Евгений Петропавловский
Письма мёртвой Ксане
Поднялась паника. Люди с криками бежали по городу – кто куда.
Дети.
Старики.
Влюблённые парочки.
Сотни мирных жителей, мужчин и женщин, ни в чём не провинившихся перед миром. А если и провинившихся, то не настолько, что их за это следовало лишать жизней.
Многие нашли свою смерть в тот вечер на улицах Бендер. На следующее утро центральная площадь была буквально усеяна бездыханными человеческими телами.
…Костин дом, где остались его родители, находился в западной части города. И он, сопровождаемый Андреем, рванул туда, навстречу надвигавшимся «румынам».
Если бы только знать, что на кладбище засели вражеские снайперы!
Но они этого не знали.
Один из снайперов убил Костю.
Увы, напрасно Андрей, задыхаясь, нёс на спине мёртвого товарища, чтобы отец с матерью могли сказать ему последнее прости. Он обнаружил во дворе лишь посечённые осколками трупы Костиных родителей. У дома отсутствовала половина стены, а из-под просевшей крыши вырывались языки быстро разгоравшегося пламени.
И Андрей пустился в обратный путь.
Через час или два он присоединился к горстке защитников города, засевших в здании горсовета и упорно отбивавших атаки неприятеля: там держали оборону представители Рабочего Комитета и местные гвардейцы.
Немногословный пожилой дядька мастерового вида выдал Андрею карабин и определил ему сектор обстрела.
По оборонявшимся прямой наводкой лупили фугасами танки. Всё вокруг грохотало, клокотало, содрогалось в дыму и в пыли; всё было озарено всплесками огня, опалено жаром близкой смерти… После артподготовки на штурм горсовета – волна за волной – бросались подразделения регулярных войск. Но атаки «румын» неизменно оказывались отбиты. Несмотря на многократные усилия, им так и не удалось ворваться в горсовет и овладеть зданием.
После этого боя Андрея приняли в бендерскую гвардию.
…С тех пор прошли годы.
Бендеры от Тирасполя отделяет совсем небольшое расстояние, и теперь между этими городами ходит троллейбус. Номер у него – девятнадцатый. Говорят, в память о девятнадцатом июня 1992 года.
Война и мир, противоположные грани бытия, они существуют неразделимо. По крайней мере, до тех пор, пока существует человеческий род. Одно невозможно без другого, так было и всегда будет. Андрей понимал это. И всё же сейчас, в мирное время, воспоминания о военной поре язвили его сердце подобно острию ножа.
Лучше бы ничего не вспоминать.
Жаль, что это невозможно.
***
Бендеры – достаточно большой по молдавским меркам город с населением больше сотни тысяч душ. Это форпост левобережной ПМР на правом берегу Днестра, и потому – как бельмо на глазу у кишинёвских властей. Неудивительно, что здесь происходили наиболее яростные бои между молдавской регулярной армией и русско-казачье-молдавскими формированиями ПМР.
Кроме казаков в Бендерах против «румын» воевали подчинявшиеся Тирасполю народные ополченцы и так называемые ТСО – территориальные спасательные отряды. Но всё это Андрей узнал позже, а тогда, в первый день, случаю было угодно, чтобы он присоединился именно к бендерским гвардейцам.
Возглавлял батальон республиканской гвардии подполковник Юрий Костенко – невысокий мужчина лет сорока, местный военный отставник, бывший «афганец». Побеседовав с Андреем, тот принял его в батальон с денежным содержанием, в два меньшим, нежели зарплата офицера российской армии; посему вряд ли Андрей в ту пору являлся наёмником в полном смысле этого слова – скорее добровольцем. Наёмником он стал гораздо позже, когда пошёл защищать Сербску Босну7 от «духов» и кроатов8… Вообще на стороне ПМР «диких гусей»9 не водилось: во-первых, у руководства самопровозглашённой республики не было на это средств и, во-вторых, хватало своих защитников. Зато у Кишинёва наёмников имелось предостаточно. Что до Андрея, то он ни за какие деньги не пошёл бы к «румынам», особенно после того, как насмотрелся на зверства, которые они творили по отношению к мирному населению. Трупы изнасилованных молодых женщин с отрезанными грудями… насаженные на сельский плетень головы казаков с забитыми в пустые глазницы гвоздями… паренёк, ещё совсем подросток, насквозь проткнутый куском заострённой арматуры: его, вероятно, заподозрили в принадлежности к формированиям «сепаратистов».
