Евгений Васильевич Абрамович
Дети полутени
Егор запомнил маму, как маленькую и энергичную женщину, которая всегда была рядом и которая всегда была одна. Он не был ей родным сыном, мама взяла Егора из детского дома, когда ему было десять лет. Из приюта для «особенных» детей. Нет, Егор не был больным или умственно отсталым, просто он не помнил, что было с ним до этого возраста. Просто однажды он, растерянный и испуганный, пришел в себя в милиции, где добродушный верзила-следователь участливо спрашивал его, помнит ли он что-нибудь о себе. Егор не помнил. Ни своих настоящих родителей, ни как там оказался. Ничего. Он только молча сидел и мял в руках самодельную вязаную куклу, изображавшую рыжеволосую девочку в цветастом сарафане, с вышитой красными нитками широкой улыбкой и большими пуговичными глазами. Единственный сувенир из той забытой жизни.
Потом было много чего: хождение по врачам, медосмотры, новые расспросы, заметка в газете о потерявшемся мальчике, детский дом. Все это Егор помнил четко, в подробностях, словно случившееся вчера. Все, что было до – сплошная пустота. Иногда на задворках сознания легким сквозняком мелькали расплывчатые лица и голоса. Они приходили по ночам, в тишине. Говорили что-то неразборчиво, будто манили. В детском доме Егор с головой накрывался одеялом и, тяжело дыша, не спал до самого утра. Боялся уснуть и снова услышать голоса. Словно они могли забрать его куда-то.
Потом была мама. Впервые он увидел ее в коридоре детского дома, где она о чем-то разговаривала с воспитательницей. Егор тогда стоял чуть в стороне и с интересом разглядывал незнакомую женщину, которая показалась ему очень красивой, глаз не отвести. Хотелось смотреть и смотреть. Потом они долго сидели коридоре на стульях возле стены и разговаривали. Потом мама, которая тогда еще не была его мамой, часто навещала Егора. Она забирала его, они вдвоем целый гуляли по маленькому городу, где находился детский дом. Потом они возвращались обратно, и мама уходила. Иногда на несколько дней, иногда дольше, на неделю. Это было хуже всего. Когда заканчивались прогулки, и мама отводила его обратно в детский дом, всегда хотелось плакать. Затем наступали скучные занятия, томительные дни ожидания и новые бессонные ночи, наполненные голосами и собственным тяжелым дыханием под одеялом.
Однажды мама спросила Егора:
– Ты бы хотел жить со мной? Всегда?
Егор удивился такому вопросу. Даже немного расстроился. Конечно, он хотел. Неужели мама сама этого не понимала? Зачем спрашивать?
– Да, – коротко ответил он.
Мама улыбнулась и прижала его к себе. Они сидели на скамейке в парке, под крышей из желтой кроны разлапистого клена. Еще теплый сентябрьский ветер порывами срывал листья, и те с шуршанием сыпались вниз. На пожухлую траву, на дорожки, на Егора, на маму.
– Я знала, – мамин голос сорвался, – сразу поняла, как только увидела тебя в той газете. Пропавший мальчик, который ничего не помнит. А я посмотрела и сразу решила, что никакой ты не потерявшийся. Ты мой. Просто так вышло, что мы раньше не встретились. Но теперь мы вместе и все будет хорошо. Так ведь, Егорка? Ты ведь мой?
– Да, – тихо ответил Егор, чуть дыша, зажатый мамиными объятиями, сам готовый расплакаться, – я твой…
Он поднял взгляд и посмотрел маме в лицо. Она сидела, закрыв глаза, и тихо всхлипывала. Из-под опущенных век катились слезы. Скапливались на подбородке тягучими каплями. Егор протянул палец, потрогал. Щека была мокрой и мягкой, приятной на ощупь. А слеза горячей, как чай в кружке на обед.
– Не плачь, мам…
Она открыла глаза и улыбнулась, поцеловала его палец. Мимо прошел высокий дедушка в длинном пальто. Следом за ним бежала маленькая беспородная собачка. Смешно перебирала короткими лапками.
– Что ж вы плачете, мои хорошие? – спросил дедушка, остановившись и глянув на них. – День посмотрите какой, а вы плачете.
Собачка тоже остановилась возле хозяина, посмотрела прямо на Егора, забавно склонив на бок ушастую голову.
