Евгений Зубарев
Запах ведьмы
Глава 7
В этом кабаке мы не задержались больше двух часов – Николь заявила, что нас ждут не дождутся в каком-то «Дятле», где, собственно, и состоится наш первый реальный выход в свет.
Николь откровенно волновалась, и ее волнение неожиданно стало передаваться Гансу – тот теперь сопел чаще обычного, а уж бдительно обозревал окрестности, играя в охранника, и вовсе каждую минуту.
Милу мы оставили в кабинете: когда я расплатился, Николь сама предложила ей «досидеть с друзьями за нас этот стол», и, не успели мы спуститься по лестнице на один пролет, как наверх с дробным топотом пронеслась ватага стройных девушек с голодными глазами. Некоторые, пробегая рядом со мной, успевали томно улыбнуться и даже слегка задеть меня своими бедрами или грудью, но потом все равно вприпрыжку неслись наверх, несмотря на каблуки и тесные платья.
В холле все еще дежурил тот самый седой швейцар, но на этот раз он отработал свою сотню баксов по полной программе – просеменил рядом, распахнул наружные двери, прикрыл меня зонтиком от несуществующего дождя и довел до уже раскрытых дверей нашего лимузина.
Я с легким сердцем дал ему тысячную купюру, про себя заметив, что стал привыкать к подобным тратам, хотя еще пару дней назад искренне назвал бы подобную выходку идиотской.
Швейцар благодарно кивнул и, прикрывая за мной дверь, шепнул себе в усы, но так, чтоб я услышал:
– Столичный УБОП ищет беглых солдатиков. А работают менты вместе с военной комендатурой.
Я вытаращил глаза на швейцара, а он уже через опущенное окно спокойно показал взглядом на черный бумер, припаркованный неподалеку.
Я открыл рот, чтобы задать очевидный вопрос, но швейцар тут же молодцевато отдал мне честь и пошел назад, к парадному входу.
Мы медленно тронулись с места, и я обернулся посмотреть, что там делает бумер.
– Миш, ты чего дергаешься? – спросила Николь, тоже бросая тревожный взгляд назад.
Я очень не хотел ее разочаровывать и потому просто отмахнулся, но она пересела из середины салона ко мне на заднее сиденье и потребовала:
– Говори. Я видела, швейцар тебе что-то сказал.
Я потянул время, поправляя парик, но потом понуро признал:
– Швейцар сказал, что менты нас ищут. И комендатура.
– Он тебя раскусил?! – взвилась Николь и схватила меня за грудки.– Ты что-то сказал ему, кретин? Как он тебя раскусил?
Я пожал плечами и снова повернулся назад.
Черный бумер уже вырулил со стоянки и ехал за нами.
Ганс наконец снял свои идиотские темные очки и тоже посмотрел в заднее стекло.
– «Хвост», что ли? – спросил он так легко и непринужденно, словно всю жизнь только и делал, что уходил от «наружки».
Заигрался человек в охранника, уже не унять – только пристрелить.
Николь устала смотреть назад и отвернулась, спрятав лицо в ладонях.
– Мля, столько денег впустую, столько времени! И все из-за вашей тупости! – донеслось до меня.
– А чего случилось-то? – снова обозрел окрестности Ганс.
– Твой приятель прокололся. Менты за нами едут,– сообщила сквозь всхлипы Николь.
– А зачем ментам за нами ездить? – удивился Ганс.– Если б мы им нужны были, они бы нас на выходе повязали.
– Им, наверное, третий нужен,– предположил я, но, увидев непонимающие физиономии, начал объяснять все сначала – с заметки в газете про солдат-насильников.
Николь слушала меня с нарастающим вниманием, даже слезы не вытерла, а потом вдруг спросила:
– А это не вы? По повадкам так точно подпадаете.
– Ты что, женщина,– возмутился Ганс.– Михась же русским языком тебе сказал: то ж танкисты были, из-под Кубинки. А мы – мотострелки! С Балашихи. Разницу надо понимать!
– Танкисты, мотострелки… Члены у всех одинаковые,– огрызнулась Николь, доставая пудреницу.
