Ф. Д. Воробьев
На службе в Генеральном штабе. Воспоминания военного историка. 1941—1945 гг.

Полная версия

© Воробьев Ф.Д., 2024

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление серии, «Центрполиграф», 2024

От издательства

Федор Данилович Воробьев (1904–1992) – полковник, известный ученый, один из первых исследователей истории Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, в годы войны – офицер Военно-исторического отдела Генерального штаба Красной армии.

В этой книге автор на основе подлинных событий, участником которых являлся, повествует о зарождении научного изучения истории Великой Отечественной войны в боевой обстановке в действующей армии – об историках Военно-исторического отдела Генерального штаба Красной армии, которые уже в годы войны и сразу же по ее окончании по горячим следам создали целый ряд фундаментальных трудов: «Оборона Севастополя» (М., 1943), «Битва под Сталинградом» (М., 1944), «Десять сокрушительных ударов» (М., 1945), «Битва под Курском» в двух книгах (М., 1946–1947), «Берлинская операция 1945 года» (М., 1950) и др.

Уникальность этой работы состоит в том, что она дает представление о методологии создания в годы войны научных работ на основе оперативных данных, сведений разведки, бесед с командующими фронтами и армиями.

Составленные автором схемы и карты битв на стратегических направлениях действий Красной армии, итоговая карта «Победа Вооруженных Сил Советского Союза 1941–1945 годов», используются и в наше время.

Федор Данилович Воробьев является автором и соавтором таких фундаментальных трудов, как «Победа Советских Вооруженных сил в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов» (М., 1953), «Великая победа на Волге» под редакцией Маршала Советского Союза К.К. Рокоссовского (М., 1965), «Последний штурм (Берлинская операция 1945 года)» (М., 1970) и других.

Заслуги автора были высоко оценены государством, о чем свидетельствуют боевые награды – орден Ленина, два ордена Боевого Красного Знамени, орден Красной Звезды, ордена Отечественной войны I и II степеней, медали «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За взятие Берлина», «За победу над Германией», а также медалями и знаками послевоенного периода.

Глава 1. Воспоминания военного историка

1920–1930-е годы

Ко мне очень часто обращаются друзья, товарищи, знакомые, родные, дети и внуки, просят рассказать о своей жизни, о том пути, который мне пришлось пройти. Если бы не эти просьбы, вряд ли бы я взялся за перо, хотя о том, что и как произошло в моей жизни, я мог только мечтать, будучи еще мальчиком.

В начале повествования следует сказать несколько слов о моих родных. Отец мой – Даниил Яковлевич Воробьев, по профессии столяр, рабочий, строитель, мать – Анастасия Максимовна (в девичестве Сторожева) – домашняя хозяйка. Родители имели 10 детей (Митрофан, Евдокия, Наталья, Григорий, Федор, Прасковья, Виктор, Ольга, Борис, Николай). Интересно отметить, что наша фамилия Воробьевы считалась ранее и по сей день продолжает считаться родовой, происходящей, скорее всего, от казацкого прозвища Воробей. По улице у многих были и вторые прозвища. Мы, например, назывались Микиташкиными. Моя жена Варвара Николаевна (в девичестве Шевцова) «по улице» имела прозвище Бадеевская.

Жили мои родные в слободе Новая Сотня Острогожского уезда Воронежской губернии, в собственном одноэтажном доме по улице Торговище (ныне Революционная, дом 1). Отец был не в состоянии обеспечить прожиточный минимум такой большой семьи. Мать, хотя и неграмотный человек, от природы была практичной и деятельной женщиной. Жизненные условия семьи научили ее быть предприимчивой в ведении домашнего быта. Она умудрялась, например, в скромных домашних условиях выпекать вкуснейшие хлебобулочные изделия, что существенно помогало поддерживать достаток семьи. К сожалению, ее жизненный путь был коротким. В августе 1918 года она внезапно скончалась. Тяжела была для нас потеря матери. Особенно болезненно она была воспринята мною, четырнадцатилетним подростком. В трудные годы Гражданской войны 1918–1921 годов я в любую погоду приходил на городское кладбище, где была похоронена мать. В моем детском сознании не укладывался свершившийся факт, и воспоминания об уходе из жизни матери тревожили долгие годы, потому что никак не верилось, что я навсегда лишился любимого человека. Так продолжалось три года, и только уход добровольцем в Красную армию как-то сгладил мои переживания.