– Все, – уверенно сказала мама, вытирая слезы рукой, – не плачем больше.
Сказала себе, Егору, старику, его собаке и тому хорошему дню.
– Пойдем, Егорка. У нас еще много дел.
Дедушка остался стоять посреди дорожки, по которой шел, глядя вслед уходящим женщине и ребенку.
– Я заберу тебя отсюда, – сказала мама Егору по дороге. – Я живу в другом городе, в большом. Поедешь со мной.
– А есть и другие города? – искренне удивился Егор.
– Конечно, – она улыбнулась, – я езжу сюда на поезде. Ты ездил на поездах?
Егор честно пожал плечами. Он не знал и не помнил.
– Вот и покатаешься.
Потом было много чего. И та самая поездка на поезде, и большой город, и своя комната. Была, разумеется, и школа. Учеба давалась Егору легко, хотя он не помнил, ходил ли в школу раньше. Мама не могла нарадоваться, когда он показывал ей дневник. Только потом Егор узнал, скольких трудов стоило маме устроить его в обычную «нормальную» школу, а не в ту, где учились «особенные» дети. Не каждая школа возьмет ученика, у которого проблемы с памятью. Мама дала ему свою фамилию – Радкевич, и отчество – Александрович.
– Сашей звали моего папу, – объяснила она, – он был очень хорошим человеком. Точно бы тебе понравился. И ты ему. Так что мы теперь с тобой Александровичи.
Имя осталось при нем. Почему-то он знал, что его звали именно так. Еще мама познакомила Егора с бабушкой, своей мамой. Улыбчивая старушка, такая же маленькая и шустрая, как и дочь, она жила одна в деревенском домике за городом.
– Ну, кого ты мне привезла? – сказала она, широко улыбаясь, когда увидела Егора в первый раз. – Внучка моего? Хорошо-хорошо. Ох, какой! Подойди, детка, поближе. Дай-ка я на тебя посмотрю.
От этих слов у Егора почему-то закружилась голова, в одно мгновение прошиб холодный пот. Его затрясло, он отступил назад. К маме, которая стояла сзади.
– Ну что ты, Егорка? – мама обняла его за плечи. – Испугался?
– Ох, спужала тебя бабка старая, – всплеснула руками бабушка. – Ну прости-прости, хороший. Не бойся.
Пересилив себя, Егор подошел к бабушке и понял, что бояться здесь нечего. Бабушка оказалась такой же доброй, как и мама. Он быстро ее полюбил. Полюбил приезжать сюда, в ее домик. Полюбил подолгу сидеть с ней на кухне и слушать ее истории. И очень грустил, когда бабушки не стало.
Со временем Егор привык к новой жизни. Голоса по ночам ушли, не беспокоили больше. Остались только он и мама. Со временем Егор понял, что мама была одинока. Редко заходили какие-то ее подруги и люди с работы. Мужчин в их доме никогда не было, а самыми частыми гостями были бабушка и тетя Маша, соседка. Наверное, мамино одиночество постепенно передалось и ему, Егору. А когда мамы не стало, оно молчаливым призраком поселилось в их квартире. Навсегда осталось в темных углах, на пыльных полках книжных шкафов, которые Егор должен был протирать чаще, но всегда ленился. Одиночество не давало подолгу оставаться дома, выгоняло в дороги, командировки, шумные торговые центры и темные кинозалы. Оно приносило плохие и тяжелые мысли, самой частой из которых была мысль о том, что, если бы тем утром Егор был дома, все случилось бы совсем не так.
– У меня ничего нет, – сказал как-то маме Егор незадолго до обширного инсульта.
Тогда они поссорились, он уже не помнил из-за чего. Хотел сказать что-то еще, но она его прервала.
– У меня тоже ничего нет, – сказала мама и добавила, – кроме тебя. И мне этого всегда было достаточно.
Сейчас эти слова всплывали в памяти, приносили боль и стыд.