– Э, не скажи! Вот, к примеру, у нас в Саратове мужики на членах ведра носили на спор,– с воодушевлением начал было рассказывать Ганс.
– Ага, саратовские мужики настолько суровые, что вытирают задницу наждачной бумагой,– ухмыльнулась сквозь слезы Николь, припудривая носик.
– А саратовская порнуха настолько суровая, что ее запретили в Германии,– добавил я.
– А саратовские влагалища такие суровые, что откусывают гинекологам пальцы,– подхватила Николь.
– А саратовские студенты настолько суровы, что военком сам от них бегает,– рассказал я.
– А саратовские бабки… – начала было Николь.
Но Ганс привстал с сиденья, показал нам кулачище и рявкнул:
– А я вам сейчас челюсти сломаю!
И мы с Николь заткнулись.
Наш лимузин совершил плавный поворот, выруливая на неожиданно свободный проспект, и Ганс вдруг удивленно заметил:
– А бумера-то за нами нет. Отвалился ваш «хвост».
Мы все принялись всматриваться во всполохи огней за бортом, но лично я ничего обнадеживающего там не увидел. Впрочем, с моим зрением это наблюдение ни о чем не говорило, и я с надеждой уставился на Николь – она девчонка глазастая.
– Ну да,– спустя минуту-другую признала Николь.– Нет за нами никакого черного бумера. «Хонда» едет зеленая, мерс катит серебристый, еще какая-то хня невнятная пилит, а бумера не видно. Гнал твой швейцар, цену себе набивал.
– Ага, ложная тревога,– обрадовался я.
Но Николь испытующе взглянула мне в глаза.
– А как же он все-таки тебя раскусил, ты объяснить не хочешь? На лбу у тебя вроде никакого мотострелкового клейма не видно.
Я в который раз за эти дни пожал плечами, и тут наш лимузин встал.
– Приехали,– крикнул нам из кабины водитель.
И мы все повернули голову на голос.
Ганс показал толстым пальцем на кабину и негромко, но убедительно сказал:
– Вот кто нас сдал. Водилы и швейцары всегда заодно. И тусуются они вместе, пока господа гуляют.
Николь закусила губу и покачала головой.
– Этого водилу я больше года знаю. Это же Семен, человек Марка.
Ганс скривился.
– А мне и босс твой краснорожий тоже сразу не понравился. Липкий такой гнус, обходительный, тьфу.
Николь подняла голову и громко сказала:
– Вы, главное, не забывайте, на чьи деньги сейчас развлекаетесь. Пошли! Шоу маст го он!
– Шо? – удивился Ганс.
Но тут с обеих сторон распахнулись дверцы лимузина, а за ними показались озабоченные лица.
Мы с Гансом посмотрели друг на друга, одинаково тяжело вздохнули и полезли на выход.
Глава 8
«Дятел» оказался каким-то непростым заведением – сияющий неоном главный вход, облепленный возбужденной толпой, мы оставили в стороне, а прошли внутрь через скромный тихий дворик, оборудованный, однако, постом вооруженной охраны. В пути от машины до поста нас сопровождали двое мужчин в темных костюмах, явно знакомые с Николь – один из них, пока шел, даже пытался рассказать ей какую-то историю про общего знакомого, но она заткнула болтуна одним взглядом, с деланым испугом стрельнув глазами в меня.
Я подыграл ей, по-хозяйски приобняв за талию, а потом в ситуацию хорошо вписался Ганс, случайно или намеренно толкнувший плечом разговорчивого сопровождающего. Тот хоть и устоял на ногах, но с Николь больше не фамильярничал.
Во дворе нас приняла другая пара мужиков, но эти биороботы вообще не раскрывали ртов и даже, по-моему, не дышали – они просто шли впереди, показывая дорогу, притормаживая, если мы отставали, и резко набирая ход, если мы догоняли их широкие спины.
Мы не задержались внизу и прошли в какой-то футуристического вида лифт, больше похожий на стартовую площадку после падения на него очередного SpaceX. В лифте наконец остались втроем, и тогда мы с Гансом, не сговариваясь, обратились к Николь с вопросом:
– Что дальше?