До поступления в армию я отучился в церковно-приходской школе и после ее окончания продолжил учебу в учительской школе. Закончив два класса этой школы, я, таким образом, получил неполное среднее образование и в четырнадцатилетнем возрасте должен был уже работать, чтобы как-то оказать помощь родным. С 1918 по 1921 год я работал в волостном сельсовете Новая Сотня и в Острогожском коммунотделе в качестве контролера. В 17 лет, в августе 1921 года, я добровольцем пошел на службу в Красную армию – курсантом 22-й Воронежской пехотной школы командного состава.

Простившись с родными местами, я вместе со своими друзьями – Харлампием Калинниковым, Митрофаном Ермоленко, Вениамином Шмыглевым – отправился в город Воронеж. С этого времени началась моя непрерывная служба на различных должностях в рядах Красной армии. В памяти особенно четко запечатлелся декабрь 1922 года. Хочется воспроизвести некоторые детали, оставившие в памяти глубокий след. Это связано с жестоким голодом. Бродячие одиночки, оборванные, истощенные, слоняющиеся по улицам, просящие подаяние на станциях железной дороги: «Дайте хоть кроху хлеба». Жутко было видеть оборванных, голодных подростков, бродивших группами по улицам. Обитали они в грязных подвальных помещениях. Это были дети тех родителей, которые погибли на фронтах Гражданской войны или умерли голодной смертью. Особенно страшно, что во время голодовки находились такие родители, которые поедали своих маленьких детей. На рынке торговки продавали студень, приготовленный из человеческого мяса тех, кого настигла голодная смерть.

Без воды человек умирает достаточно быстро, но если есть вода и хотя бы мизерное количество еды, то, опухший, обезображенный язвами, он может мучительно, но жить. В нашей армейской действительности до этого не доходило. Мы уже были полны радужными предчувствиями, ведь шла к своему завершению Гражданская война, велась борьба с различного рода бандами. Страна медленно, но уверенно набирала силы для борьбы с еще продолжающимся голодом, разрухой в промышленности, на транспорте и в сельском хозяйстве.

В конце 1922 года мне минуло 18 лет, я учился на втором курсе 22-й пехотной школы комсостава. Моя военная форма одежды: черная рубашка со стоячим воротником, на левом рукаве ниже локтя три красные полоски, каждая шириной в 1 сантиметр, а над этими полосками – красная звездочка. Полоски на рукаве рубашки означали, что 22-я пехотная школа трижды участвовала в боях Гражданской войны. Брюки были летние, защитного цвета. Обувь – лыковые лапти, обмотки. Солдатская шинель. В зимних условиях, да еще в неотапливаемых помещениях, мы были не в силах сдерживать дрожь и в таком состоянии находились почти все время.

Мы готовились стать командирами Красной армии. Школа наша располагалась в центре Воронежа, в бывшем епархиальном училище. Учеба шла напряженно. В здании училища мы изучали материальную часть стрелкового оружия, получали знания по общеобразовательным предметам, а практические занятия проходили во дворе школы и в поле. На этих занятиях отрабатывалась строевая и тактическая подготовка. Декабрь 1922 года не оставил в моей памяти никакой разницы между дневной и ночной температурой воздуха. Помню, стояли крепкие морозы, почти ежедневно выпадал снег, поднимались метели.

Холодно нам было везде: и в помещениях школы, и за ее пределами. Особенно чувствовался холод во время строевых занятий во дворе, когда мы выходили в поля, отправлялись в лес, чтобы заготовить дрова для школы и подшефных детских садов. Только интенсивно двигаясь, как-то спасались мы от холода. Следует еще раз подчеркнуть, что наша одежда была не по сезону: легкая летняя гимнастерка, легкое нательное белье (теплого не было), легкие летние шаровары, на ногах лыковые лапти. Вместо чулок ноги обертывались легкой тканевой портянкой. Шинель неутепленная, рукавиц или перчаток не было вовсе. Несмотря на жуткие холода, нас вдохновляло, прежде всего, осознание получения военных знаний, чтобы по окончании обучения мы могли прибыть в войска квалифицированными командирами взводов.