Егор вздохнул и все-таки взял с полки альбом. Сел с ним на диван, полистал, почитал отдельные заметки. В четырнадцать он твердо решил вспомнить, что было с ним до десяти лет. До мамы, до детского дома. До того, как пришел в себя в отделении милиции. Он помнил только свое имя. И голоса. Иногда, очень редко, они возвращались к нему в липких подростковых кошмарах. Утром оставались на влажных от пота подушках и стыдливо прятались в белье, испачканном первыми поллюциями. Больше ничего, сплошная тьма. Егор начал отмечать в альбоме все, что казалось ему важным. Что могло пролить свет на его прошлое. Действовал только по интуиции, иногда не отдавая отчета самому себе. Начал с той самой газетной заметки, где на читателя, широко раскрыв глаза, смотрел перепуганный десятилетний пацан. Он сам.
Вырезку аккуратно приклеил на самой первой странице. Были другие статьи о пропавших, найденных и исчезнувших детях. В стране и за рубежом. Были записи и заметки о разном – серийные убийцы, похитители детей, секты, торговцы людьми. Было даже несколько статей о случаях наблюдения НЛО. Один недалеко от того города, где располагался детский дом, в котором жил Егор. Отдельным разделом в альбоме шли случаи уже из жизни самого Егора. Все, что произошло с ним странного и необычного, тщательно документировал, записывал на страницах альбома быстрым мелким почерком.
«25.04.2003 – В метро старик расплакался, глядя на меня».
Он листал дальше, выборочно читал летопись своих исследований.
«16.10.2004 – Женщина подошла ко мне в магазине, заговорила. Назвала Сашей, спрашивала что-то, я не запомнил, испугался. Сказал, что она ошиблась и ушел. Потом вернулся, осторожно посмотрел. Она стояла на том же месте и молчала. Я наблюдал за ней минут пять. Стояла и молчала».
«03.02.2005 – Я был один дома. Звонили в дверь. Сказали, что почта. Я посмотрел в глазок. Там был какой-то волосатый мужик. Точно не почта. Я не открыл».
«07.06.2005 – Ехали с мамой в автобусе. Напротив села женщина. Внимательно посмотрела на меня. Сказала маме, что мы с ней не похожи».
«23.01.2006 – Странный звонок. Несколько раз звонил телефон. Я поднимал, но никто не ответил. Только дышали в трубку. Громко и тяжело. Повторилось, когда дома была мама. Она подняла, но ей тоже не ответили. «Дурак какой-то» – сказала она».
Старая кукла, однако, вопросов не вызывала. Та самая, с которой был Егор, когда его нашли. Наоборот, она всегда приносила спокойствие. В детстве Егор не мог без нее уснуть. Потом она всегда стояла на полке в его комнате, берегла сон и покой. Когда не стало мамы, он начал брать куклу в разъезды и командировки, как талисман. Средство от тоски и одиночества.
Егор листал в самый конец. Записи заканчивались двенадцатым июля две тысячи десятого. Тогда, на третьем курсе университета, он забросил свой альбом. Решил, что больше нет смысла продолжать. Смирился. До конца оставалось еще с десяток чистых листов. Егор подумал немного. Вздохнул, делая над собой усилие. Взял ручку и быстро вывел внизу листа:
«15.10.2020 – Странная девушка. Встретил ее сегодня на работе в коридоре. Спросила: «Ты меня не помнишь?». Я ответил, что нет и она ушла. Потом видел ее вечером на вокзале, когда покупал билет. Она стояла снаружи за окном и смотрела прямо на меня. Когда я вышел, ее уже не было».
Поставил точку и быстро захлопнул альбом. Быстро, словно стыдясь, вернулся к полкам и вернул его на прежнее место. Среди потрепанных старых книг, которые давно никто не читал. Разделся, выключил свет и быстро нырнул под одеяло. Темнота здесь была другой. Она давила, шевелилась в углах неясными очертаниями. Егор начал бояться ее. Хотелось поскорее заснуть, не думать о темноте, одиночестве и маме. Он накрылся почти с головой и провалился в сон.
Наступившим утром Егор был на платформе автовокзала, ждал своего автобуса. Осень в этом году определенно радовала – было пасмурно и сыро, зато тепло. Хотелось закурить, но Егор держался, твердо решил бросить. Кроме него автобус до Полоцка ждали еще четверо. Молодая пара, неопрятного вида небритый мужик и неопределенного возраста женщина в длинном, не по погоде теплом пальто. Она опустила взгляд и шевелила губами, едва слышно бормотала что-то себе под нос. Егор копался в телефоне, время от времени поднимая глаза на проезжающие автобусы.