Николь, закусив губу, смотрела на дисплей смартфона.
– Нет сети. Приплыли. Похоже, дальше нас ждет маленький пушной зверек. Здесь только пять ВИП-лож, и платить за них надо сразу.
Двери футуристического лифта распахнулись, и на площадке нас встретила невысокая девушка в костюме зайца.
– Добрый день, дорогие гости,– сказала она, изобразив на лице сложную мимическую конструкцию из вежливой улыбки и настороженной гримасы.– Вы действительно заказали столик на третьем ярусе? Тогда, пожалуйста, назовите его номер.
Я посмотрел на заметно побледневшую Николь и понял, что пора брать ситуацию в свои руки.
Прошел из лифта вперед, потом, не глядя, нащупал в кармане пиджака свою банковскую карту и показал ее девушке-зайцу:
– Я Михаил Прохоров. Мне и моим друзьям нужна здесь ВИП-ложа. Будьте любезны, проводите нас туда.
У девушки вдруг задрожали губы – было видно, что она поверила, кто я такой.
Еще хорошо было видно, как она годами мечтала о такой встрече, представляя себя и меня в интересной обстановке элитного клуба.
– Да, конечно,– осипшим голосом ответила она, улыбаясь уже по-настоящему приветливо.– У нас как раз еще есть свободная ВИП-ложа. Однако, по правилам нашего заведения, должна предупредить вас, Михаил Дмитриевич, что мы сразу спишем с вашей карты сто восемьдесят тысяч рублей за бронирование. Пойдемте, пожалуйста, вон туда, дорогой Михаил Дмитриевич…
Она бормотала еще какие-то учтивые слова, но никто из нас их не слушал, мы просто шли за ней по темным коридорам и незаметно толкали друг друга локтями, торжествуя победу.
Возле отделанной золотом двери с надписью «пять» девушка-заяц нас покинула, пообещав прислать метрдотеля, а мы вошли в треугольную ложу, где уже был сервирован стол на шесть персон, выставленный вдоль балконного ограждения. Еще два кожаных дивана стояли возле каждой из стен.
– Фу, как же я тут с вами задолбался,– сообщил нам Ганс, устало плюхнувшись в кресло у самого барьера и вытерев вспотевшее лицо.
Потом он, брезгливо поморщившись, взглянул вниз на колыхающуюся толпу завсегдатаев, шумных и потных посетителей, в очередной раз прорвавшихся в самый дорогой столичный клуб, и едва не плюнул туда – удержали его лишь тяжелый взгляд Николь и мой тычок в печень.
– Сиди уже тут ровно, дуболом,– сказала ему Николь и встала посреди ложи, цепко оглядываясь по сторонам.
– Три камеры вижу. Две точно работают – вон как лампочками моргают, заразы,– тревожным шепотом сообщила она мне, тыча красным ногтем по углам.
И я действительно увидел все три камеры, закрепленные на стандартных кронштейнах и даже не слишком тщательно замаскированные от случайных взглядов.
Потом она вдруг шагнула к стене и отворила невидимую доселе дверь.
– О, тут есть персональная ванная комната. Мальчики, я скоро,– сообщила она нам и исчезла за дубовыми панелями.
Я сел рядом с Гансом и, посмотрев вниз, уже не смог оторваться от завораживающего зрелища – сотни людей сновали внизу, танцуя парами, собирая группы или тусуясь поодиночке, а вокруг них прямо по стенам кружило цветное облако удивительных в своей четкости оптических иллюзий, среди которых я успел один раз увидеть шпиль родного питерского Адмиралтейства и дважды – перекошенную от злобы морду комбата.
Я с трудом оторвался от удивительного зрелища и, потрясенный, спросил у Ганса:
– А ты чего видишь, дружище?
Ганс вздрогнул, мотнул головой, отгоняя жуткие видения, и повернулся ко мне, прикрыв лицо ладонью.
– Ну нах, охренеть можно, что они тут показывают. Разве можно такое на публике всем показывать? Это же содомия какая-то, хоть бы и с бабами…
Я снова бросил взгляд на стены, но там опять закружился шпиль Адмиралтейства, правда, изрядно поросший мхом и какими-то ядовито-желтыми грибами.