Нет, этого Андрей никогда не забудет.
Чем же его война отличалась от той, давно прошедшей? Ведь и тогда, и сейчас люди просто защищали от варваров родную землю, свои дома, своих женщин и детей, разве не так?
Правда, некоторые различия всё же имелись.
Например, предательство. Вряд ли в Великую Отечественную били в спину так часто и непоправимо, как в девяносто втором. Причём предательство, как правило, исходило сверху. Так впоследствии Андрей узнал, что именно из Тирасполя поступил приказ оставить Бендеры девятнадцатого июня – якобы для того, чтобы туда смогли войти миротворческие силы. А когда приказ был выполнен, в пустой город – вместо российской четырнадцатой армии – вошли «румыны»: походным маршем, на танках и бэтээрах, уверенно и спокойно. Словно Кишинёв заранее договорился обо всём с военным руководством ПМР.
Единственным местом, где осталась горстка защитников, было здание горсовета. Андрею просто повезло, что он туда попал. В противном случае его, вероятнее всего, пристрелили бы где-нибудь на улице.
Вскоре неприятеля вышибли из города, хотя это далось непросто. Несколько дней тяжёлых боёв и огромные потери – такой оказалась цена непонятного приказа сверху.
Но это была ещё не вся цена. Освобождая улицу за улицей, гвардейцы обнаруживали повсюду трупы «гражданских»; выяснилось, что «румыны» успели расстрелять сотни мирных бендерцев – без суда и следствия, по малейшему подозрению в симпатиях к «русским террористам».
Однако и на этом не закончилось. В конце июня поступил новый приказ из Тирасполя, аналогичный первому: оставить Бендеры, освободить место для ввода российских войск, предназначенных разъединить противоборствующие стороны. И опять всё повторилось: едва защитники вышли из города, как их позиции оказались заняты врагом…
Это не могло быть простым головотяпством. Так решил Костенко. Так решили и его бойцы, большинство из которых являлись местными жителями. Словом, когда им снова удалось вышибить «румын» восвояси, бендерская гвардия перестала подчиняться Тирасполю, превратившись с этого момента в самостоятельную, ни от кого не зависящую третью силу…
Разве могло произойти такое – скажем, в сорок четвёртом?
Нет, конечно.
Но отчего же сегодня подобные случаи стали в порядке вещей? По крайней мере, в девяносто втором их было предостаточно для того, чтобы перестать доверять – в равной мере и политикам, и военным командирам.
Что произошло с людьми? Неужели в мире стало так много подлецов, готовых на всё ради своих – покрытых мраком неизвестности – закулисных политических гешефтов? Или ради примитивного личного благополучия? Нормальному человеку обычно вполне достаточно простого здравого смысла, чтобы существовать среди себе подобных без каких-либо хитропереплетённых выкрутасов и чрезмерных притязаний, с пониманием своего реального места в мире, с незамысловатыми и, в сущности, легко выполнимыми желаниями. Если б общество состояло только из таких – нормальных – людей, то, наверное, и бед никаких не возникало бы. Или, по крайней мере, их было бы гораздо меньше. Но, к сожалению, вокруг хватает уродов, которые хотят от жизни слишком многого. Хотят незаслуженного и подчас невыполнимого. Как говорится, всего и сразу. А какой ценой – на это им плевать. От честолюбцев и хапуг все несчастья мира: они сталкивают людей лбами, ввергая их в кровопролитные войны, они же их потом и предают; эта армия тьмы непобедима.
