные после самого царя вельможи страны. Потом богатырь Анкей, сильный, но необузданный; об его чудесных подвигах ходила громкая слава – полагали, что ему помогала волшебная сила. Потом еще много других, которых мы перечислять не будем; напоследок – дева из далекой Аркадии, охотница Аталанта. Она привлекла всеобщее внимание не только тем, что была единственной девой среди мужчин, но и своей неописуемой красотой – и нечего говорить, что все юноши, начиная с самого царевича, без памяти в нее влюбились и стали просить ее руки. Но она оставалась холодной к их стараниям: «Выйду за того, – коротко отвечала она, – кто убьет калидонского вепря». – «А если ты сама его убьешь?» – «Тогда останусь девой; этого-то я более всего желаю».
Одни только братья Алфеи не участвовали в общем увлечении; но не потому, что Аталанта им не нравилась. «Боюсь ее, – сказал старший младшему, – и если это не сама Артемида, то, наверное, одна из ее близких нимф». – «Да, – отвечал другой, – мстя за нанесенное ей нашим зятем оскорбление, она нашлет на него беду похуже самого вепря».
С охотой торопиться было нечего; надо было сначала через горных пастухов узнать, в какой чаще пребывает зверь. Тем временем все были гостями радушного царя. Днем они упражнялись в метании копья и других играх, развивающих силу и ловкость; вечером пировали, но скромно, довольствуясь одним кубком вина, чтобы не ослабить своего тела. Один только Анкей ни в чем себя не стеснял: спал до полудня, ни в каких упражнениях не участвовал, зато вечером пил без удержу кубок за кубком; а так как четвертый кубок, волею Диониса, был кубком Обиды, то не проходило пира без ссор. Одного только Мелеагра он слушался. «Знаешь, – сказал ему однажды тот, – мне вина не жаль, но как же ты, вечно пьяный, будешь с нами охотиться?» – Анкей грубо расхохотался. «Не беспокойся! – ответил он ему. – И вепря убью я, и на Аталанте женюсь я». – «Почему ты так уверен?» – «Потому что боги мне даровали три желания: два я уже израсходовал, но силой третьего исполню то, что сказал».
Наконец логовище зверя было найдено; на рассвете все двинулись к указанной чаще. Обыкновенно греки охотились так: в удобном месте расставляли между деревьями крепкие конопляные сети и с помощью собак старались загнать в них зверя. Но в данном случае это было совершенно бесполезно: не было столь крепких сетей, которых чудовищный вепрь бы не прорвал, и никакой облавы он бы не испугался. Нет, против него надо было идти с копьем в руке.
Анкей стоял в ряду с прочими, небрежно склонясь на свое копье, – по обыкновению, пьяный. Мелеагр, сильно его невзлюбивший за его буйство и за его виды на Аталанту, стоял рядом с ним, не спуская с него глаз. Вдруг из чащи стал доноситься треск ломающихся сучьев и шум вырываемых деревьев. «Ну, слушай же! – сказал Анкей Мелеагру и, воздев руки молитвенно горе, отчетливо произнес: «О, дайте, боги, вепрю жизнь исторгнуть мне! Что, складно?» – спросил он смеясь Мелеагра. «Складно, да не ладно!» – угрюмо ответил тот. – «Как не ладно?» – «А так, что неясно, кому кого придется убить: тебе ли вепря или вепрю тебя». Анкей побледнел; ему и то показалось, что после его двусмысленной молитвы в воздухе над ним послышался чей-то смех. «Это – Немезида! – подумал он. – Немезида, грозная богиня, карающая человеческое самомнение: она записала мою просьбу на скрижалях возмездия». Он бы охотно ушел, но было уже поздно: вепрь вылетел из чащи и понесся прямо на него, дико сверкая своими налитыми кровью глазами. Анкей метнул свое копье, но его рука дрожала от страха еще более, чем от похмелья, и копье бессильно ударилось в дерево. Еще мгновение – и он сам, пораженный ударом клыка в живот, грохнулся о землю.