Что собой представляло помещение для жилья (казарма)? Там, где размещался наш взвод, стояли железные кровати, расположенные в два ряда. На кровати тюфяк, лично курсантом набитый соломой, и подушка, также набитая соломой. Тонкое байковое одеяло. Вот и все. Стекол в окнах не было; они были заменены фанерными листами, вследствие чего в помещении гулял холодный ветерок, силу которого мы определяли по коптилкам, расположенным по углам помещения. Пол цементный.

Интересное зрелище представляла казарма ночью: тридцать кроватей, на которых под байковым одеялом лежат курсанты, свернувшись в «комочки». Эти «комочки» крепко сжимались для того, чтобы как-то, собственным дыханием, согреться. Вытянувшись никто не спал, потому что так можно было и окоченеть. Зрелище спального помещения курсантов дополнялось позвякиванием мерзлых лаптей, висящих на спинках каждой кровати, которые, по замыслу спящего, в течение ночи должны были быть подсушены сквозняком.

Декабрь 1922 года – это еще продолжающаяся голодовка в стране, которая, разумеется, хорошо давала знать о себе и в армейской действительности. Питание и у нас в школе было скудным. Норма очень жесткая. Три четверти фунта хлеба – 300 граммов. Из этой нормы хлеба четверть фунта (100 граммов) мы отчисляли голодающим детям. Горячая «пища» – один раз в день, на обед. Этот так называемый суп, в котором еле улавливались крупинки пшена, заправлялся кусочками воблы, чтобы придать жидкости хоть какой-то вкус. Был и чай из сушеной моркови или мяты. К нему на день выдавались по три очень маленьких кусочка сахара. Чтобы как-то восполнить рацион питания, нам – курсантам – часто приходилось кооперироваться по три человека и с девятью кусочками сахара отправляться на рынок, чтобы обменять их на пшено, из которого в котелке во дворе школы варили кашу, а затем аккуратно делили ее на три части. Надо было видеть, с каким нетерпением мы ожидали, когда каша приготовится. Некоторые не выдерживали, кричали: «Она уже готова, давай делить». Свою порцию каши каждый быстро съедал на месте, тут же и настроение поднималось.

Иногда, что бывало редко, во время дежурства мне кое-что перепадало из хлебных частиц. В порядке очереди три человека отправлялись за получением хлеба на весь взвод, в котором было 30 человек. Следовательно, через десять дней наступал и мой черед. И вот мы – трое дежурных – несем на взвод курсантов три буханки хлеба, то есть каждый по одной. И, неся буханку хлеба, нащупываешь ее края, чтобы найти какую-то крошечку. Это – первое счастье. А затем каждый из нас троих разрезает свою буханку (а они были такие маленькие) на десять равных частей. В результате этой операции образуются крошки хлеба, и вот эти крошки законно достаются дежурному. Это – второе счастье. Разрезанные кусочки хлеба кладутся в ряд. Один человек стоит спиной к раздатчику, а другой пальцем указывает на кусочек хлеба в ряду и спрашивает: «Кому?», тот отвечает: «Воробьеву», «Петрову», пока не будут розданы все десять кусочков хлеба. Полученный кусочек хлеба по весу равен полфунта, то есть 200 граммов. Редко кто терпеливо сохранял этот кусочек хлеба к так называемому обеду. Обычно, зажав кусочек хлеба в ладони (чтобы не уронить крошку), я тут же жадно съедал его.

Таким же образом раздавались и кусочки сахара (три штуки на день). При раздаче сахара дробилась большая головка (в то время фасованного сахара не было). Надо было быть искусным, ловким, чтобы колоть сахар на требуемые равные части. От этой процедуры оставалась сахарная пыль. И вот эта пыль, также на законном основании, доставалась дежурному.