Разве можно верить кому-нибудь, после того как ежедневно видишь разъезжающий по улицам Бендер трактор с небольшим кузовом впереди, в который специальная команда собирает трупы? Методично, без лишних эмоций; так в мирных городах по утрам разъезжают мусорщики, и никто практически не обращает внимания на эту будничную деталь урбанистического пейзажа. Слава богу, хоть похоронную команду – нескольких неприметных, почти всегда в дупель пьяных мужичков – «румыны» не трогали. Понимали: если вспыхнет эпидемия, она не будет щадить никого, ни с той, ни с этой стороны – вот и не мешали вывозить мертвецов.
Ещё недавно это были живые люди; рабочие, инженеры, учителя, продавцы, парикмахеры, врачи, пенсионеры – в конце концов, какая разница кто: все они жили в одной стране и не хотели воевать. Но их предали и заставили убивать друг друга. Ради чего? Кому от этого стало лучше?
Мертвецов на улицах не убавлялось; одних убирали с тротуаров, но появлялись новые. И уже начинало казаться, что так будет продолжаться вечно. Человек ведь на удивление быстро привыкает ко всему, и к хорошему, и к плохому… Снайперы хорошо знали своё дело и не оставляли похоронную команду без работы.
Один раз Андрей видел, как привели к Костенко крепко избитого вражеского снайпера, светловолосого русака лет двадцати двух – двадцати трёх. Гвардейцы уже успели обыскать карманы пленного, и теперь один из них протянул комбату паспорт «румына». Костенко открыл документ на странице, где стоял штампик прописки:
– Иваново. Надо же, из каких мест к нам гость пожаловал. Город невест. И чего тебе в этом раю не жилось, парень? Какой бес тебя дёрнул – от своих ткачих – в нашу кровищу соваться? В стрелялки поиграть захотелось? А здесь у нас настоящие смерти и конкретные трупы, это тебе не игрушки
– Да я всё понимаю, что не игрушки… – снайпер нервно теребил рукав рубашки, избегая встречаться взглядом с комбатом. – Зря я сюда приехал, конечно… Но в Иваново безработица. А здесь хорошие деньги обещали заплатить. Невозможно было отказаться.
– И сколько?
– В месяц?
– Ну да, в месяц.
– Двадцать пять тысяч.
– Ишь как круто. Классный ты, наверное, стрелок, парень…
– Да нет, они всем по столько платят: пятнадцать тысяч сразу, при подписании контракта, и потом – по двадцать пять каждый месяц… Но я ещё не успел никого… Ну, в смысле, я тут, на передовой, совсем недавно… Нет, правда! Чем хотите поклянусь.
– Ну-ну, – понимающе кивнув, сказал Костенко бесстрастным голосом, и только выступившие у него на лбу капли пота выдали быстро вскипавший гнев. – Это само собой, что недавно, можешь не клясться. Мы все тут недавно… воевать стали. А раньше были мирными. Что ж, боец, не повезло тебе. Всё-таки зря ты из своего Иваново уехал.
– Да честное слово, я ещё никого из ваших убить не успел!
– Не успел, ясное дело. Только зарубок у тебя на прикладе – восемнадцать штук насчитали, – медленно проговорил комбат, перекатив желваки на скулах. – Вон как ты не успел. Наглядно. Восемнадцать наших ребят положил.
– Так это мне винтовку уже с зарубками дали. Нет, правда. Она чужая была, а потом мне выдали. Недавно.
– А теперь, парень, прикинь: каждый снайпер, когда попадает в плен, рассказывает в точности эту же самую басню. Про чужую винтовку. Ты бы, в самом деле, честно признался. Сколько наших убил?
Парень потупился. Однако ничего не ответил. А комбат, пристально глядя ему в лицо, невесело усмехнулся. И, медленно разорвав паспорт снайпера пополам, бросил его на асфальт:
– Знаешь, что это значит? – спросил он.
– Нет.
– А ты подумай.
– Н-не знаю…
– Это значит, что тебя уже нет.
***
Память схожа с назойливой мухой: сколько ни гонишь её – она всё равно норовит вернуться на облюбованное место. Правда, её, в отличие от мухи, не прихлопнешь ладонью.