К платформе подали большой, видавший виды «МАЗ». Егор подхватил сумку, ноутбук, показал подошедшему контролеру билет и прошел в салон. Устроился возле окна, сунул в уши наушники. Спустя несколько минут автобус задрожал и медленно тронулся от платформы задним ходом. Дорога, привычное чувство. Ожидание и потаенная радость новых мест и ощущений. Часа через четыре он будет в Полоцке, оттуда надо как-то добраться до Черноозерска. Предстоит еще заселиться в гостиницу. А на работу завтра, с самого утра. С новыми силами и свежими мыслями.
За окном мелькали пожухлые осенние поля и желтеющие леса, проплывали деревенские домики и придорожные отели. Егор смотрел в окно и слушал музыку. Время от времени автобус останавливался, брал новых пассажиров. Почти пустой поначалу салон медленно наполнялся. Люди сновали туда-сюда, шуршали одеждой и сумками, скрипели креслами, переговаривались. Прошел час в пути, еще один. Егор не обращал внимания на других пассажиров, пока кто-то не подсел к нему на соседнее место. Он обернулся, посмотрел на попутчика, немолодого мужика в поношенной куртке. Большая часть лица – широкая полуседая борода лопатой, свисающая на грудь. От соседа резко пахло сигаретами и едким застоявшимся перегаром. Мужик что-то коротко сказал и улыбнулся, наверное, поздоровался. Егор не расслышал из-за музыки в ушах, только быстро кивнул в ответ и снова отвернулся к окну. Автобус тронулся после очередной остановки, снова замелькали однообразные пейзажи, прибитые к земле низким свинцовым небом.
Дорога уже начинала казаться бесконечной. От долгого сидения онемели ноги и ягодицы. Егор поерзал на месте, пытаясь поменять положение, устроиться поудобней. Автобус словно специально ехал медленно, еле тянулся. Часто останавливался, набирая все новых и новых пассажиров. Скоро в салоне стало тесно и душно. Людям не хватало места, они стояли в проходе, сидели на сумках, держались за спинки кресел. Егор оглянулся по сторонам. Автобус напоминал переполненный пассажирский транспорт в Индии или других странах третьего мира, как это видел Егор на фотографиях в Интернете. В голову еще шли сравнения со шпротами в консервной банке. Сквозь музыку в наушниках пробивалось чье-то громкое настойчивое бормотание. Егор повернулся на звук, снова увидел рядом бородатого соседа. Тот, откинувшись в кресле, что-то говорил сам себе. Егор раздраженно выдернул наушники, выключил плеер.
– … я ж не таракан какой, – тараторил сиплым голосом бородач, – я ж человек ведь. Человек я, не кто-нибудь. Право имею… на счастье, на любовь. На радость. Радости хочется. Устал я от тоски, от грусти. А на меня смотрят, как на таракана. Шарахаются, как от чумного, носы воротят, глаза опускают, не смотрят. Не смотрят.
Он перехватил взгляд Егора. Уставился на него в упор. Заговорил быстрее.
– Есть, сказали мне. Есть выход. На севере, в черных озерах Боженька живет. Он добрый, ласковый, деток любит и таких, как я. Одиноких, опустившихся, покинутых. Принимает их у себя. Я не поверил поначалу. Брехня, думаю, так, бред по пьяни. А потом понял, увидел. Правда это. Откровение мне было. Сам Боженька пришел ко мне. Давай, грит, Петька, собирайся и дуй ко мне. Нужен ты мне больно. Конец света скоро. Не все спасутся, а только те, что рядом со мной будут. Перерожусь я, грит, и новые времена начнутся, хорошие…
Егор вжался в сиденье, как пригвоздили. Алкаш, Петька, как он себя назвал, все еще говорил. Сверкал гнилыми зубами в запавшем рту и брызгал слюной, что застревала в его мятой бороде. Салон автобуса гудел от голосов. Егор прислушался. Многие вокруг него говорили о том же, о чем его сосед. Громче и тише. Боженька, конец света, откровения. Кто-то плакал, кто-то голосил во всю силу, будто в истерике. Крик бил по мозгам, хотелось закрыть уши. Закружилась голова, Егора бросило в пот. Эти крики, эти голоса. Они казались ему знакомыми. Они мучили его бессонными ночами под одеялом.