Как известно, питание в жизни человека является решающим фактором. Как указывалось выше, наша жизнь в школе в описываемое время в смысле питания определялась жесткими нормами, а затраты энергии на учебу, практические занятия, несение караульной службы, выполнение заданий по заготовке дров и тому подобное сводили на нет полученные калории. Ощущение голода было постоянным.

Забота о духовной пище для нас, курсантов, также была в поле зрения руководства школы. Этим вопросом вплотную занимался комиссар школы Иван Федорович Федоров, бывший путиловский рабочий. У меня в памяти остался организованный выход всей школы в драматический театр для прослушивания дискуссии на тему «Есть ли Бог?», которая развернулась между А.В. Луначарским и митрополитом Введенским. Надо было видеть со стороны аудиторию – молоденькие юноши, жадно, с большим напряжением вслушивающиеся в содержание дискуссии. Оба оратора интересно аргументировали свои доводы, и в зале часто раздавались аплодисменты как в адрес одного, так и другого. Закончилась дискуссия. В зале стало очень шумно, стоя приветствовали блестящего мастера слова А.В. Луначарского, которого уважительным поклоном поблагодарил и Введенский.

Молодость брала свое: устраивались самодеятельные вечера, или курсанты веселились в кругу своих друзей. Я любил играть на мандолине, гитаре и балалайке. Участвовал в школьном оркестре народных инструментов. Любил и потанцевать в кругу друзей. Особенно мне удавались задорные русские танцы, о чем хорошо знали друзья по взводу, поэтому часто, когда образовывался круг под музыку нашего оркестра, раздавались голоса: «Давай, Воробьев!» К этому зову присоединялись и мои близкие друзья, с которыми я прибыл на учебу из Острогожска в Воронеж: Харлампий Калашников, Митрофан Ермоленко, Вениамин Шмыглев, Николай Песковский. Просьбу товарищей потанцевать я выполнял при условии – если кто-нибудь даст мне свои лапти. Обязательно находились желающие. И тогда я пускался в пляс. Танцевал с таким жаром, что от лыковых лаптей в стороны летели щепы и они приходили в негодность для дальнейшей носки. Следует отметить, что лыковые лапти выдавались курсантам на 7 суток, и только после этого срока он имел право на получение новых.

Несмотря на голодное состояние, в свободное от службы время мы ходили в здание драматического театра на танцы. Здесь мы встречались со знакомыми девушками. Конечно, нам было стыдно идти в театр в лыковых лаптях и в обмотках, но что поделать, ведь хотелось пообщаться с девушками и потанцевать с ними. Девушек привлекал наш внешний вид – черная красивая рубашка, летние защитного цвета шаровары, но когда они переводили взгляд на обувку, то не могли удержаться от смеха. А потанцевать им тоже хотелось. Были, конечно, и казусные случаи. Часто, вальсируя, кавалер в широких своих лаптях наступал на ногу партнерши. Приходилось извиняться, а девушки при этом стыдливо краснели.

Ходили мы на танцы и в клуб пригорода – Придачу. Местная молодежь очень ревниво реагировала на наше присутствие, справедливо считая нас соперниками. Был однажды такой смешной случай. Один курсант пришел на Придачу на свидание. Дело было зимой 1922 года. И вот местные парни окружили его с девушкой. Девушку отстранили, а ему скомандовали с разбега нырнуть головой в придорожный сугроб. Невыполнение этой команды грозило расправой. Под громовые раскаты хохота курсант нырнул в снег, а девушка от страха закрыла лицо руками, чтобы не видеть этого издевательства. После этого случая на Придачу мы ходили только группами.

Где-то в середине декабря 1922 года я получил кратковременный отпуск для поездки к родным, в город Острогожск. Прибыл я домой с вещевым мешком, в котором находилась горстка пшена. Меня встретили радостно, но грустно мне было смотреть на окружающих. Отец, Даниил Яковлевич, первый бросился в объятия. Он еле передвигался. Лицо, ноги, руки опухшие. Братья Митрофан, Виктор, сестры Паня, Ольга – в таком же состоянии. Брат отца Захар Дмитриевич со своим маленьким сыном Сережей выглядели так же. Они ходили по дворам за подаянием. Дядя играл на скрипке, а Сережа тоненьким голосом пел. Вот так была обставлена моя встреча с родными.