Странно устроен человек. Его организм постоянно обновляется: отшелушиваются частички кожи, отмирают эритроциты и лимфоциты, клетки сосудов и внутренних органов, они уступают место более молодым клеткам, и даже в костных тканях происходит постепенная замена отслуживших свой срок старых солдат. В итоге каждые семь-восемь лет от прежнего хомо сапиенса остаётся лишь его образ, в точности воспроизведённая копия, состоящая из реплицированных запчастей – за двумя исключениями: клетки сердечной мышцы и коры головного мозга большей частью остаются прежними. Оттого сколь ни играй в прятки с провидением, пытаясь повернуть свою судьбу в любом из возможных направлений, сколь ни путай следы среди складок местности, а события минувших лет, нанизанные на живучие нейроны, из памяти вытряхнуть невозможно.
События прошлого не отпускали Андрея. Он размышлял о войне своей и чужой, пребывая на границе между сном и явью: лежал на диване, невидяще уставившись в дверной проём, и не чувствовал времени, не прозревал в себе ни малейшей способности подняться и вновь идти сквозь сопротивляющийся, движущийся навстречу поток мгновений, мертвенный и нерушимый в своей монотонности.
Сможет ли когда-нибудь этот поток размыть его воспоминания?
Вряд ли.
Это смолоду люди мчатся по жизни без оглядки, без памяти. Но природа тяготеет к равновесию, поэтому с возрастом всё возвращается.
…А под утро, в неверный и призрачный предрассветный час, к нему явился Неизвестный Солдат. Смутно белеющее лицо, видавшая виды мешковатая форма, наброшенная на плечи плащ-палатка и сдвинутые гармошкой сапоги из грубой кирзы. Каменный Гость, от которого потянуло гарью и… непонятным.
***
Он стоял, наверное, минут пять – молча, не шевелясь – пока Андрей наконец не сфокусировал на нём свой взгляд. А когда сфокусировал и заглянул в бездонные колодцы его глаз, то увидел в каждом по своему отражению.
– Ты кто?
– Конь в пальто. Или не узнал? – голос нежданного пришлеца показался чересчур громким в ночной тишине. Впрочем, было в этом нечто знакомое – Андрей только не мог понять, что именно.
– Как же мне тебя узнать. Мы и не встречались-то никогда.
– Так тебе только кажется, браток.
– Это из-за писем, что ли?
– Может, и так.
– Ты за ними явился? – Андрей, протянув руку, коснулся кончиками пальцев края раскрытой картонной папки.
– На хрена мне они. Что было, то прошло да быльём поросло. Дело же не в этой пробляди. У меня таких, как она, могло быть хоть десять штук, если б я всё правильно про жизнь понимал.
– А как же любовь? Ведь была?
Теперь Андрей понял, что показалось ему таким знакомым. Не сам голос. А то, как Солдат разговаривал. Эти повышенные тона свойственны всем артиллеристам. Они ведь глохнут от постоянной орудийной пальбы, потому и вырабатывается манера всюду орать.
– Любовь… – вздохнул собеседник. – Была попервоначалу. Была, да только сплыла, как лёд по реке… Ты видел её старухой, Ксану-то мою?
– Ну.
– Вот тебе и ну. Кто ж такое безобразие сможет любить, сам посуди. Разве старикан какой, лишённый ума и зрения. А я молодой совсем, это было бы ненормально.
– А как же тогда люди женятся и потом старятся вместе, и всё такое?
– То – вместе. Разные вещи… Она, браток, тоже могла мыслями со мной остаться. Получился бы совсем иной коленкор. Да ну её в жопу – разве не о чем больше говорить, кроме этой профуры… Думаешь, твоя лучше? Или, считаешь, ждала бы с войны – хоть пять, хоть десять лет?
– Вряд ли.
– Вот и я о том же. Или скажешь, что неправильно это?
– Не знаю.
– А я теперь знаю. Всё правильно.
– Это почему же?
– Потому, браток, что на войне человек готовится к смерти – хоть и не сразу понимает, но ему уже ничего не надо. Ведь в смерти он одиноким остаётся. Да ты и сам видел, верно? Некогда человеку вспоминать о близких, когда его уже от боли и от земли не оторвать, и кровь, и говно с мочой из него вытекают… Конечно, это только в самом конце. А вначале мы другие были, не только о себе думали, когда шли под пули.