Автобус снова замедлил ход, собираясь останавливаться. Отлично, это шанс. Егор схватил из-под ног сумку, стянул с верхней полки ноутбук. Попробовал перелезть через ноги Петьки. Тот схватил его за куртку.
– Куда?! – завизжал. – Куда, пацан?! К Боженьке не хочешь! Спастись не хочешь?
Егор брезгливо вырвался. Начал проталкиваться к выходу через стоящие и сидящие тела. В проходе, на сумках, на полу. На креслах люди сидели по несколько человек, друг у друга на коленях. И все говорили на разные лады. Бормотали, кричали, шипели. Кто-то запел громким крикливым голосом, остальные подхватили. Егор не разбирал слов песни, похожей на церковный гимн. Он проталкивался дальше. Шагал через чьи-то ноги, сумки, тележки, баулы, пакеты.
– Пропустите, – сам почти срываясь на крик, просил он, – дайте пройти, пожалуйста.
Автобус остановился, двери открылись. Проходя мимо водителя, Егор увидел, что тот раскачивается в такт песне. Улыбается, по круглому выбритому лицу катятся слезы. На обочине дороги стояли еще люди, готовые втиснуться в автобус.
– Дайте же выйти! – рявкнул Егор.
Он грубо оттолкнул кого-то, пнул ногой чью-то сумку. Внутри хрустнуло и зазвенело, но никто не обратил внимания.
Оказавшись на улице, Егор долго не мог отдышаться, прийти в себя. Он стоял, отвернувшись к лесу у обочины и трясущимися руками шарил по карманам. Телефон, паспорт, полупустая пачка сигарет. Машинально сунул одну в рот и тут же выплюнул. На кой они ему? Смятая пачка полетела в кювет.
Двери за ним закрылись. Когда автобус тронулся, внутри пели уже более дружно, громким нестройным хором.
Егор стоял и смотрел вслед уходящему автобусу. Мотив песни удалялся, стихал в сырости октябрьского дня. Он посмотрел на щит указателя. «Лепель – 20, Полоцк – 89, Черноозерск – 101».
На мгновение Егор даже пожалел, что рядом нет старого пухлого альбома. Слишком много странных событий за последние два дня.
Глава 2
Дождливые стены
– Мы с мужем хорошо жили…
Женщина замолчала, не зная, как продолжить. Было заметно, что ей неловко. Посмотрела в окно, поерзала в кресле. Положила ногу на ногу, опустила руку на подлокотник, выпрямилась. Говорила она короткими фразами, часто останавливаясь и подбирая слова.
– Любили друг друга. Знаете, если честно, я даже не могу сказать про него что-то плохое. Правда. Даже после всего, что было. Хороший был человек. Хотя почему был? И сейчас есть, просто мы с ним не общаемся. Он был честным, никогда мне не врал. В тот раз взял и все честно мне сказал. Прости, Света, полюбил другую. Не стал врать, скрывать, прятаться. Это правильно, я считаю. Всегда надо быть честным. Предательства я бы ему не простила. Лжи, звонков, поздней работы, случайных командировок. Вот этого вот всего, как часто бывает у других. А так… что ту сказать? Полюбил и все, делать нечего. Еще он сказал, что до этого своего признания он никогда не был с ней. С той, другой. Ну, вместе, вы понимаете. Я ему поверила, конечно. Это была правда, точно. Квартиру он оставил нам с Петей, сам съехал. Сыну тоже все объяснил, как взрослому, тот понял. Мой муж… бывший муж, он умел объяснять. Была в нем такая черта, он умел разговаривать с людьми, это редкость на самом деле. Будь тебе хоть пятьдесят лет, хоть пять. Он хороший собеседник… был. Я закурю?
Она замолчала, вопросительно посмотрев на Дубова. Тот кивнул.
– Да, конечно. Это же ваш дом, как угодно.
– Я думала, может вам будет неприятно.
– Нет, что вы. Пожалуйста.
Она потянулась к пачке сигарет и зажигалке на журнальном столике между ними. Достала одну, чиркнула, затянулась. Выдохнула дым.
– Раньше я курила только в школе и в университете. После свадьбы бросила. Потом опять начала. После Пети. Сейчас смолю, как паровоз. Некому меня контролировать. По пачке в день минимум. Раньше курила только на улице или на балконе. Сейчас прямо в квартире, как видите. Все равно.