– Черт его знает, я в законах не силен,– признался я, а потом до меня дошло, что мы с Гансом видим в этом феерическом световом шоу совершенно разные вещи.
Ганс теперь не сводил с меня тяжелого взгляда, повернувшись к залу спиной. Потом, заметив на столе бутылку водки, он открыл ее и приглашающе махнул мне горлышком.
Я протянул первый попавшийся под руку бокал.
Мы выпили, не чокаясь, по полстакана водки, а потом Ганс совершенно серьезным голосом сказал:
– Михась, если что, ты ведь меня отсюда вытащишь? Я ведь тебя вытащил тогда, на полигоне, хотя там деды реально затоптать могли. И зимой от узбеков тоже вместе ушли. Давай уже клятву дадим, что друг друга в беде не бросаем!
Я отобрал у него бутылку, плеснул нам еще водки, свою тут же выпил, но мои глаза продолжали слезиться, и я прямо так, сквозь непрошеные слезы сказал ему:
– Ганс, дорогой ты мой фриц саратовский, клянусь тебе именем Российской империи, я тебя никогда не брошу!
Ганс тоже выпил, и мы, обнявшись, как молочные братья, затянули нашу любимую песню «Батяня комбат», хотя музыка вокруг звучала совершенно бесовская, абсолютно нам сейчас не в тему.
Мы вдруг здо́рово надрались, и я даже успел осознать, почему: незачем было пить натощак. Обед, которым накануне нас потчевали в «Метелице», для простого российского солдата выглядел сущим издевательством – ну омар, ну креветки, ну еще какая-то нездоровая и бессмысленная дрянь. Ума понять не хватает у тамошних рестораторов, что нормальному мужику не омаров надо щипчиками по тарелке гонять, а куриных бедрышек навернуть или там двойную шаверму в брюхо затолкать прямо с салатом. У нас напротив КПП части в Балашихе круглосуточно работали сразу два киоска шавермы, и к ним всегда стояла очередь из солдат, а то и офицеров. Вот где реальный бизнес люди крутили, не то что эти московские деляги…
Николь вышла из туалета с мокрой головой, и Ганс тут же сострил про ветер, но она не успела огрызнуться – в кабинет заглянул метрдотель и замер на пороге, радостно жмурясь всем сразу и каждому в отдельности.
Николь одним взглядом оценила ситуацию и прогнала его за горячим.
– Голубчик, мы очень-очень устали и очень-очень проголодались.
Потом она села рядом со мной и расстроено тряхнула кудряшками.
– Когда вы успели? Впереди ночь работы, а вы уже в хламину ужратые!
– …огонь, батарея, огонь, батальон, комбат ё командует он,– с удивительным добродушием откликнулся Ганс и потянул волосатую рыжую лапу к бутылке.
Николь не успела перехватить эту руку и теперь, с отчаяния закусив губу, смотрела, как Ганс разливает остатки водки по трем стаканам.
Ганс поднял свой стакан и ухмыльнулся Николь сквозь прозрачную жидкость.
– А ты у нас красавица! Просто эта, из кино, как там ее звали? Я же тебя в кино видел, женщина! Монро! Мэрелин, мля, Монро! – вспомнил он и немедленно выпил.
Я подумал, что за такой комплимент тоже стоит выпить, но Николь вдруг рухнула мне на грудь, как боксер после трех нокдаунов подряд. Она повисла на мне, прижав мои руки к телу, и я не стал брыкаться, напротив, затих на своем стуле, с наслаждением вдыхая ее чудесный запах.
Ее кудряшки щекотали мне нос, и я чуть повернул голову, чтобы случайно не чихнуть. В этой позиции мне стало хорошо видно все, что колыхалось в глубоком декольте ее платья, и я, разумеется, уставился туда, будто впервые видел.
Впрочем, кое-что я действительно увидел впервые. Чуть правее ее левой груди я увидел ровный белесый шрам, какой бывает от неглубокого скользящего пореза, словно били ножом по ребрам, но в последний момент промахнулись, только скользнув лезвием.