– Я тоже – не только о себе. Если б матери не были нужны деньги на лечение, вряд ли поехал бы в Бендеры. Правда, это была только первая моя война… И не воевать я ехал. Да и матери деньги не пригодились, умерла она незадолго до моего возвращения.
– Эх, браток. Не найдёшь на свете человека, чтобы просто так отправился на войну, из одного голого удовольствия. Каждый старается измыслить себе какое-никакое оправдание.
– Может, и верно ты говоришь. Ведь второй раз меня в наёмники никто не гнал. Просто я ничего больше не умею – вот и двинул в Боснию. Ну, ещё было обидно за братьев-славян.
– За славян? Можно, конечно, и за них. А я вначале просто за Родину шёл. И за товарища Сталина. А потом – за угнетённую Европу. Да хоть бы и за весь пролетариат земного шара – какая разница? Ты же видел, смерть всех выставляет под одну планку. Вот, к примеру, на Украине партизаны прихватили двух полицаев: те со своими семьями не успели драпануть. Так полицайских супружниц сразу пустили по кругу, а самих прихвостней немецких рядом кончали – да старались, чтоб подольше они отходили… чтоб за еблей-то перед могилой успели понаблюдать от души. В общем, мы не мешали партизанам, а просто смотрели со стороны. Да ещё выпивши были все как один… но это я хорошо приметил: полицаям, когда они последнее дыхание испускали, уже до насильничанья над ихними женщинами дела не было – каждый своей последней боли в глаза глядел… Ты должен понимать, наверное.
– Понимаю. В Бендерах, помню, одно время снайперы сильно лютовали. Что интересно, среди них и «румын»-то не было: в основном бабы – у нас их называли «белыми колготками» – многие из Прибалтики, но попадались и москвички, и киевлянки, и питерские… отовсюду. Короче, представь, какую они себе моду завели: сидит такая сука где-нибудь на верхнем этаже, ждёт, пока мужик на улице появится… а как дождётся – не убивает сразу, а прострелит колено – и снова затаится, не добивает. Раненый поорёт-поорёт – его рано или поздно кто-нибудь услышит и спешит оказать помощь. Тогда снайперша и этому человеку прострелит колено… Тут они уже вдвоём кровью истекают, зовут на помощь. В общем, иногда по три-четыре человека таким образом удавалось им подловить. На живца. Или, к примеру, идёт казак с девчонкой. Так они не казака – девчонку подстреливают. Ох, и злые мы на них были за это. Сам понимаешь, что с этими «белыми колготками» делали, если удавалось поймать.
– А что тут понимать, штука нехитрая. Драли небось во все дыры да на куски резали.
– Ну, на куски – это, конечно, перебор. Но – трахали, само собой. Потом обычно из окон выбрасывали. Я же говорю, они любили по верхним этажам высиживать.
– А они плакали, просили пощады.
– Само собой, а как же. Про нищету рассказывали, про то, что дома – семья, дети ждут.
– А ты промеж их слезами вспоминал подстреленных товарищей.
– Вот именно. Ведь ещё какой прикол был: они редко когда мужика сразу убивали – чаще, если не в колено, то норовили яйца отстрелить. Чтобы помучился. Большинство из них – спортсменки-разрядницы, а то и мастера спорта. По стрельбе, многоборью – ну, и где там ещё стрелять учат. Знаешь, я думаю, нормальная баба ни за какие деньги в «белые колготки» не пошла бы. А эти – садистки от природы, вот они и искали место, где проявить свои наклонности. Таких жалеть просто грех, верно?
– Неверно.
– Почему?
– Как тебе объяснить… На войне что ни сделай – всё будет неверно. Я ведь тоже думал: правда у нас одна – бить гадов за нашу советскую власть. А кончались все одинаково – и мы, и они. Уразумей, браток: перед смертью человек один остаётся, он сам себе и бог, и дьявол, и весь мир. Только и этого на самом деле нет. И ничего другого нет. Потому я к тебе и пришёл.
– Но я всё равно не понимаю. Отчего именно ко мне?