Вдруг отец просит к себе Митрофана и что-то говорит ему на ухо. Тот немедленно покинул нас, что-то прихватил в коридоре и ушел. Возвратился он через некоторое время с куском конского мяса. Какая была радость у всех присутствующих! Отец немедленно заправил большой чугун этим мясом, всыпал туда горстку принесенного мною пшена. И, не дождавшись окончательной готовности, все присутствующие с жадностью уплетали это варево. Как потом выяснилось, недалеко от нашего дома пала лошадь, и вот ее разделывали кто как мог. Достался кусок дохлой конины и моему брату Митрофану.

Как человеку мало требуется. Надо было видеть лица всех после этой похлебки. Опухшие от голода, эти лица начали говорить и даже смеяться. А Захар Дмитриевич на своей скрипке заиграл «По диким степям Забайкалья». Сережа подпевал, подпевали со слезами и все присутствующие.

Два дня я пробыл с родными. С тяжелым настроением, грустный и одинокий, отправился я на станцию Острогожск с тем, чтобы вовремя прибыть в школу, в Воронеж. Никто меня из родных не провожал, никто не мог двигаться, не то что идти до станции два километра. Ничего у меня не было съестного. Голодно было. Мечтал как можно скорее оказаться в Воронеже. К счастью, потребовалось не более суток. Добирался главным образом попутными грузовыми поездами, на открытой площадке товарного вагона.

На дорогу отец мне дал бутылочку тертого, горького красного перца, сказав при этом: «Когда будешь есть первое, посыпь его перцем, это поможет в зимних условиях разогреть кровь, не так будешь мерзнуть».

С большой радостью я вступил на территорию школы, а ноги подкашивались. Ведь я почти сутки ничего не ел. Кто-то из друзей из Острогожска дал мне кусочек хлеба с тем, чтобы узнать, что делается на родине. Я нарисовал грустную картину на примере своих родных. Долго лежал я с открытыми глазами, хотя весь взвод давно уже погрузился в сон. И вдруг мне в голову пришла идея учинить шутку. Я взял свою бутылочку с перцем, бегом, босыми ногами тихонько подбежал к каждой кровати и на подушку, под нос спящему сыпал перец. Я не представлял, чем это кончится. А результат оказался страшным. Поднялся крик, чихание. Никто не мог понять, в чем дело. На утро меня вызывает командир нашей 2-й роты Макаренко и говорит: «А ну-ка принеси мне своего перца». Перед ним стояла тарелка с горячим супом. Когда он попробовал кушанье с перцем, то громко сказал: «Да, крепок перчик. Так вот, за твой поступок ночью получи два наряда вне очереди». Вот как обернулась моя шутка.

Несколько слов о Воронеже того времени. Красивый город. Почти все здания одноэтажные, но центр – с каменными многоэтажными домами. Украшением города были памятники: Петру Первому, Никитину, Кольцову. Очень красивая река Воронеж. Главное – это чудесные люди, доброжелательные, как правило, веселые по натуре, но голод ложился на их плечи тяжелым бременем. Днем еще чувствовался пульс жизни города, а ночью все погружалось в непроглядную тьму. Жутко было в это время передвигаться по городу.

Как известно, в связи с окончанием Гражданской войны и ликвидацией различного рода банд решением правительства сокращалась численность Красной армии с 800 до 600 тысяч человек. Коснулось и нашей 22-я пехотной школы комсостава, которая подлежала расформированию. Курсанты распределялись по школам, коих расформирование не касалось. Для прохождения дальнейшей учебы я был направлен в 11-ю Нижегородскую пехотную школу комсостава на второй курс.

