Евгений Сергеевич Табачников
Комплекс Венеры
ГЛАВА 4
Я снова начала ездить в университет с отцом, все еще осматривая парковку, нет ли моего «Гелендвагена». Его не было. Странно, что я совсем на него не обижалась, а обижалась на себя и на родителей. Я его оправдывала: конечно, он же не должен был бегать за мной. Он просто хотел со мной переспать и дарил мне подарки. Или обижалась. Мне было просто хреново, и я какое-то время названивала ему, потом даже названивала с других номеров.
Я сказала родителям и подругам, что бросила его, потому что он мне надоел. Мой статус был и так уже повышен, но он оставил во мне ужасный след: моя девственность стала валютой и предметом моего нарциссизма, а мои сексуальные фантазии закреплялись в своей обезличенности. Девушка в шикарном платье оказалась брошенной и нецелованной возле дешевой почасовой гостиницы в утреннем часу. И я решила навсегда закрыть страницу несостоявшейся невесты и стала «своей девчонкой», простой, дружелюбной, хорошей, легкой. Я переодела каблуки на спортивные кеды, а платье – на худи. Я начала носить стоковый спортшик и общаться с простыми девчонками и пацанами, все еще пользуясь уважением у местных «супердевушек».
Всплеск гормонов, повальное увлечение массовой культурой, никотиновая зависимость втайне от родителей, любовь к кино и травке: так начались для меня мои двухтысячные. На меня обратил внимание Глеб, пятикурсник, за которым бегали все девушки из общежития. Глеб был звездой спортивной сборной университета, неплохо учился, ездил на БМВ и был сыном небедных родителей. То, что я заслужила его внимание, вернуло мне самооценку. И мы начали встречаться. Я рефлексировала, когда с ним переспать, так как мой вирус нарциссизма продолжал меня инфицировать. Но мои двухтысячные были такими яркими, что я стала более здоровой. Моими учителями продолжали быть мои первые разы: первая поездка с одногруппниками в Питер, первое путешествие с подругой в Испанию, первый оупен-эир, первые галлюцинации, первый оральный секс в библиотеке, первые бессонные сорок восемь часов подряд.
Мой третий круг мандалы получился очень ровным, ровнее остальных. Ни одной пунктирной линии. Я разукрасила его красным и зеленым, но между узорами я нарисовала черные змеи. Если бы я не нарисовала им головы, все это походило бы на славянский орнамент, но змеи, обвивающие каждую линию, говорили об одном: именно в этом кругу меня ждало самое страшное событие в моей жизни. Я так хотела закончить мандалу именно в ту сессию, я бы не справилась, если бы мне предстояло доработать ее дома. Я углубилась в воспоминания, и рука сама рисовала в свободном потоке, но предстояла черная полоса, и, перед тем как заставить себя вспомнить ее, меня вытолкнуло обратно в кабинет. Мое лицо исказилось в ужасе, и я боязливо посмотрела на Софию, спрашивая у нее разрешения рисовать дальше. Меня пугало время, а вдруг оно закончится прямо сейчас, на полуслове, как в мультике «Доктор Кац»? Но София кивнула мне в одобрительной улыбке. Прошло всего двадцать минут, а я ей уже так много рассказала, и так много нарисовала, и у меня еще было много времени рисовать дальше.
Даже хорошо, что я снова вернулась в состояние осознанного «здесь и сейчас». Ведь в потоке я могла увлечься и не заметить, как проболталась о том, что я совершила убийство. Я не прокололась нигде, и было бы глупо выдать себя на исповеди психоанализа. Я отвела глаза от Софии на бумагу и продолжила заканчивать свой самый страшный, самый разрушающий, самый кровавый и роковой третий круг.