– Да оттого что никого больше нет у тебя. И у меня тоже. Никого и ничего. Остались одни письма… Понимаешь?
– Нет.
– Ничего, скоро поймёшь.
– Так ты объясни. Сейчас.
– Сейчас тебе дверь открыть надо. Проблядь пришла, – Неизвестный Солдат по-прежнему стоял, не сходя с места, но Андрей почувствовал: он ускользает, не успев досказать всего, что было нужно. А в прихожей раздавался звонок, ломая призрачное пересечение яви и небытия, обидно и неминуемо разрушая шаткий баланс, наметившийся между прошлым и настоящим…
– Ладно. Другим разом поговорим, браток. Если, конечно, доведётся, – Неизвестный Солдат всё ещё стоял, не шевелясь; но его уже как бы не было; черты ночного гостя казались неправдоподобными и зыбкими на границе освещённой комнаты и тёмного, чудившегося бесконечно далёким, коридора.
– Погоди, скажи толком: ты ещё придёшь или нет? – торопливо спросил Андрей, сам не зная, хочет ли он этого.
Однако ответа не последовало.
А звонок не умолкал.
Странно. Кого это принесло с утра пораньше?
***
На пороге стояла Ксана (Проблядь пришла. В самом деле, почему бы и нет?). В её широко раскрытых глазах были удивление и настороженность:
– Как дела?
– Ну как у меня могут быть дела, по-твоему, – усмехнулся Андрей. – Если в двух словах, то, в общем-то, никак.
– А если не в двух?
– А если не в двух, то всё нормально, всё без изменений, которые стоили бы лишних слов.
– У тебя кто-то есть?
– Нет.
– Правда?
– Да что на тебя нашло, в конце концов? Что за допрос, Ксана? И с чего ты взяла, будто у меня кто-то есть?
– Но с кем же ты тогда разговаривал?
– Ни с кем.
– Неправда, Андрюша!
– Бог ты мой, какие глупости, – он равнодушно пожал плечами. – Заходи – сама убедишься: ни одной живой души. Кроме меня, разумеется. Можешь в шкаф заглянуть, никого я там не прячу.
Андрей посторонился, пропуская Ксану в прихожую, и закрыл за ней дверь. Она, торопливо прошагав мимо него, окинула взглядом комнату. Потом прошла на кухню. Проверила ванную. И вернулась к Андрею:
– Ва-а-аще чудеса! Но я же слышала, ты с кем-то разговаривал! Сам с собой, что ли?
– Возможно.
– Ну ты даёшь, – только теперь она принялась разуваться. – Шизуем, да? Сдвигаемся потихоньку?
– Может, и так.
– Обалдеть.
– Во всяком случае, можешь радоваться, что я не буйный: не дерусь и не кусаюсь, как видишь, – отшутился он и легонько провёл кончиком указательного пальца по её лбу. – А ты с какого перепуга явилась в этакую рань? Нет занятий в колледже?
– Та! – махнула Ксана рукой. – Я сегодня решила не идти. Ты ведь не будешь ругать девушку за то, что ей захотелось тебя навестить, правда?
И, не дожидаясь ответа, обвила руками шею Андрея, прильнула пахнущими помадой губами к его губам, вдохнула в него пряный южный ветер, дожидавшийся этой минуты у неё внутри.
Через несколько мгновений они оказались на диване. И, обмениваясь ласками, торопливо срывали с себя одежду, бросали её на пол и окутывали друг друга поцелуями, словно не виделись целый месяц. Затем Ксана, жестом приказав Андрею лежать на спине, оседлала его сверху, насадилась на каменно затвердевший член и запрыгала вверх-вниз, всё убыстряясь и с каждым движением подавая таз немного вперёд. Её небольшие округлые груди с удлинёнными матовыми сосками вздрагивали, отчего-то не попадая в такт с этими толчками – так, словно они жили самостоятельной жизнью… Впрочем, это продолжалось очень недолго: вскоре Ксана громко застонала; её тело, изогнувшись назад, задёргалось в лихорадочном ритме, забилось в яростных и торжествующих конвульсиях. То был как бы апогей ближнего боя, последний аккорд штыковой атаки, когда обезумевший смертник возносится над страхом, над обстоятельствами, над собственной жизнью и с разбега напарывается на обжигающее остриё вражеского железа. Этот кадр повторялся и повторялся; и предсмертный крик Ксаны, не смолкая, стоял у Андрея в ушах. Будто ему было суждено длиться вечно.