11-я Нижегородская школа командного состава располагалась в центре города, тоже в здании бывшего епархиального училища. Следует отметить, что температура воздуха в Нижнем Новгороде в начале 1923 года доходила до минус 35 градусов, но, как правило, безветренная. Такой мороз переносился сравнительно легко. Условия в 11-й школе резко отличались от условий 22-й школы. В помещениях для жилья было тепло, кровати с постельным бельем, электрический свет, хорошо оборудованы классы. И в плане питания 11-я школа отличалась в лучшую сторону. В этой школе запомнился мне праздничный обед 30 декабря 1922 года, в день открытия I Всесоюзного съезда Советов. Обед состоял из двух блюд. На первое был подан густой фасолевый суп, а на второе вынесли бачки, наполненные густой пшенной кашей, обильно политой льняным маслом. Бачок выглядел как огромный кусок янтаря, источавший ослепительный блеск на всю столовую.

Так началась моя служба в этой школе. В школе не было ни одного знакомого. Все надо было начинать сначала. Все окружающие разговаривали с подчеркнутой буквой «о». Это для меня было новым. Школу я успешно закончил в 1924 году.

С этого времени и до начала Великой Отечественной войны моя служба в рядах Красной армии складывалась так. Шесть лет я командовал стрелковым взводом, три года был командиром стрелковой роты, два года командовал стрелковым батальоном, один год был в должности помощника командира стрелкового полка по строевой части, три года работал в штабах: стрелкового полка, стрелкового корпуса, заочно учился в Военной академии им. М.В. Фрунзе и, окончив ее в 1939 году (3-й курс основного факультета), был назначен в Генеральный штаб Красной армии.

В силу труднообъяснимой случайности, неожиданно для себя я стал военным историком. А случилось это в то время, когда я был слушателем третьего курса Военной академии им. М.В. Фрунзе (учебный 1938/39 год).

В мае 1939 года, за месяц до окончания учебы в академии, вдруг в процессе занятий от руководителя нашей группы комкора Максима Антоновича Антонюка последовало приказание – явиться в учебную часть академии. У порога учебной части меня встретил полковник, назвавший себя Чернышовым. Он пригласил меня пройти с ним в отдельную комнату. После некоторых вопросов, касавшихся моей учебы в академии, он вдруг спросил: «Где вы намереваетесь продолжить службу после завершения учебы в академии?» На этот вопрос я твердо ответил: «Хотелось бы продолжить службу в штабе 13-го стрелкового корпуса в городе Белая Церковь, откуда я прибыл в академию. В Белой Церкви проживает моя семья».

Полковник Чернышов задает следующий вопрос: «Не желаете ли вы после окончания академии служить в Генеральном штабе?» Я ему ответил: «Мне еще предстоит большая работа по завершению диплома и, главное, сдать государственные экзамены за третий курс основного факультета Военной академии имени Фрунзе». Чернышов заявил: «В решении этого вопроса мы не сомневаемся, поэтому он не должен вас беспокоить. Нам представляется, что в этом отношении все будет в должном порядке. Вы принимаете наше предложение?» Я ответил ему: «В рядах Красной армии я несу службу уже почти восемнадцать лет. После окончания в 1924 году 11-й Нижегородской пехотной школы командного состава моя служба проходила только в строю. Много мест за время моей службы пришлось сменить. Начал службу в 1921 году добровольцем в 22-й пехотной школе командного состава курсантом в городе Воронеже. Затем в Нижнем Новгороде, в Киеве, Одессе, Каменец-Подольске, Артемовске, вновь – Киев, Коростень, Фастов, Белая Церковь и, наконец, Москва – слушателем 3-го курса академии имени М.В. Фрунзе. Все это я вам говорю, товарищ полковник, для того, чтобы подчеркнуть, что в моем продвижении по службе и смене мест службы со мной никто и никогда не советовался и не спрашивал моего согласия. Все перемещения по службе проходили только по приказу командующего округом. Ваше предложение – желаю ли я работать в Генеральном штабе Красной армии – это первое в моей служебной деятельности предложение. И если сказать откровенно – по-моему, это мечта каждого командира Красной армии. Признаться, ваше предложение меня взволновало. Для меня это большая честь. Если последует приказ по этому поводу, я готов его выполнить». Полковник Чернышов заключил наш разговор словами: «Вам осталось учиться один месяц (май 1939 года). Приказ о вашем назначении в Генеральный штаб в свое время последует».