Я помню тот день, когда я поняла, что с папой что-то не так. Я допоздна гуляла с Глебом и вернулась домой. Отец был замкнут, сосредоточен на чем-то своем, отстранен. Я не могу точно передать все детали, но его мимика и энергетика были совсем иными, и мне стало не по себе. Я испугалась за отца: что с ним? Но я чувствовала, что он был здоров, скорее что-то внутри терзало его, чего с ним не происходило никогда прежде или он не показывал. Вообще, мой папа был довольно предсказуем, и его мужская последовательность, где-то занудство являлись для меня, как столпом опоры, вокруг которого я эмоционально кружилась. Меня заносило в свои переживания, но я понимала, что отец всегда заземлит меня, простит мне всю дурь и научит, как правильно. Я тогда хотела, чтобы и мой будущий муж обладал тем же свойством: предоставлял мне стабильность своей предсказуемостью. Поэтому такие резкие перемены не могли меня не напугать, но я постаралась не придавать этому внимания.
На следующий день, когда мы ехали вместе в университет, всю дорогу он молчал и смотрел напряженно вдаль, как-то неестественно щурился и противно отстраненно кивал, когда я специально начинала много разговаривать, чтобы услышать привычного папу, чтобы перестать бояться. А обратно домой он меня не повез, сказав, что задерживается. И домой пришел очень поздно.
Он стал регулярно поздно приходить с работы. Начал разить странным парфюмом. Стал каким-то виноватым и грустным рядом с мамой и начал словно избегать ее, а со мной вдруг стал добрее, растеряннее, вежливее. Постоянно где-то пропадал и раздражался, когда я звонила ему на мобильный.
Еще какое-то время спустя в наш дом пришли скандалы. Они с мамой начали ругаться, и папа стал огрызаться на маму, сильно повышать голос, а глаза его становились демоническими. Я спросила маму, все ли у них в порядке, а она вдруг закурила, посмотрела в окно и пожала плечами. Мне стало совсем не по себе, и появилось такое же чувство жуткой, не поддающейся неизбежности, когда в дом приходит внезапная четвертая стадия рака, как это давно случилось с моей бабушкой. Неужели что-то оборвалось в отношениях родителей? Ведь ссоры, разводы и прочая хрень – это то, что случается с другими семьями, но никак не с нашей! Мои родители связаны самыми прочными узами, а отец… отец совершенно из другого сказочного мира. Он был строгий, но мог и пошутить. Он был сухой, но заботливый, словно бы всю свою нежность оставлял для конкретных дел. Совсем небогатый, но не оттого, что лох или слабый, а просто потому, что предельно честный. Поэтому все мои обиды на его несостоятельность были напыщенными, но не глубокими, и просыпающаяся стерва внутри меня быстро гасла: с моим первым мужчиной я так и не переспала, и я все же стала своей девчонкой, отложив олигарха на неопределенное потом. Папа был моим суперэго, и если что-то останавливало меня от ухода во все тяжкие, так это строгая правильность. Что с ним? Разве может он вдруг кричать на маму и вести себя, как какой-то ублюдок из мерзких сериалов?
Отец держал маму в напряжении, и она захотела обратиться к психологу. Мы с мамой общались не так открыто, поэтому всю информацию я узнавала у нее по частям, по фразам, по молчанию, не сразу, что выводило меня из себя еще больше. А от открытого общения с отцом тоже не осталось и следа, он стал очень замкнутым и поставил между нами огромную стену, вдруг сделавшись чужим. Мне тогда совсем расхотелось взрослеть. Я была уже совсем готовой лишиться девственности с Глебом, но приближение этого события очень сильно совпадало с отдалением родителей. Это не та сепарация, о которой я мечтала! Я хотела, чтобы они все еще сдерживали меня, контролировали, злились, но я все больше и больше бы тусовалась с парнем, которого бы они не любили. А потом парень доказал бы, что достойный, и отец только понемногу принял бы его. Таково было мое идеальное взросление. Но не так, что меня вдруг отшвырнули, а сами оказались ряжеными инопланетянами, как жуки из «Людей в черном» в коже человека, которого я считала отцом. Психолог стоил дорого, и мама открыла ящик комода, в котором родители хранили небольшие накопления в долларах, и там оказалось пусто. По несчастливой случайности, я тогда была дома и у меня в гостях была подруга, когда мама ворвалась к нам в комнату с пустым конвертом и с криками: «Ты сперла доллары?»