Несколько минут они сидели в тишине. Женщина молча курила. Огонек, догорая до фильтра, плясал перед ее уставшим, но все еще привлекательным лицом. Была красивой, подумал про себя Дубов. Он сидел в кресле напротив. Тоже молчал, не перебивал и не торопил. Ждал.
– Ладно, – она ткнула окурок в пепельницу на столике, – продолжим. У Пети с отцом была… связь. Не знаю, как это еще назвать. Они друг в друге души не чаяли. Петя ни в чем его не обвинял, не сердился. Это я поначалу злилась, плакала на кухне. Одна, никому ничего не говорила. И вот как-то сижу я, реву сама по себе, а Петя сзади подходит. Тихо так, я даже не заметила. И обнял меня. Я даже испугалась, ойкнула. А он стоит и держит меня. За плечи, за голову. Ладошкой только по лбу гладит.
Ее подбородок затрясся, лицо сморщилось. Коротко всхлипнув, опустила голову. Дубов достал из сумки пачку салфеток, припасенную для таких случаев. Вынул одну, протянул. Женщина благодарно взяла, вытерла глаза. Дубов ничего не говорил. Знал, что в таких случаях лучше молчать. Собеседнику иногда нужно поплакать. Это была уже не первая его подобная встреча. Женщина успокоилась, отдышалась. Скомкала мокрую салфетку, сжала в кулаке. Потянулась было снова к пачке на столе, но видимо передумала.
– Вот, – сказала словно для себя самой, – с отцом они виделись часто. Чуть ли не каждый день. Через день так точно. Я не запрещала. Зачем? Это было бы слишком жестоко. Для обоих. Они бы этого не вынесли. Думаю, в идеале люди и должны расставаться друг с другом именно так. Тихо, мирно, без ссор. Чтобы в памяти оставалось только лучшее. Даже фильм есть такой «Расстанемся, пока хорошие». Я правда не помню, о чем. Название просто запомнилось. Смотрели? Ну, неважно… Отец Петю со школы забирал, провожал до дома. Сюда не заходил, стыдился, наверное. Мог бы и зайти, я бы не была против. Я их только из окна видела. Дойдут до подъезда и стоят, разговаривают о чем-то. Потом прощались. Отец водил Петю на секцию. Петя у нас в футбол играл. Очень хорошо играл, между прочим. Тренер его всегда хвалил. С командой ездили на соревнования, награды получали. Я могу показать, они сохранились. Хотите? Ну да, может потом… Выходные они всегда проводили вместе. Ходили в кино, в парк, гуляли. Отец Петю брал на рыбалку. Возил в деревню к деду, отцу своему. Хороший был старик, нравился мне очень, дочкой меня называл. Петя его очень любил. Когда муж ушел, он звонил мне из деревни. Говорил, что поговорит с сыном. Ничего не получилось. Так вот с отцом Петя общался. По выходным они всегда были вдвоем. Петя часто оставался ночевать у него с субботы на воскресенье. Я не была против, не ревновала, ничего такого, нет. Это правильно, я считаю. Что бы там не происходило между родителями, дети здесь не причем. Да и должен же быть у ребенка отец. Особенно у мальчика. Так ведь?
Она спросила это напрямую у Дубова, уставив на него глаза.
– Да, – тихо ответил он.
Хотел сказать что-то еще, но слова застряли в горле. Женщина, Светлана, кивнула. Они снова помолчали.
– Вы, наверное, хотите больше услышать про… – она сделала паузу, – этих?
Дубов кивнул.
– Я на вас не давлю, Светлана. Рассказывайте только то, что считаете нужным.
Она грустно улыбнулась, как будто с благодарностью.
– Все надо рассказать, – сказала она, – я долго молчала. Но поймите правильно, расскажу я это только вам. Потому что…
Снова замолчала, подбирая нужные слова.
– Это правильно, что вы сами во всем признались изначально. Кто вы и зачем это все. Никому другому не стала бы говорить и встречаться. Потому что вы тоже… такой. Это правильно, Андрей…
– Я Сергей.