У меня тоже был похожий шрам на левой руке, и еще один, подлиннее, красовался под той же лопаткой – привет из уличной «стрелки» еще школьных времен.
– Миледи, можно, ваш мушкетер уже задаст вам тот самый финальный вопрос?
Она не поняла шутки, но часто задышала.
– Детка, тебе что, фашисты грудь резали? – почему-то шепотом спросил я, чуть касаясь губами ее розового ушка.
Николь вздрогнула, как от удара, и подняла голову.
– С чего ты взял? – начала заводиться она, но потом бросила взгляд вниз и устало прилегла на меня обратно.
– Миш, можно, я тебя попрошу? Очень сильно попрошу?
Я чмокнул ее в ухо в знак согласия, и она продолжила, буквально вгрызаясь губами мне в рубашку где-то в районе груди:
– Мы должны закончить это дело! Мы должны сделать это! Другого шанса уже не будет. Ни у меня, ни, тем более, у тебя, кретин!
Я еще раз чмокнул ее в ухо, но ей, похоже, надоели эти телячьи нежности. Николь снова подняла голову, так, что ресницы коснулись моей щеки, и прошептала:
– Миш, соберись, пожалуйста! Я ведь не москвичка. И я уже старая. По местным меркам,– тут же испуганно поправилась она.– И я не хочу возвращаться туда побитой собакой.– Она показала на колыхающуюся под нами толпу потных граждан, и я понимающе кивнул ей.
– Да, там тесно,– согласился я просто для того, чтобы хоть что-нибудь сказать.
Она сухо улыбнулась и погладила меня по щеке.
– Ты умный. А там действительно очень тесно. Так тесно, что в женском туалете могут бритвой полоснуть, чтоб не отсвечивала.
– О как! – посочувствовал я.
– Угу. Это они мне за Марка сделали. Год назад. За него пол-Москвы насмерть билось, когда он, дурак, с женой развелся.
– Дык ты ж, вроде, победила? – удивился я.
– Угу,– зажмурилась она, чтобы не видеть меня или свои тогдашние воспоминания.– Только вот он теперь стал принципиальным противником супружеской жизни. Говорит, что чувства должны быть свободными и искренними, без бюрократических оков.
– Ага-ага. И сколько времени тебе осталось при нем тусоваться?
– Да хрен его знает, Миша! – вдруг закричала она мне в лицо, и я понял, что этот вопрос изводит ее уже не первый месяц.
У меня не было к ней жалости. Какое-то другое, темное, возможно, опасное и сильное чувство колыхалось во мне, и я прислушался к своим ощущениям.
Разумеется, мне хотелось ее трахнуть, но это было как раз неудивительно.
Еще мне хотелось держать ее возле себя подольше, но и тут я не сомневался, для чего именно.
Было и еще что-то неуловимое, клубок каких-то невнятных, неоформленных желаний, копошащихся во мне где-то в глубоком подсознании, так что и не ухватить. Мне даже показалось, что я хочу написать ее портрет, запечатлеть эти тонкие, нечеткие, почти невидимые линии ее лица, и я изумился своим извращенным мыслям – таких желаний у меня не возникало с пятого класса, с тех пор, как любящие родители запихали меня, буквально насильно, в художественную школу, где всего за два года я возненавидел графику в частности и рисование в целом. Мне хотелось нарисовать ведьму – красивую, желанную и очень опасную.
– Эй, парень! Михась! Проснись!
она хлопнула меня теплой ладошкой по лицу, и я вернулся в Москву, в напыщенный и душный, но тем не менее переполненный гламурной фауной кабак.
Стол, за которым мы сидели, преобразился – теперь он был заставлен посудой разных форм и размеров. В каждой посудине что-то парило, блестело или, на худой конец, пахло, так что мне даже как-то вдруг стало нехорошо. Вокруг бесшумно сновали официанты, и, судя по сервировке, я понял, что они хозяйничают тут достаточно давно.
– Иди умойся,– приказала мне Николь, увидев мое побледневшее лицо, и я послушно отправился в туалет.