Я шепнула подруге, что моя мама ненормальная. Я выскочила на кухню, а подруга начала судорожно собираться домой, уткнулась в плеер и вышмыгнула прочь. Я завизжала, какого черта мать делает, завопила как резаная трехэтажным матом, так, что соседи постучали по батарее. В мои двухтысячные пришли и первые домашние истерики – я визжала как маргиналка, так чтобы слышал весь дом.
– Было бы что у вас воровать, нищеброды! – визжала я, используя самые низкопробные синонимы слову «воровать». – Если бы я захотела, я бы сейчас жила так, как вам и не снилось!
Тем же вечером выяснилось, что деньги забрал папа. Тогда мне снова стало очень страшно, что отец серьезно заболел и потратил деньги на частную клинику, а скрыл это, чтобы не волновать нас. Мама начала осматривать его вещи. Я сидела на кухонном полу, обхватив голову руками, требуя извинений от матери.
– Мне кажется, у папы появилась любовница, – сказала мама, и мне стало отвратительно. Это подозрение уже месяц как витало в воздухе, но никто не решался так прямо об этом сказать. Почему она не сказала: «кто-то появился», «что-то скрывает», а так прямо – любовница? Семья математиков общается в низком контексте.
Мать достала из его пиджака спички с логотипом игорного заведения и еще какие-то биржевые карточки.
– Либо он стал играть в азартные игры, – удивленно и ошарашенно полушепотом сказала она.
Где папа и где азартные игры? Он же математик-статистик, поэтому ни в какую аферу и лохотрон его невозможно было втянуть. Он ненавидел риск, так как никогда не верил ни в удачу, ни в шанс, ему никогда не хотелось пробовать ничего, что имеет маленькие шансы на победу. Получать стабильную зарплату, жить осторожно и сдержанно, каждый месяц переводить часть зарплаты в валюту и откладывать на сберегательный счет – в этом был весь отец.
Позже вечером в страшных криках отец пришел домой пьяным и непотребным. Мама подошла к нему и заплакала, они о чем-то говорили, мама кричала, а затем отец завопил не своим голосом: «Пошли вы все к черту!» Это было очень страшно, потому что ведь он закричал это своим, привычным, папиным голосом, но интонация, ненависть, отчуждение, с каким он орал это, были так на него непохожими. Я никогда не видела его пьяным и гневным. Эти карты и внезапная ненависть, что это, что случилось? Я была в каком-то страшном сне и в панике выскочила к нему, когда он почти замахнулся на меня, хотел что-то прошипеть своим искаженным от ненависти ртом, но оцепенел, увидев меня, и опустил руку, растерянно, как будто извиняясь. Его глаза блестели и были выпучены, как у шизофреника. Его отец под конец жизни болел психическими расстройствами, и мама беспокоилась, что это может перейти отцу либо мне по наследству. Что же это было? Шизофрения внезапно вступила в наследство? Мне стало очень страшно, и я спряталась в ванной, а отец вышел из квартиры, зверски хлопнув дверью. Я слышала, как зарыдала мама, и начала задыхаться. Дом мой падал, и квартира начала наполняться водой необратимого кораблекрушения. Я побежала на лестницу, стала нажимать судорожно кнопку лифта и видела, как лампочка показывала, что лифт спускался с восьмого на первый. Это уезжал папа. Я побежала по лестнице вниз, выскочила из подъезда и увидела, как отец смотрел на наши окна и прощался с ними.
– Пап! – закричала я. – Папа, что случилось?