Охотники устремились к зверю. Вот блеснуло копье одного из братьев Алфеи, затем копье другого; напрасно – вепрь, чуя опасность, ловко извивался, оба промахнулись. Вдруг раздался громкий женский голос: «В сторону все!» Смотрят – Аталанта, ясная и грозная, как сама Артемида, стоит на бугре, готовая метнуть копье. Копье полетело, вонзилось чудовищу в бок; кровь брызнула, но и только. Рассвирепев от раны, он бросился в сторону Аталанты. И она бы испытала участь Анкея, но Мелеагр, точно окрыленный ее опасностью, внезапно настиг зверя и вонзил ему копье в затылок. Раздался скрежет зубов, точно лязг железа, и чудовище повалилось на бок, поливая обильной кровью зеленую мураву.
Охота кончилась; но смерть Анкея не дала возникнуть настоящей радости. Один только Мелеагр торжествовал, и как победитель, и как жених; его дядья косились на него, считая его чуть ли не виновником той смерти. «За женщину тотчас вступился, а товарища спасти не мог, хотя и стоял рядом», – говорили они шепотом. Все-таки обычай велел принести благодарственную жертву Артемиде, а затем и самим подкрепиться. Соорудили из дерна простой алтарь, содрали со зверя шкуру – она, а также и голова с клыками должна была быть наградой победителю. Затем, как водится, жертвоприношение, пир, попойка – припасы были заранее принесены рабами. Тем временем слава об удачной охоте распространилась в окрестности; стали стекаться пастухи, крестьяне, стали благодарить охотников и более всего Мелеагра. Кто был счастливее его? Теперь уже и с вином нечего было стесняться: каждый пил, сколько ему было угодно, – только Аталанта, смущенная, не прикасалась к кубку, молчала и даже не отвечала на учтивые слова своего жениха. «Ей досадно, – подумал он, – что победа досталась не ей; но ничего, я ее утешу».
И вот, когда пир кончился, Мелеагр встал и возгласил: «Товарищи, тушу зверя мы разделим поровну – всем будет вдоволь. Шкура и голова заранее назначены наградой победителю; но так как хозяину неуместно брать награду в ущерб гостям, то я предлагаю присудить ее…
– Конечно, – прервал его старший дядя, – тому, кто, как ближайший родственник, имеет на нее наибольшее право!
– …тому, – продолжал Мелеагр, с трудом сдерживая свой гнев, – кто, как первый ранивший зверя, имеет на нее, после победителя, наибольшее право. А это, как вы все видели, было подвигом Аталанты!»
И с этими словами он протянул ей исполинскую голову зверя.
– Неслыханное оскорбление! – крикнул дядя. – Тебе, видно, дерзкий молодчик, твои любовные шашни дороже священного долга крови!
И с этими словами он, грубо оттолкнув Аталанту, ухватился за голову вепря.
Затуманились глаза у витязя: он ничего не видел, кроме оскорбления, нанесенного ему и его невесте. Не помня себя, он схватил стоящее тут же копье, еще красное от крови зверя, – и кровь обидчика окрасила его острие в сугубо багровый цвет.
– Убийца! Нечестивец! – крикнул брат пораженного, подымая и сам на него свое копье… но в следующее мгновение и он, бездыханный, лежал рядом с убитым.
Все это произошло так быстро, что никто из товарищей не успел вмешаться; теперь уже было поздно. Мелеагр стоял, понурив голову. Молчали и остальные. Но где была Аталанта, невольная виновница всего несчастья? Она исчезла; куда и как – этого не видел никто.
Убийца… палач родной крови, всех оскверняющий своим присутствием, своим обращением… вот во что обратился недавний победитель, кумир всего народа, самый прекрасный и могучий витязь всей Эллады. Никто ему этого не говорил – он это знал и так. Все грустно разошлись, не думая о разделе роковой добычи. Мелеагр тоже медленно побрел домой – все робко его сторонились, никто не решался с ним заговорить.
Он побрел домой, но дома не достиг…
Молва его опередила. Алфея с упоением выслушала рассказ об охоте и о подвиге Мелеагра; но не успела она насладиться этой радостью, как пришел другой вестник, и она узнала, что оба ее брата пали от руки ее сына.
У гречанки любовь к братьям – самая святая после любви к родителям. «Другого мужа я могу получить, если потеряю первого, – рассуждала она, – и других детей мне боги тоже могут послать; но, раз потеряв братьев, я других уже не получу».
К тому же после смерти отца брат был первым защитником своей сестры от возможных обид со стороны ее мужа; да и при выборе невесты грек старался породниться с могучими витязями, и от наличности и влияния братьев зависело и почетное положение гречанки в доме ее мужа.