Вернувшись, обнаружил за столом двух неизвестных мне мужиков, напряженную, но улыбающуюся Николь и подозрительно знакомую, очень худую, коротко стриженную черноволосую бабу с огромным, раскрывающимся буквально до ушей ртом. Чистый крокодил, только в юбке.
Ганса за столом не было, потому что он спал на одном из диванов кабинета. Рядом с этим диваном был поставлен стул, на нем, аккуратно расправленный, висел пиджак Ганса, а под стулом ждали пробуждения хозяина свежевычищенные туфли. На туфлях сверху лежали черные очки.
– Ганс! – предупредительно щурясь, крикнула мне Николь.
И я собрался с мыслями, поправляя парик.
– Друзья, знакомьтесь, это Ганс! – снова крикнула она так звонко, что у меня в голове зазвучало эхо.
– Марк Быковский,– чуть привстал мне навстречу краснорожий коренастый мужик в свободной белой футболке и джинсах, и я с трудом узнал в этом нагловатом субъекте того самого пугливого терпилу, на лимузине которого мы удирали из гей-клуба пару дней назад.
– Андрей Вертер, строительный бизнес,– встал в полный рост другой мужик, рослый широкоплечий красавец в странной, какой-то чудной вязаной кофте с цветной вышивкой и пронзительно желтых вельветовых брюках.
Я пожал руки обоим и легко понял, кто из них приветствовал меня искренне, а кто притворялся. Притворялся, разумеется, Марк – на его красной морде легко читалось неодобрение, густо замешанное на раздражении и даже, по-моему, презрении. Впрочем, может быть, я сам себя накручивал.
Брюнетка тоже что-то пискнула со своего места, и я тут же вспомнил ее – Мила, та самая бабища, с которой Николь давеча тискалась, как заправская лесбиянка.
Милу я удостоил небрежным кивком и заметил, что это пренебрежение ее здорово огорчило – она сгорбилась, как провинившаяся на уроке школьница, опустила глаза в тарелку и принялась ловить там вилкой непослушные маслины.
Самка в засаде.
На Милу с изумлением смотрел строительный магнат, и сразу стало ясно, кто в этом кабинете дурак и для кого играется сценка под названием «Олигарх Прохоров с приятелем и бабой изволил потусоваться в ”Дятле”».
Я легко сел во главе стола, напротив балконного барьера, и строитель тут же услужливо приподнял бутылку, показав, что готов обслужить.
Разрешил ему налить мне немного водки и поднял бокал. Все замолчали, кто с напряжением, кто с видимым почтением глядя на меня.
– Друзья! Позвольте мне вас так называть, дорогие империалисты, магнаты капиталистического труда, мартышки денежных джунглей, жабы финансового болота…
Я посмотрел на Николь, но она даже не улыбнулась. Ее глаза горели тревожным желтым огнем, и я тут же сбавил обороты, не желая ее пугать.
– За то, чтоб прибыль всегда превышала расходы!
Все молча прильнули к своим бокалам, и только Марк, метнув в меня мрачный взгляд, выразительно крякнул.
Я вспомнил, за чей счет мы тут гуляем, и ободряюще подмигнул ему. Он не отвел глаз, а, напротив, принялся сверлить мне взглядом переносицу и тяжело сопеть.
– Андрей, как долго, по-вашему, будет дорожать недвижимость? – начала светскую беседу Николь.
Строительный красавец отложил вилку в сторону, промокнул жирные губы салфеткой и принялся отвечать, обращаясь, правда, исключительно ко мне:
– Недвижимость будет дорожать до тех пор, пока ее будут покупать. Так что скоро в Москве быдла вообще не останется. Дешевые дома мы снесем, а в дорогих нищебродам житье будет не по карману.
– И куда вы их всех подеваете? – вроде бы искренне изумился Марк.
– Кого? – не понял строитель.
– Простых горожан,– подсказала Николь.
– Быдло-то? – весело переспросил Вертер.– Все быдло мы выселим за сто первый километр. В Москве ему не место. Здесь должны жить только те, кто в состоянии платить по десять кусков за квадратный метр и потом еще не жалеть денег на содержание домов.
Мне эта мысль показалась спорной, и я осторожно покачал головой.