Примерно в течение часа происходил наш разговор, после которого я явился в группу к своему руководителю – комкору М.А. Антонюку. Комкор, улыбаясь, посмотрел на меня и спросил: «Дал свое согласие?» Я ответил «Да». «Конечно, – заключил комкор. – Ты достоин работать в Генеральном штабе». Следует здесь отметить, что у руководителя группы, комкора М.А. Антонюка, я пользовался некоторым уважением. Во время тактических занятий в группе он привлекал меня в помощники, и я с этим делом, как говорили товарищи по группе, справлялся неплохо. Антонюк использовал меня как человека, разбирающегося в оперативных вопросах. Ведь я в академию по приказу К.Е. Ворошилова прибыл в 1938 году сразу на третий курс – с должности помощника начальника штакора 13-го стрелкового корпуса Украинского военного округа, а до этого два курса Военной академии им. М.В. Фрунзе успешно закончил заочно. Вот причина, как мне представляется, по которой использовали меня в качестве помощника руководителя группы. Следует подчеркнуть, что нас в учебной группе было всего 13 человек.

Действительно, после окончания академии я получил приказ о назначении в Генеральный штаб. В указанный день, кажется, это было в начале июля 1939 года, я явился к начальнику отдела кадров Генерального штаба полковнику Чернышову Владимиру Ивановичу, который сказал, что со мной завтра будет беседовать начальник Генерального штаба Красной армии Борис Михайлович Шапошников. «Вы должны быть в 10 часов утра в его приемной, где я встречу вас, и мы пройдем в его кабинет». Я провел беспокойную ночь. Я, подполковник, и вдруг беседа с таким большим человеком!

С полковником Чернышовым мы входим в кабинет Б.М. Шапошникова. «Садитесь, пожалуйста голубчики», – это его слова. Я сел на стул осторожно, Чернышов же чувствовал себя свободно. Обращаясь ко мне, Б.М. Шапошников спросил: «Устраивает ли вас назначение в Генеральный штаб?» Я ответил: «Сумею ли я оправдать это высокое доверие, хватит ли у меня знаний и опыта для работы в столь высоком штабе?» – «Ничего, голубчик, все дается необходимыми усилиями. Все будет зависеть от вас. Скажите, товарищ Воробьев, вы когда-нибудь что-нибудь писали?» Я тут же, не задумываясь, ответил: «Кроме писем, ничего не писал, иногда маленькие заметки в стенгазету». Мой ответ рассмешил Шапошникова, он смеялся так от души, что начал кашлять и пить воду из графина. Смеялся и Чернышов. «Так вот, голубчик, я вас назначаю в 10-й отдел Генерального штаба, который занимается военной историей. Попробуйте себя на поприще военной истории». Я отправился в 10-й отдел, который располагался в Военной академии им. М.В. Фрунзе, на 10-м этаже. Я знал о существовании этого отдела, так как мне приходилось во время учебы в академии бывать в Военно-историческом отделе, консультироваться там по вопросам военной истории.

Что же представлял собой Военно-исторический отдел, в котором я оказался накануне Великой Отечественной войны? Вместе с руководством отдел состоял всего лишь из одиннадцати научных работников. В нем было три группы: по исследованию Первой мировой войны, по исследованию Гражданской войны и по изучению и обобщению опыта локальных войн.

Вот его поименный состав:

Таленский Николай Александрович – начальник отдела;

Нефтерев Иван Федорович – заместитель начальника отдела;

Воробьев Федор Данилович;

Захаров Георгий Тимофеевич;

Кравцов Виктор Михайлович;

Кузнецов Николай Петрович;

Кононенко Александр Андреевич;

Кораблев Александр Федорович;

Сидоров Владимир Иванович;

Чикин Дмитрий Филиппович;

Ходырев.

Вот так в июле 1939 года по велению начальника Генерального штаба Бориса Михайловича Шапошникова я стал военным историком.