Он обернулся на меня, как зомби, и медленно пошел прочь к машине. Я побежала за ним, услышав мой бег, он, даже не оглянувшись, остановил меня рукой наотмашь. Он сел в машину и сорвался с места. Я еще немного пробежала за автомобилем и начала звонить ему на телефон, но он сбросил меня и выключил мобильник. Я подошла ровно на то место, с которого отец с прощанием смотрел на наши окна. Что он увидел там? Каких демонов? Что так напугало и отвратило его? Я посмотрела на наши окна его глазами. Все было серым – и наш дом из серого кирпича, и ужасный покосившийся балкон, и грязные окна, и даже небо. Я проходила здесь десятки тысяч раз и даже не задумывалась, каким безобразным казался наш дом в Кузьминках. Раньше он был прекрасен: летом он утопал в зелени, а зимой здесь мы бегали по этим улицам в парк. Здесь был «Макдональдс» и «Иль-Патио», все было знакомо, и запах всех времен года, и все настроения в моем микромире были связаны с домом в Кузьминках. Этим весенним днем я не увидела ничего кроме серости в ужасе от уходящего папы. Это было ненормальным: я звала его, кричала ему в спину, он же слышал меня и не пожалел, не захотел оставаться, не захотел мне ничего объяснить, а просто сел в машину и уехал. Если даже он уехал от мамы, то при чем здесь я?
Я закрыла глаза и вспомнила чудесный рецепт: можно же просто попросить Бога вернуть мне папу. Для этого не нужно быть крещеной и вообще ничего не нужно делать, детям Бог помогает просто так, это их волшебная кнопка, нужно просто чего-то очень захотеть, зажмуриться, и попросить шепотом: «Господи, сделай так чтобы…» Я же была еще девственницей, а значит, безгрешным ребенком, и я же не просила ничего материального, я просила возвращения папы, значит, Бог обязан был мне помочь: «Сделай так, чтобы папа вернулся! Пожалуйста, пожалуйста, я очень люблю папу, сделай так, чтобы он вернулся».
Тогда, у елки, он же тоже нашелся не сразу, поэтому нужно было немного подождать. Я ждала, а папа не возвращался. Я простояла так около двадцати минут, пока мне не стало холодно. Папа не вернулся, и моя связь с Богом была разорвана.
Я медленно поднималась по лестнице обратно домой. Подъезд вонял затхлостью и соседской стряпней. Я подошла к компьютеру отца. Я попыталась войти в его почтовые ящики и пройтись по документам, чтобы что-то найти. За моей спиной маячила мама. В одной из папок на рабочем столе я нашла фотографии девушки, которую видела в университете, с четвертого курса. Появлялась не так часто, но обращала на себя внимание: красивая, сомнительная, интровертивная, загадочная, запоминающаяся, порочная. Я видела, как она подходила к отцу несколько раз, и они о чем-то разговаривали. Господи, мать довела его до того, что отец предал меня ради шлюхи моего возраста. Я повернулась к маме, долго смотрела на нее в упор, а потом завизжала на всю свою мощь, чтобы сорвать глотку: «Мама, я ненавижу тебя!»
К ночи мне стало получше. Мать рыдала у себя в комнате, и ее женские монотонные слезы меня странным образом успокаивали. Я вспомнила, что увижу отца в университете, а то, что его что-то связывало с молодой студенткой, немного даже развеселило меня. Ай да папа! Чувства трамплинили: обида, отрицание, ненависть, зависть, восторг. Размешайте все эти чувства в ванной, наполненной весенним подростковым гормональным срывом девушки, целыми днями готовящейся к прощанию с девственностью, и, может быть, тогда я и смогу сказать, что да, это примерно то, что я чувствовала.
