Евгений Салиас де Турнемир
Сполохъ и майданъ (Отрывокъ изъ романа времени Пугачевщины)
XIX
Было осеннее утро, свѣжее, свѣтлое, тихое. На небѣ ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ! Бунтуетъ Яксайская станица и уже часъ какъ снова гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо и отовсюду валитъ казачество къ хатѣ Зарубина, гдѣ наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ – бесѣда въ кругу казацкомъ.
Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дѣломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дѣло, что вымолвить боязно, а чтó – еще невѣдомо никому, кромѣ него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ. На крыльцѣ показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Всѣ вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
– Будьте здоровы! Атаманы-молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
– Спасибо!
– Благодарствуй!
– Здравствуй самъ многовѣчно! загудѣли голоса.
– На-предъ майдана всѣмъ мiромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ! снова крикнулъ Чика.
Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бѣлѣлся въ концѣ станицы; поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки и запестрѣлась вся темная куча русыми, черными и сѣдыми маковками.
Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменiе и кладя земные поклоны, только шуршали кафтаны и сапоги по землѣ. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумѣло и билось на мѣстѣ. Затѣмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хатѣ. Мѣрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
– Старые заслуженые люди, молодцы-атаманы, малолѣтки и все честное казачество станичное – кланяюсь вамъ чинно и милости прошу: встань всѣ въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди, напредъ всѣхъ выходи. Кто хилъ, аль присталъ – по скамьямъ садись! Молодцы-атаманы по нихъ выровнись! Малолѣтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мѣшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ. Совѣтъ да любовь, атаманы! Посудимъ, порядимъ! Господи благослови!
Чика снова поклонился въ поясъ.
Толпа стала разбираться. Старики были уже впереди. Чумаковъ, прежнiй краснобай, влѣзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодаго выростка.
– Пропусти дѣдушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу…
Нѣкоторые казаки шапки снимали передъ нимъ. Старикъ добрался до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на всѣ четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
– Помолчите мало, атаманы-молодцы! заговорилъ Чумаковъ прiосаниваясь. – Прислушайте рѣчи моей. Коль согласно скажу я – спасибо молвите, коль не согласно и не любо – охàйте малоумнаго. Посудимъ, порядимъ и чтó повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
Чумаковъ выждалъ чтобъ майданъ стихнулъ совсѣмъ и заговорилъ:
– Воспомянемъ, атаманы, времена не далекiя, былину великаго войска яицкаго, когда велися порядки дѣдовскiе, когда отважные выборные люди чинили судъ мiромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всѣмъ равенная и вершилася въ очiю, предъ всѣмъ войскомъ и молодечествомъ атаманскимъ… на майданѣ казацкомъ, на свѣтѣ Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, чтò пристращиваетъ, пытаетъ и засуживаетъ, а изволочивъ гонитъ на канатѣ въ Сибирь.
– Правда истинная! Самая она – правда! воркнула толпа.
– Вспомнимъ славные подвиги дѣдовы; какъ хаживали они многотысячною доблестною ратью на кайсаковъ, иль въ ханство Хивинское и къ морю Каспiю, забирать корабли товарные, и въ многiе иные предѣлы далекiе… И ворочались домой съ добычей безчисленной, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили, везли казну несмѣтную, кадушки золота и сребра… бархаты и мѣха многоцѣнные, и камни самоцвѣтные, да оружiе дорогое на воспоминанiе и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во всѣ предѣлы земные по всѣмъ землямъ вражескимъ о великомъ и непобѣдномъ войскѣ яицкомъ, о богатыряхъ-атаманахъ! И устрашенные ханы хивинскiе и кайсацкiе, крымскiе и буxapcкie слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества, а везли тѣ гонцы обратно отвѣтъ атаманскiй: Не замиримся во вѣкъ съ басурманомъ и нехристемъ поганымъ!.. Не примемъ окаянства на душу!.. Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ-де вамъ миръ и упокой вѣчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы, дружество будетъ вамъ, да не съ яицкими казаками, а съ чертями въ аду кромѣшномъ… Принесутъ-де вамъ атаманы-молодцы объ весну предбудущую подарочки свойскie. Кто шашку, кто кинжалъ, кто ножъ, а кто сойдакъ калмыцкiй съ плевками летучими, стрѣлами закалеными. И чесались за ухами ханы басурманскiе и гадали какъ задобрить чорта-сосѣдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго… Слыхали-ль вы эту былину?.. Позапамятовали, безпамятные… Отшибли вамъ память порядками новыми…
– Помнится, небойсь! загудѣли голоса.
– Почто запамятовать!
– Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими… Какъ посланцы яицкie ѣзжали въ Москву и били челомъ государямъ товаромъ краснымъ, рыбой диковинной, да первый кусъ добычи и дувана откладывали и слали къ нимъ съ поклономъ и съ просьбой: Прими ты, надёжа-царь бѣлый, наше жертвованье, – заморскiя диковинки царевичамъ на утѣху, золото въ казну государеву, на нужды многiя… А насъ помилуй, государь-батюшка, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки молодецкiя, не клади запретъ удали атаманской, не лишай казака воли казацкой, чтó сердечнѣе ему казачки чернобровой, слаще меду бѣлаго. Дозволь, молъ, отецъ родной, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ, по степямъ и сыртамъ и крестить сталью кованой татарву сосѣднюю… А будетъ тебѣ потреба въ войскѣ богатырскомъ, токмо кличъ кликни, и придетъ къ тебѣ весь Яицкъ какъ одинъ казакъ, и станетъ стѣной каменной супротивъ врага твоего. А одолѣетъ врагъ, то поваляются за тебя всѣ до послѣдней башки казацкой. А какъ послѣдняя свалится – казачата придутъ!.. И нѣсть на свѣтѣ врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, что устоялъ бы супротивъ нихъ! супротивъ отважности ихъ! И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье посланцевъ яицкихъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: Гуляйте, дѣтушки, по морямъ, по степямъ… Только честь знайте и по-пусту не дразните татарву окаянную. Да какъ еще царемъ Михаиломъ жалованы мы крестомъ старой вѣры и красой-бородою… такъ и всѣми государями понынѣ милостями были сысканы и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо-внимательную толпу и крикнулъ:
– Вѣрно ли сказываю, атаманы!?
– Вѣрно! Вѣрно! Искони велися оные порядки казацкiе!
– Еще до-прежъ царя Михайлы такъ то было…
– Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дѣдово?.. выкрикнулъ Чумаковъ.
– Любо! Ой, любо!..
– Толь житье наше нонѣшнее? Нутка!
Загудѣла толпа – заволновалась, заревѣла.
– Памятуете-ль, атаманы, чтò было по запрошлый годъ въ Яицкѣ? продолжалъ Чумаковъ. Памятуете ли генерала Фреймонова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ!.. По всему Яицку то аукнулось!
– Туда треклятымъ и дорога! вымолвилъ тихо дѣдъ Архипъ.
Ближайшiе казаки огрызнулись на него.
– Чего брешетъ старый!.. Почто забыли его надысь успокоить.
– Не замай его. Не даромъ онъ дѣдъ Ахрипъ!
– Вѣдомо вамъ тоже, каки нынѣ порядки повели въ Яицкѣ? Какъ дьяковъ московскихъ послѣ бунта прислали туда, да посадили росправу чинить… Чтожъ, атаманы? И намъ посиживать въ спокоѣ да ждать пушки къ себѣ?
– Почто! Не гоже въ спокоѣ быть!..
– Досидишься до лиха!
– Вѣстимо досидишься, атаманы! продолжалъ Чумаковъ… Пора намъ разсудить въ кругу: кàкъ славное казацкое житье-бытье завести на дѣдовъ ладъ? Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рѣчь свою я заводилъ!.. Чтò порѣшите – тому и быть! А я слуга мipy!! Чумаковъ слѣзъ въ толпу…
Толпа загудѣла. Всѣ заговорили вдругъ.
– Золотыя твои рѣчи, Чумакъ! сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
– Медъ точешь, молодецъ! прибавилъ другой.
– Ишь загалдѣли… замѣтилъ кто то, оглядываясь на толпу.
– Набрешутъ гораздо, а разсудятъ – что калено желѣзо въ воду ткнуть – одинъ пшикъ!
______
Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.
– Гляди, старый вылѣзъ. Слухай дѣдушку…
– Гэй! Атаманы! Возьми угомонъ!
– Гэй! Буде врать то! Аль въ Кieвѣ не слышно! кричали со всѣхъ сторонъ.
Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всѣмъ и заговорилъ.
– Поведу я рѣчь, дѣтушки, съизначала какъ разуму хватитъ… Вѣдомо всему станичному казачеству, яко мнѣ годовъ много… Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, завѣряетъ, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успѣю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго… А сколько-де мнѣ годовъ, того я не вѣдаю, и житiю, чтó послалъ мнѣ Господь, счета не велъ, грѣха сего на душу не прiялъ и безумiя въ томъ Богу не далъ…
– А ты не смазывай повозку-то… Время не терпитъ! сказалъ старшина Чика.
– Проселками то не води! Умаешь и себя и кругъ.
– Валяй на прямки, дѣдусь, что кружить-то по пусту!
– Не спѣши, люди православные… Не смазамшись, на дорогѣ сядешь… А безъ пути на прямки скакать, такъ невѣдомо куда прискачешь и придется тебѣ прохожаго человѣка опрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мѣсту? И осмѣютъ люди!.. Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ не вѣдаетъ.
– Невременное дѣло теперь смѣхоту заводить!
– Не гнѣвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобъ свѣдали молодцы, сколь многое довелося мнѣ видѣть на вѣку моемъ. Вѣдомо вамъ, что совершилъ я многiе походы. Еще при царѣ бѣломъ Ѳеодорѣ наряжалъ я службу подъ Чигиринъ, будучи еще выросткомъ, и помнится билися мы люто съ туркой; бояринъ Ромодановскiй велъ насъ и двѣ рати разбили и весь край тотъ въ пустоту привели. И въ полтавскомъ побоищѣ по своей охотѣ и безъ наряду былъ я, дѣтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ великаго императора Петра Алексѣевича, за то, что когда клюнулъ землю свейскiй то королевичъ, то я изъ первыхъ наскочилъ полонять его. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо и разума немало пособралъ, и смогу я нынѣ точно отвѣтствовать Чумаковой рѣчи, безъ урону чести моей… Вѣрно сказывалъ онъ объ старомъ житьѣ атаманства Яицкаго… Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рѣчь сведу, что времена тѣ не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.