– Ой, простите, – она уронила голову в ладони и тихо засмеялась. – Дура я, дура. Неловко как. Сергей, хорошо… Вот. А началось все в девяносто шестом. Нет, седьмом. Петя во второй класс пошел, это я точно помню. И вот той же осенью появились они. Позвонили в дверь, я открыла. Смотрю, стоят двое, парень с девушкой. Приличные, чистенькие, улыбаются. Брошюру мне какую-то суют. И начали заливать вот это вот все свое. Про бога, про спасение, про рай, про конец света. Ну как у них бывает, сами, наверное, знаете. Вот. Я не слушала. Извинилась, что много дел, дверь закрыла, но брошюру эту взяла. Надо было выкинуть конечно, порвать. Это я сейчас понимаю, а тогда… дел у меня конечно не было. Я выходная была. Тогда еще медсестрой работала. Два через два, отдыхала. Ну и стала читать. Я думала, что это баптисты какие-то или свидетели Иеговы или еще кто-то там, черт их всех разберет. А потом полистала, смотрю «Церковь Отца Искупителя». Никогда такого раньше не слышала…
Все-таки взяла новую сигарету, подкурила, затянулась.
– И так, знаете, все там подробно расписано было, будто прямо вот про меня. Я опешила просто. Спасем от одиночества. Вот это меня особенно зацепило, в самое сердце. Ну и так много чего было, я уже и не помню точно. Помню только, что затянуло меня. Словно как в воронку какую-то, я как с ума сошла. Потом они опять пришли, через пару дней. Те же самые, я даже удивилась. Красивые, улыбаются. Но знаете… нет, глупо как-то такое говорить…
– Говорите, – попросил Дубов, мягко, но настойчиво, как умел, – все, что считаете нужным.
– Ну, – она замялась, стала говорить медленно, взвешивая слова, – я только потом это поняла, со временем. Они, волонтеры эти, которые по домам ходили, показались мне какими-то… ну, как бы… ну неживыми, что ли. Как будто ненастоящими. Лица их, молодые, красивые, гладкие, без морщинки, без родинки. Улыбки эти их натянутые. Показались они мне какими-то куклами. Даже нет, манекенами. Вот точно. Как те, что в витринах стоят. Тоже такие. Гладкие, чистые. Лица их мне снились потом. Тащили меня куда-то. Это потом было. А тогда… я читать хотела. Все больше и больше. О секте этой… церкви. Они называли это церковью. Отца Искупителя. Я и не заметила, как начала на собрания ходить, Петю с собой водила. Он сначала не хотел, а потом вроде ничего, привык. Мне кажется ему там даже нравилось. Там были еще люди с детьми, много детей, честно говоря. У Пети там даже друзья появились. Они, сектанты эти, постоянно говорили, что бог их, ну, отец искупитель этот, он детей очень любит.
– Расскажите подробнее о службах.
– Не знаю, я бы не назвала это прямо службами. Мы собирались обычно на квартирах у других членов. По десять-пятнадцать человек, иногда больше. И говорили. Просто говорили. Больше было похоже на какое-то общество анонимных алкоголиков, ха-ха. Встаешь и говоришь: «Всем привет, я Света». И начинаешь рассказывать. О боли. Это так и называлось – разговоры о боли. Надо было рассказывать о своих обидах, о своем горе, несчастьях. Кто о чем. Я рассказывала про мужа. Как мне плохо, грустно, одиноко. Остальные тоже говорили о чем-то таком, только своем. У кого-то родители умерли или еще кто-то из близких, от кого-то жена ушла и так далее. Потом все дружно плакали и успокаивали друг друга. Такая служба психологической поддержки. Детей при этом не было. Они сидели в другой комнате обычно. Играли.
– Послушайте…У вас был какой-то лидер? Кто это все организовывал? Те встречи?
– Лидер? Был Саша один, фамилию уже не помню. Высокий такой мужчина, полный. Он обычно мне и звонил, говорил, когда и где будет следующая встреча. Но лидером он не был. Скорее, каким-то куратором, старшим группы. Первое время мы всегда собирались одной компанией, перезнакомились все, подружились, можно сказать. Потом, через пару месяцев начали собираться уже большими группами. Уже не на квартирах, а в частных домах. Не знаю, это были дома кого-то из членом или принадлежали церкви. Кроме Саши там были уже и другие. Наставники, мы их называли наставниками. Но это не были лидеры, точно. Скорее, что-то вроде старших товарищей. А кто там был над ними, я не знаю, честно. И был ли вообще кто-то еще.