И вот, повторяю, Алфея узнает, что оба ее брата убиты; мало того, что они убиты ее сыном. Тут пламя безумия обуяло ее. Не сознавая, что она делает, она бросилась в свой терем, к своему заповедному ларцу, где среди других драгоценностей хранилась высшая, роковая, талисман жизни ее сына. Схватив ее, она бросилась в хорому – там по-прежнему стоял очаг, и его пламя бросало причудливые узоры на белые стены. Еще мгновение – и головня вспыхнула багровым, кровавым блеском.
Вспыхнула – и вскоре погасла: рок исполнился. И гнев сестры остыл: проснулась мать. Слышит – прислужиицы приносят на носилках бездыханное тело; да, это тело ее сына, и его убийца – она. Там над убитым плачут его старый отец Эней, его маленькая сестра Деянира – и отец остался без сына, и сестра без брата, и виною этому – она. Пусть плачут, кто вправе плакать; она это право потеряла. Там, в хороме Энея, нет никого; там на стене висит его старый, полуржавый меч. Этот меч – ее право и ее долг.
Таков был грустный исход радостной и славной калидонской охоты.
10. Голова Медузы
Мы до сих пор, стоя на склонах Парнасса или спускаясь с высот Орхомена к голубой ленте Коринфского залива, только видели перед собой противолежащий берег полуострова, которому впоследствии дали имя Пелопоннеса; но вид этот был заманчив. Спереди зеленые склоны позднейшей Ахай; над ними сплошная цепь высоких гор, из коих некоторые почти круглый год покрыты снегом: таков направо – Эриманф, такова налево – Киллена, о которых нам еще придется говорить. Так и хочется проникнуть взором через эту каменную стену, посмотреть, что там дальше будет. Взором не проникнешь и мыслью не перелетишь; но люди, бывавшие там, скажут, что там дальше – плоскогорье с холмами, озерами и дремучими дубовыми лесами; что в лесах водится много диких зверей, между прочим и медведей, почему и вся страна названа Аркадией, то есть Медвежьей страной; что реки там часто упираются в крутые горы и, не находя стока, пробивают себе путь под землей, через темные, страшные пещеры; что Триптолем там не бывал и даров Деметры тамошние жители не знают, а почитают они Артемиду, покровительницу охоты, и Гермеса, покровителя скотоводства, который здесь, говорят они, и родился на высоком склоне снеговерхой Киллены. Да, это Аркадия; оттуда родом была и та Аталанта, так загадочно появившаяся и так загадочно исчезнувшая в незабвенные дни калидонской охоты. И вообще загадочного немало в этой загадочной стране. В восточном направлении она спускается к морю, но своим рекам она туда прохода не дает, и самый спуск довольно безводен; одна из его главных рек, Инах, по нашим понятиям жалкий ручей. Но его слава велика; это потому, что на нем лежит город Аргос, который с обеими своими твердынями, приморским Тиринфом и Микенами, был одно время как бы царем не только всего полуострова, но и всей Эллады. В Аргос и приглашает вас этот мой рассказ.
На плоском холме, царящем над городом – по его наружности его называют Аспидой, то есть «щитом» – расположен царский дворец; живет в нем царь Акрисий. Не представляйте его себе богатырем; об его подвигах аргосские граждане ничего не знают, а только об его вечных ссорах с его братом-близнецом Претом, которого он заставил переселиться в соседний Тиринф. Зато все с восторгом говорят об его дочери Данае, красавице, какой еще свет не видал. Ей бы и замуж пора, да не выдает отец; а почему не выдает, этого никто не знает.
Но мы это знаем. Вскоре после ее рождения Акрисий, недовольный, что родился не сын, послал в Дельфы спросить Аполлона, каким богам ему молиться, чтобы они благословили его рождением сына. Оракул ему ответил, что сына ему вообще не будет, а сужден таковой его дочери, но что от этого ее сына ему самому, Акрисию, придется принять смерть. По времени тут ничего страшного не было: пока еще дочь станет невестой, пока у ней родится сын, пока он подрастет – не вечно же человеку жить. Но умереть насильственной смертью, да еще от руки внука, очень горестно; и вот почему Акрисий решил не выдавать дочери замуж. А чтобы она без него не распорядилась своей судьбой, он держал ее взаперти в ее девичьем терему – и аргосские граждане с сожалением говорили о прекрасной затворнице, а царевичи соседних государств – о своих обманутых надеждах. Но этим надеждам все равно не суждено было сбыться: сам Зевс, желавший дать эллинам могучего богатыря, остановил свои взоры на Данае. Он спустился к ней в виде золотого дождя и жил с ней, как муж с женой. Ее старая няня, под надзором которой она находилась, долго колебалась, сказать ли или не сказать царю о происходящем; наконец страх перед земным владыкой пересилил – она известила его, что его предосторожности были напрасны, что внука ему не избежать. Испугался Акрисий; и чтоб тот же таинственный незнакомец не мог похитить грядущее дитя по тем же воздушным путям, он перевел свою дочь из ее девичьего терема в подземный покой с медными стенами. Здесь и родился чудесный ребенок – Зевсов сын Персей.