– А работать-то кто будет? Вот нам сейчас рыбу принесли, водки налили… Если все за сто первым километром окажутся, кто ж вам водки нальет в Москве? Или сами?
Строитель отмахнулся от меня одной рукой, одновременно другой подцепив себе на вилку кусок рыбы.
– Для обслуги мы построим метро. Утром тихо, под землей, приехали, отработали, где положено, и назад – в стойло. И чтоб по дорогам на своих кредитных «ведрах» не ездили, не путались под колесами приличных машин,– строго добавил он.
Заметив мой интерес, Вертер начал многословно излагать свою нехитрую философию, за которую, как я понимаю, в семнадцатом году и досталось российским буржуям по полной программе. Среди множества терминов иногда мелькали странные неологизмы, на которые я не знал, как реагировать.
– …дошираки не должны иметь права митинговать. Недовольны? Пошли вон. В Сибирь, лес валить,– кипятился строитель.
– Дошираки? – рискнул переспросить я.
– Те, кто употребляют еду быстрого приготовления,– быстро пояснила Николь.
Марк хмуро взглянул на меня, но еще сердитее он смотрел на Вертера. Похоже, людоедская философия строительного магната не понравилась даже такому прожженному цинику, как Марк.
– У вас же дочки растут? – спросил он Вертера.– Вдруг влюбится в кого из народа, что делать будете?
– Ха,– бодро отозвался строитель.– Проходили уже. Старшая тут повадилась тусить с каким-то прощелыгой из аспирантуры Политехнической академии. Я ему один раз позвонил – говорю, отвали от моей дочки. Он не понял. Ну, не понял и ладно. Я решил вопрос, за неделю.
Все непонимающе уставились на строителя, а Марк даже изумленно провел рукой по горлу – дескать, вот так решил вопрос?
– Да нет, все цивильно было сделано,– засмеялся Вертер.– Позвонил менту знакомому, отслюнявил денег нищеброду. Мент закрыл аспирантишку на три дня по подозрению в торговле наркотой и телегу в академию направил соответствующую. Из аспирантуры его, разумеется, сразу выперли, не дожидаясь расследования. Тут подключился военком мой районный, он у меня вообще на окладе сидит. И поехал тот хахаль солдатом в Забайкальский военный округ. Сейчас, наверное, дневальным на тумбочке стоит, потеет.
– А дочка? – хрипло спросила Николь в неожиданно наступившей тишине.
– А что дочка? К дочке технично подвели человека из нашего круга. Сын одного цементного деляги, свои карьеры в разработке, уважаемая семья. Все сейчас нормально, тусуются молодые, думаю, скоро свадьбу сыграем.
Снова наступила тишина, и появившиеся официанты с очередной сменой блюд оказались очень кстати.
Вертер, похоже, заметил замешательство соседей по столу и насупился.
– Плебс должен знать свое место. Люди нашего круга должны держаться своих. А то знаем мы этих прощелыг – на тепленькое место шмыг и сидит, как ни в чем не бывало,– начал опять оправдываться строитель.
И до меня вдруг дошло, что он просто очень жадный. Настолько жадный, что собственную дочку готов продать, лишь бы не отдавать ее по любви, то есть даром.
Принесли кофе, но тут у Вертера зазвонил телефон, и он вышел из-за стола. Через минуту вернулся и сделал знак Миле. Она немедленно поднялась.
– Было приятно познакомиться. Мне, к сожалению, надо ехать,– пожал мне руку Вертер.
Я тоже послушно пожал ее, хотя хотелось мне совсем другого. Но Николь так смотрела на меня, что я не сделал того, что следовало.
Мила порывалась чмокнуть меня в щечку, но строительный магнат ловко придержал ее за плечи и аккуратно направил к выходу, махнув на прощание свободной рукой Марку и Николь.
Мы остались втроем, если, конечно, не считать спящего Ганса, и Марк, недовольно глядя то на меня, то на немца, пробормотал:
– Ох, не знаю, что из этого выйдет.
– Не зуди, милый,– одернула его Николь.– Все идет по плану.
Впрочем, судя по ее встревоженному лицу, сама она так не считала.