Казалось, даже люстра раскачивалась под потолком.
Но, разумеется, только казалось.
Хотя подумать об этом по-настоящему Андрей сумел лишь тогда, когда Ксана, умолкнув, рухнула на него и застыла, безвольно обмякшая, равнодушная ко всему.
***
Когда он вспомнил о том, что пора бы позавтракать, Ксана отправилась на кухню – сочинить что-нибудь на скорую руку. И обнаружила в холодильнике лишь два плавленых сырка в картонной коробке и пачку сливочного масла. Хлеба тоже не было. Правда, лежали в морозилке куриные окорочка, но готовить их – во-первых, слишком долго, во-вторых, чересчур круто для утренней трапезы. Так решили оба. И Андрей, выделив Ксане денег, послал её в магазин за продуктами. А сам, оставшись один, сначала умылся и почистил зубы, потом побродил взад-вперёд по комнате, не находя чем заняться, и наконец просто улёгся на диван. Заложил руки за голову и, глядя в потолок, отдался неторопливому течению мыслей.
Ожидая Ксану, он – вполне естественно – думал о ней.
С этой девчонкой во многом легко. И готовит Ксанка замечательно, несмотря на свой юный возраст; и требований у неё практически никаких: ни подарков ей не надо, ни денег, ни обещаний жениться. Пошлёшь её в магазин за продуктами – сбегает без возражений; охота потрепаться – поддержит разговор; нет настроения сотрясать воздух словесами – помолчит рядышком с пониманием (или с видимостью понимания, да какая разница). Иной раз придёт и ни с того ни с сего затеет уборку в его холостяцкой берлоге. Энергии у неё хоть отбавляй, прямо так и бьёт фонтаном. При более удачном жизненном раскладе из неё, наверное, получилась бы неплохая жена. Разумеется, это лишь сослагательное наклонение. И ему суждено остаться таковым. Потому что вряд ли когда-нибудь Андрей ощутит необходимость сковывать себя узами брака. Не только с ней, но и вообще с кем бы то ни было. В самом деле, ну зачем люди женятся? Какая такая неотложная надобность толкает их на этот шаг? Чтобы потом что? Обрести уверенность в будущем? Иметь законные основания запретить партнёрше делить постель с другими мужчинами? Или чтобы родить и вырастить таких же, как они, рассуждающих о необходимости жениться? Нет, в конечном счёте всё сводится к стремлению рационально использовать своё время. Ведь чёрт знает сколько его уходит на хождения по увеселительным заведениям в поисках кого-нибудь этакого и на поддержание своего привлекательного образа перед чередой случайных и неслучайных подруг ради более-менее регулярного секса. Вероятно, делая предложение своим избранницам, усталые представители мужского пола тешат себя надеждой, что теперь прекрасное будет всегда рядом, и отпадёт необходимость искать его среди полупьяных девиц в пелене прокуренных танцполов. Впрочем, возможно, некоторые вообще не задумываются, когда идут на такой шаг; есть мужики, у которых всё получается на автопилоте: для них главное, что сейчас хорошо, а касательно грядущего они не заморачиваются – легко женятся и столь же легко потом разводятся. Нет, брак – это не для Андрея. Совсем не обязательно иметь штамп в паспорте, чтобы дни и ночи быть рядом с женщиной. Пусть она окажется хоть ангелом во плоти, ему не нужны лишние оковы.
Спору нет, Андрей нравился Ксане. По крайней мере, если говорить о постельных делах, то тут они исключительно подходили друг другу. Просто на удивление, до безобразия, чёрт его знает как подходили! Это была форменная сенсибилизация, сродни наркотической памяти: стремительно нараставшее пристрастие друг к другу. Даже странно, что его оказалось недостаточно. Но, к сожалению, существуют вещи, через которые Андрей не сумеет переступить никогда (впрочем, если б сумел, это был бы уже не он, а совсем другой человек – так стоит ли роптать на естественный ход событий?). Следовательно, надо просто подождать. Ведь в любом случае интересно, что будет дальше.