Ярость овладела Акрисием, когда к нему, по его приказанию, привели Данаю с ребенком на руках: так вот он, его будущий убийца! Он охотно его самого бы убил, да и мать заодно; но закон запрещал проливать родную кровь – ему пришлось бы самому отправиться в изгнание, чтобы не навлечь божьего гнева на Аргос. Он велел изготовить емкий ларец, посадить туда мать и дитя и бросить их в море: пусть оно само с ними расправляется!
Играет море в лучах весеннего солнца, плывет по его волнам крепкозданный ларец; дивятся на него подплывающие дельфины, дивятся и резвые нимфы моря, среброногие Нереиды. Чу, какой-то голос слышится; уж не ларец ли запел? Нет, это в нем заключенная мать поет колыбельную песнь своему ребенку: «Засни, дитя, засни, пучина; засни, безмерное горе!» – «Ты слышишь?» – говорит Галена Фетиде. «Слепну, сестра». – «Что нам делать? Дать им погибнуть?» – «Ни за что. Там, на близком острове, рыбак занят своим делом; загоним ларец к нему в невод».
Остров звался Серифом, а рыбак Диктисом; был он братом местного царя Полидекта. Не удивляйтесь этому: остров был мал и скалист, царь небогат, а его брат и подавно. Из боязни перед морскими разбойниками города строили подальше от моря; так и царь Полидект жил в городе Серифе на холме, а взморье предоставил своему брату.
Удивился Диктис, найдя в своем неводе ларец, – и еще более удивился, когда из него вышла прекрасная женщина с ребенком на руках. Он был беден, но добр и честен; он обоим предложил у себя гостеприимство, и Даная с благодарностью приняла его. Так и вырос Персей среди утесов серифийского взморья, помогая своему пестуну в его трудовой жизни.
Диктис был добр и честен, но его брат, серифийский царь, крут и упрям; долго скрывал от него хозяин Данаи своих гостей, но под конец он проведал о них. Даная ему сильно понравилась, и он хотел взять ее к себе; но она теперь находила себе опору не только в своем хозяине, но и в своем подросшем сыне. И Полидект понял, что ему следует действовать хитростью. Юноша был смел и в своей жажде подвигов тяготился своей бездеятельной жизнью в глуши неведомого острова. На этом он и построил свой план.
– Послушай, Персей, – сказал он ему однажды, – там, на материке царевич Пелоп справляет свою свадьбу с прекрасной Ипподамией в Элиде. Все боги обещали почтить эту свадьбу своим присутствием; все цари и материка и островов хотят послать молодым свадебные подарки. Мне отставать неловко, а у меня ничего нет; не поможешь ли ты мне добыть подарок, достойный любимца богов?
Сказав это, жрец прибавил тихим певучим голосом:
– Охотно, царь Полидект, – ответил Персей, – укажи только, какой.
– Принеси мне голову Медузы. Живет она в далекой Ливии (по-нашему, Африке), как единственная смертная из трех сестер, Горгон; ее свойства чудесны – так чудесны, что обладающий ею может не бояться своих врагов, хотя бы их и было тысяча против него одного.
А про себя подумал: погибнешь ты в этом приключении, и легче мне будет добыть твою красавицу мать.
Юноша с жаром согласился и отправился на взморье снаряжать себе корабль; но пока он, утомленный, отдыхал на берегу, к нему явился другой юноша, еще много прекраснее и могучее его. «Я, – сказал он ему, – Гермес, бессмертный вестник богов; посылает меня Паллада-Афина, твоя заступница на небесах. Царь хочет погубить тебя, но ты не погибнешь, если будешь помнить мои слова». И он сказал ему то, что ему было полезно знать, и, покидая его, оставил ему три подарка: крылатые сандалии, серповидный нож и медный щит.