– Но вы чувствовали какую-то власть над собой? Давление, насилие?
– Пожалуй, что да, чувствовала. Но не от людей. Они были такими же, как и я. Все, я в этом уверена. И Саша этот, и остальные. Власть она…
Светлана замолчала. Затолкала очередной бычок в пепельницу, которая постепенно наполнялась скрюченными трупиками фильтров. Достала еще одну сигарету из опустевшей наполовину пачки.
– Власть она шла как будто извне. Можете считать меня сумасшедшей, мне все равно. Но я говорю так, как понимала это сама. Хотя может я сумасшедшая, не спорю. Только чокнутая дура могла ввязаться в такое. К тому же я знаю, что многие члены секты посходили с ума после всего, что случилось.
– Так что насчет этой власти? Которая извне.
– Мне снились сны.
– Сны?
Дубов встрепенулся, поежился. Светлана это заметила, кисло улыбнулась, затягиваясь сигаретой.
– Вам знакомо это, да?
Он не ответил.
– Сны, кхе, – она закашлялась, – простите, не в то горло пошло, как сказал бы мой муж. Они, сны эти, всегда были такими, в которые проваливаешься весь, будто засасывает тебя что-то. И не проснуться уже как будто. Потом вскакиваешь, смотришь на часы в темноте. Оказывается, ты час поспала только, а там во сне целая вечность прошла. Снова засыпаешь и проваливаешься. И так по несколько раз за ночь. Точно почти ничего не помню. Голоса какие-то постоянно. И люди. Неживые, как манекены. Идут куда-то нога в ногу. Все одинаковые. Голые, бледные, бесполые. Только лица нарисованы. Знаете, как будто ребенок фломастером рисовал. Только глаза – два круга и рот – улыбка от уха до уха. Идут и разваливаются на части, ломаются и дальше идут, ползут. А потом как будто я сама к себе подхожу. Моя копия, словно в зеркало смотрю. Как будто я и не я одновременно. Такая же, как они, неживая. И она начинает меня на части рвать. Живот разрезает, кишки достает, сердце. Я кричу, но тихо-тихо, как писк. И двигаться не могу, знаете, как во сне бывает, будто двигаешься в густом киселе. Но страшно не это. Страшно, когда пустота. Когда летишь куда-то, проваливаешься. Долго-долго и медленно, словно тебя что-то удерживает. Вокруг тебя звезды пролетают, планеты, а ты все падаешь, как будто целую вечность. Я говорила про одиночество. Так вот оно несравнимо с тем, которое испытываешь там, когда падаешь. Я смотрела фильм про космонавтов. Они говорили, что в космосе бывает одиноко. Так вот там, во сне, ты как будто космонавт, но далеко-далеко от Земли. Далеко от всего. А одиночество твое такое… огромное, как будто оно и есть космос. И вот это нами управляло. Мы тянулись друг к другу, к собраниям, к церкви. После наших встреч сны проходили. Становилось легче. Это испытывали все. Я знаю, мы разговаривали об этом. Вот это нами и управляло. Как думаете, что это было?
– Я слышал много разных версий. Гипноз, наркотики, психотропное оружие.
– А вы-то сами что думаете?
Дубов честно пожал плечами.
– Не знаю. Но хочу выяснить.
Теперь они долго молчали. Светлана сидела неподвижно. Смотрела в окно, где догорало, возможно, последнее теплое октябрьское солнце.
– Потом все стало более активно. Мы начали ходить по городу, раздавать эти брошюры. Организовали волонтерские отряды. Помогали бездомным, бомжам. Приводили их на собрания, давали одежду, еду, деньги. У нас появились молельные дома. Их так не называли, но что-то вроде этого. Там проводились собрания и там жили найденные нами бездомные. Почему-то эти люди становились самыми активными нашими членами. Наверное, им было еще более одиноко. Приходили пьяницы, беспризорники, бывшие сироты, детдомовцы, наркоманы, ВИЧ-инфицированные. Это они рассказывали про себя. И оставались с нами. Тогда у нас было много членов. Начались разговоры про конец света, потом уже только про это и говорили. Что праведники спасутся, а мир погибнет. Что отец искупитель обретет плоть и явит себя миру. И будет вечный рай. Что-то такое, уже не помню всех тонкостей.