Оставаться дома я не хотела. Идти в университет на следующий день тоже не тянуло. Ночью отец уже казался мне глупым, анекдотичным леприконом с ослиными ногами. Мать в истерике вызывала у меня чувства презрения: нужно было следить за собой и быть классной женщиной, а не ходить и ныть. Я презирала свою семью: они меня обманули. У меня было тотальное разочарование: вся эта бедность, оправдываемая нравственностью, все старье в нашей квартире, что внегласно подносилось как родовое наследие, и все напутствия и нравоучения оказались фальшью. Я вышла на балкон, закурила сигарету и написала Глебу СМС: «Спишь?»
Спустя два часа я была у него в квартире, где он лишил меня девственности. Он жил в двухэтажной квартире в Жулебино, в доме, где проживали новоявленные обеспеченные семьи. У него с братом был целый этаж с отдельными комнатами и санузлом, и постоянно проходили тусовки, пока его моложавая мать пыталась укладывать малышей на первом этаже. Отец Глеба, предприниматель и бывший сотрудник МВД, дома появлялся редко, при этом Глеб гордился своим отцом. Его жилище казалось мне шикарным и молодежным, и мне становилось еще более стыдно за квартиру моих родителей. У Глеба был сделан отличный ремонт, комната была наполнена новыми, современными вещами и техникой, он полностью раскрывал свой мир, как хотел, а не пытался находить себе угол в царстве шкафов, ковров, сервантов и пыльных книг с запахом старой послевоенной бумаги. На стене его комнаты висел огромный плоский телевизор с подключенной видеоприставкой. Часть комнаты была оборудована под спортивный уголок, шкаф-кладовая был забит его модными молодежными шмотками и аксессуарами. На столе открытым стоял ноутбук, и в социальные сети днем и ночью приходили сообщения. Музыка из колонок долбила по полу, а его мама с нижнего этажа не говорила ему ни слова, ведь он был любимым старшим сыном ее мужа, от которого она сильна зависела.
Этот дом никогда не засыпал. Сюда валом валили репетиторы для его младших братьев и сестер, друзья и подружки Глеба, новоявленные музыканты. По ночам у Глеба все время кто-то торчал, он был парнем крутым и востребованным, оттого мой статус его девушки казался мне большим достижением. Когда я ехала в такси, он попросил меня зайти в магазин и купить спиртного. Я купила себе шампанское, а на «Джек Дениелс» по его заказу у меня не хватило денег, и я взяла ему водки. Пусть он сделает меня женщиной под дешевую водку, решила я, ведь от дорогих коньяков я отказалась сама, побрезговав мотельными продавленными кроватями. Я уже поймала попутку, когда мне стало стыдно за водку и заехала к своей подружке и попросила у нее занять мне денег. Я вернулась в супермаркет и купила обещанный «Джек Дениелс», дорогую шоколадку и бутылку колы.
Я нервно курила у подъезда и прятала глаза от выходящих во двор собачников. Я стояла в белом платьице, джинсовочке и с большим звенящим бутылками целлофановым пакетом, жадно затягиваясь ментоловой сигаретой. Глеб попросил не звонить в домофон и должен был спуститься за мной. Прошло больше пятнадцати минут, я волновалась, что он не выйдет, потому что я не достойна его и что в его квартире в тот момент была девушка со спортивной фигурой, которая лучше разбиралась в музыке и во всем была лучше меня. Я присела на лавочку, открыла его виски и хлебнула из горла. Прямо в этот момент из подъезда вышел Глеб и рассмеялся.
– Ты чего так долго?! – обиженно возмутилась я. Я не понимала, рада ли я его видеть, но меня невротически тянуло к нему и, если бы он не вышел, я бы ждала его на этой лавке, оставляя бесконечное количество пропущенных звонков.
– Мамка не спала, одеться нужно было. Заходи.