Нет, неправильно. Надо жить. По возможности весело и беззаботно, не обращая ни на что внимания; вот и вся недолга. На вольного воля, на невольного охота. Хотя разницу между первым и вторым сумеет различить не каждый. Да и есть ли она?
***
На свете существует столько ошибок, что одному человеку не под силу совершить и половину из них, даже если б он поставил перед собой такую задачу и трудился бы над её выполнением день и ночь, без перерыва на сон, еду и отправление естественных надобностей. Тем не менее никто не обходится без промашек, упущений, оплошностей, заблуждений, просчётов, неверных шагов – и далее по списку синонимов, коих не счесть. Андрей мог составить изрядный перечень своих ошибок, как давних, успевших покрыться ностальгической патиной, так и свежих, с пылу с жару, ещё не до конца отболевших, не отмаявших в полной мере. Последней в этой длинной череде ошибок явилась Ксана.
Человеческий мир давно разделён на сильных и слабых, добрых и злых, умных и глупых, здоровых и больных, богатых и бедных, красивых и уродов, счастливых и несчастных, честных и лжецов; этот мир настолько многопланово, тщательно, издевательски-всесторонне разделён, что просто удивительно, как он сохранил хотя бы внешнюю видимость единства, иллюзорный образ хрупкой целостности, и трудно понять, отчего он до сих пор не развалился окончательно… Андрей давно понял, что его и Ксану разделяет непреодолимый барьер. Фактически они принадлежали разным вселенным – пусть и не вступавшим в немедленный антагонизм, но фатально несовместимым.
Нередко это понимание исчезало, однако неизменно возвращалось к Андрею. Впрочем, оно возникло не сразу. Был короткий период самообольщения. Хотя даже в том, как они познакомились, было нечто неправильное, если не сказать противоестественное. Ситуация закрутилась далекая от тех шаблонов, какими зашоренные киношники и романисты потчуют публику, охочую до слащаво-душераздирающих лав-стори. Это не был трындец с первого взгляда; совсем наоборот: Ксана вкрадчиво прилепилась к нему, как ночное наваждение, от коего мучительно стараешься избавиться – но выпутаться из цепкой паутины сна не удаётся, и ты снова и снова бежишь по замкнутому кругу, с замиранием сердца сознавая, что неуклонно срастаешься с ним, делаясь неотъемлемой частью охватившего тебя потока эфемерных событий.
Наверное, в том и беда, что подобные превращения происходят постепенно. Во всяком случае, поначалу Андрей чувствовал себя легко и непринуждённо, никаких сложностей с Ксаной для себя не предвидел и к тому же полагал, будто любые отношения легко оборвать, как это уже не раз ему доводилось делать в прошлом. Закавыка заключалась в том, что он – по непонятной для самого себя причине – привязался к этой молоденькой и, в сущности, глуповатой нимфоманочке, к этой ненасытной и не по годам циничной пустышке, в которой уже жила небольшая, едва угадываемая стервоточина, которая со временем грозила разрастись махровым цветом, но пока дремала, не доставляя особых неудобств; и вместе с тем присутствовало в девчонке некое неуловимое качество, заставлявшее Андрея удерживаться от разрыва, невзирая на частые – и имевшие под собой достаточно весомые причины – ссоры.
А началось всё с автомобиля.
…«Жигулёнок» был подержанный. Зато купил его Андрей фантастически дёшево – можно сказать, почти даром – у пьяндалыги из дома напротив. Причина простая: мужичку-синячку даже на водку постоянно не хватало, а уж о перманентно дорожающих бензине и запчастях говорить не приходится – посему «семёрка», хоть и была относительно исправна, но последние год-полтора никуда не выезжала, заурядно ржавея в ожидании того счастливого часа, когда её хозяин, истерзанный приступами очередного похмелья, не выдержит и ударит по рукам с Андреем, дабы разжиться деньгами.