Обрадовался Персей: теперь, думает, и корабль мне не нужен. Надел сандалии – и почувствовал, что он легок как перышко; взмахнул руками – и поплыл по воздуху, как плывут по воде. Направление ему раньше уже указал Гермес; он летел, стараясь иметь полуденное солнце по левую руку и полунощную Медведицу по правую; летел не день и не два, но под конец все-таки долетел до материка. И он понял, что перед ним Ливия.
Видит – высокая гора, а на вершине исполин; небесная твердь опускается ему на могучие плечи. «Атлант! – подумал он. – Я достиг Атлантовых пределов; за ними течет кругосветный Океан, путь по которому прегражден человеку – пока не исполнится время». А на склоне горы – угрюмый замок, окруженный зубчатой стеной. В замке живут три Горгоны, а стену сторожат престарелые Грей, безобразнее которых нет существа на земле.
Эти Грей день и ночь сторожили стену замка, вкушая тут же и пищу и сон. Был у них трех только один глаз и один зуб; но этим глазом они видели острее, чем любой двуокий обоими, и этот зуб впивался в железо глубже, чем зуб тигра в плоть. Персей это знал через Гермеса и знал, как ему действовать: притаившись за камнем так, чтобы Грей его не видели, он выждал минуту, когда часовая передавала своей смене и глаз и зуб – и, быстро бросившись на них, перехватил и тот и другой. Взмолились к нему Грей: пожалей нас, не оставляй слепыми и беспомощными! Он обещал им возвратить похищенное, но под условием, чтобы они молчали и оставались на месте.
Он вошел во двор, окруженный зубчатой стеной; кругом него – исполинские деревья, струившие дивный аромат со своей темно-зеленой листвы. Это не смоковницы, не шелковицы; вперемежку с сочными белыми цветами виднеются то золотисто-желтые, то золотисто-красные плоды. Но что это? Он проходит между рядами статуй, мужчин и женщин: любим Палладой был тот мастер, что их изваял! Но отчего у всех это выражение испуга в застывших глазах? Он вспомнил сказанное ему Гермесом: нет, ненавидим Палладой был этот мастер! Этим мастером был леденящий взор Горгоны-Медузы.
И вот двери самого замка; он входит, держа в левой свой щит, в правой свой серп; входит, смотрит все время на поверхность своего щита. Гладка медь этой поверхности, все в ней отражается, точно в зеркале, – других зеркал мужчины в то время не знали. Один покой, затем другой, третий – все роскошно, но пусто. Наконец слышит голоса… забилось в нем сердце: он у цели. Входит – явственно отражаются в зеркале его щита три женщины, все три страшны, но страшнее всех – одна. Безобразна? Нет, скорее, красива; но упаси нас бог от такой красоты! Персей видит ее только в зеркале, но чувствует, что у него даже от этого отраженного взора стынет кровь. Медлить нельзя: быстро бросившись на страшилище, он мощным ударом своего серпа отрубает ему голову, схватив его за волосы… нет, за те извивающиеся змеи, из которых состоят волосы, и, не обращая внимания на их бешеные укусы, прячет ее в кожаный мешок, свешивающийся с рукоятки его щита. Теперь только он озирается кругом: сестры-Горгоны с жалобным криком умчались, тело же Медузы лежит, заливая покой обильной кровью. Льется кровь, кипит, волнуется – и внезапно из багровой пучины выскакивает ослепительной белизны крылатый конь. Персей за ним, из покоя в покой, на двор – тщетно: конь расправляет свои крылья и, после нескольких могучих взмахов исчезает вдали… Мы с ним еще встретимся.
Все же дело сделано; голова Медузы добыта… для царя Полидекта, как простодушно думает Персей; остается вернуться домой. Уже и он собирается довериться своим воздушным путям – вдруг чувствует на своем плече прикосновение чьей-то могучей руки. Смотрит – перед ним женщина несказанной, строгой, но не страшной красоты, со шлемом на голове и щитом в руке и с кроткой улыбкой на устах.
– Не бойся, Персей, – говорит она ему, – я Паллада, твоя небесная заступница. Ты, сам того не зная, сослужил богам великую службу; в тот роковой день, когда силы света и силы тьмы, боги и гиганты встретятся в решающем бою, Медуза была бы самым страшным нашим врагом; против ее леденящего взора не устоял бы никто. Ты уничтожил этого врага, сам того не зная, – именно потому, что не знал. И за это тебя ждет награда.