Я зашла в подъезд просторной новостройки, как в дивный новый мир моего благополучного взросления. Все мне казалось недомашним, захватывающим – новый лифт с запахом стройки, синие подсвеченные кнопки, большие пролеты на этажах. В моей девятиэтажке у меня уже сформировался менталитет дикой нищенки, и поездки на «Гелендвагене» не смогли перебить это чувство. Я вошла в квартиру, сняла кроссовки и взяла их с собой на второй этаж. Но водить девушек домой для Глеба было привычным явлением, и он был не против представить меня маме. Он всех называл для нее «ребятами», и я тоже была «ребятами», одной из тусующихся восторгающихся Глебом малолеток.
Мы поставили музыку и распивали виски. Он сказал, что виски говно и мне подсунули подделку, но выпил всю бутылку. Я начала пить шампанское, но нервничала, думала, как мне предстоит принимать в этом доме душ и прошмыгивать в его рубашке от ванной до комнаты, поэтому я тоже прилично помогла ему с виски. Это хорошо, что в его комнате можно было смело курить в окно. В душевой кабине я растерялась, запутавшись в кнопках и кранах, и сильно намочила себе голову мощной струей сверху. Запахи гелей показались мне вкусными. Я не рассчитала с алкоголем, и у меня закружилась голова, и меня чуть не вырвало. Я схватилась руками о пластмассовую кабину, во рту жгло, в горле стоял привкус отрыжки, и я судорожно копалась в косметичке в поисках мятной жвачки. Я ополоснула лицо холодной водой и посмотрела на себя в зеркало: косметика растеклась, но еще оставалась на лице, я всячески старалась ее не смыть. Я подкрасила губы красной помадой, выпила обезболивающее и постаралась улыбнуться себе.
Я, подкруживаясь, шла по казавшемуся мне бесконечному коридору на звуки музыки из комнаты, где совсем скоро мне предстояло стать взрослой. Я боялась. Боялась, что он будет предлагать еще выпить. Боялась, что будет больно. Боялась, что ничего не будет и он просто уснет. Что кто-то войдет в комнату. Что из меня вытечет столько крови, что затопит комнату его мамы. Что меня вырвет ему прямо на грудь. Что у меня не получится. Он будет грубым. Он меня засмеет.
Мы какое-то время душно целовались, и от нас разило алкоголем, сигаретами и мятой. Для романтики я поставила на его трек-листе ВКонтакте музыку из моей подборки «для секса», которую я готовила уже несколько лет подряд. Затем он угловатыми движениями раздел меня догола, и я легла на спину. Я не была возбуждена, и каждый свой поцелуй и прикосновение я делала только для него и обстановки, сама я вообще не понимала, что происходит. Я протянула ему заранее приготовленный презерватив, как в рекламе. Он замешкался, попытался открыть упаковку, но его пьяные пальцы не слушались, и он отбросил изделие прочь. Когда он начал входить в меня, мне стало больно и некомфортно, но я все еще надеялась, что он даже и не поймет, что я была девственницей. Затем мне стало очень и очень больно и хотелось орать, но я стеснялась и стиснула зубы, имитируя удовольствие, хотя мое лицо напоминало пациентку стоматолога. Он начал двигаться во мне, делая мне еще больнее и больнее. К моей удаче, он быстро закончил, и я даже не поняла, кончил он в меня или на меня, мне все вокруг казалось неестественным, болезненным, мокрым и холодным. Я отмучалась, вылезла из-под него и укрылась одеялом. Он какое-то время еще теребил меня, а затем пошел курить в окно, а я проверила, оставила ли я на простыне кровь. Крови не было, и я вновь побежала в ванну. В ванной, несмотря на зудящую боль, у меня вдруг наступила эйфория: я со скрипом открыла дверь в новую жизнь, где получают удовольствие от секса и неистово любят. Я все равно была влюблена в него и в себя с ним. Я ожидала, что будет хуже. Он получил удовольствие, и целовал мое тело после этого, и самодовольно выкурил сигарету после меня. Я совсем не думала о произошедшем днем, не думала об отце, точно знала, что не пойду утром на учебу, и могла провести время со своим парнем.