Милостивые слова богини придали юноше смелости. «Я – слабый смертный, – сказал он ей, – вы – вечноживущие, всеведущие, всесильные боги. Как мог смертный сразить ту, против которой не устоял бы никто из вас?»
Богиня опять улыбнулась. «Только зная все, – сказала она, – ты мог бы понять и это. Но, быть может, ты желал бы знать все?»
– О да! – с жаром ответил Персей.
– Тогда вот тебе мой совет. На окраине эллинского мира, у истоков Ахелоя, на нагорной поляне, именуемой Додоной, стоит вековой дуб. Его корни спускаются в заповедную хорому Матери-Земли; его листья шепчут непонятную для нас и для вас весть, и эта весть – весть Матери-Земли; три голубицы сидят на одном его суку и воркуют непонятную для нас и для вас песнь, и эта песнь – песнь Матери-Земли. И несколько ветхих, согбенных старцев живут под его сенью; они спят на голой земле, питаются плодами, и никогда влага Ахелоя не касается их членов. Это – Селлы. Они тоже пожелали знать все. Молодыми людьми, как ты ныне, пришли они к додонскому дубу, жили по его законам, и сила Матери-Земли влилась им в душу: теперь, на старости лет, они понимают шепот листьев, понимают воркование голубиц, понимают весть и песнь Матери-Земли. Желаешь и ты приобщиться их знаниям? Иди в Додону; но помни, что за это знание ты должен заплатить своей молодостью.
Юноша потупил глаза; в своем щите он увидел свое молодое лицо в зыбкой раме его черных кудрей, свои огненные очи, свои алые полные губы – его мысли представились те согбенные, престарелые Селлы, о которых ему говорила богиня – он содрогнулся.
– Нет, богиня, – сказал он, – не могу.
Она в третий раз улыбнулась доброй, хотя и несколько насмешливой улыбкой. «Для иных – знание, – ответила она, – для иных и для тебя – дело. Но прими на веру мои слова: есть такие дела, которые может совершить смертный божьей крови, но не бог; не только вы нуждаетесь в нас, но и мы, порою, в вас. И вот почему Зевс время от времени рождает себе смертного сына. Но он не властен назначить ему его подвиг: без его участия должно совершиться все. Полидект потребовал от тебя убиения Медузы, чтобы погубить тебя; ты ее убил, чтобы исполнить его поручение – так оно и должно было быть. Будут и другие рядом с тобою и после тебя; от них падут другие чудовища вроде Медузы; и они уготовят путь тому, который завершит их дело полной победой над гигантами.
– Кто же это такой? – спросил Персей.
– Ты его не узнаешь, но твоя жизнь – условие также и его жизни. Довольно; больше я тебе открыть не могу. А теперь – получи назначенную тебе награду.
Взяв его за руку, она взвилась с ним в поднебесье; перелетев через хребет Атлантовой горы, они спустились в пределах роскошного сада на самом берегу Океана – Атлантова или, как мы ныне говорим, Атлантического океана. Он весь был открыт дуновенью западного ветра, Зефира, весь был пропитан его душистой, свежей теплотой; от него одного Персей почувствовал себя словно возрожденным, сила и радость наполнили все его существо. «Где мы?» – спросил он Палладу. «Это – Загорная, «Гиперборейская» страна, рай моего брата Аполлона. Теперь тебе дозволено только его посещение; лишь когда ты кончишь свою земную жизнь, он примет тебя навсегда и вместе с тобой ту, которая тебе будет женой. Но оставь вопросы: смотри, внимай и наслаждайся».
Персей последовал за своей проводницей; но мы за ними последовать не можем: никакое перо смертного человека не может описать эту красоту и это блаженство. Он увидел на воздухе восковой храм, образец дельфийского – и увидел на земле образец образца, гиперборейский храм Аполлона, не из мрамора и меди, а из опала и золота; увидел сонм блаженных, пирующих мужчин и женщин, вьющихся в хороводах юношей и девушек; увидел разрешение земных загадок, отдых от томлений земной жизни. Жужжали райские пчелки, пели райские птички, и эти звуки легкого труда и легкой радости сливались со звуками райских цевниц и ниспадали на душу ласковой, исцеляющей росой…
