Евгений Петропавловский
Жена, любовница и прочие загогулины
Чуб в бездельном молчании сидел за столом, полуотчуждённо глядя на отца и мать, на Василия Поликарповича и Таисию Ивановну… От нечего делать предаваться пустому говорению он считал уделом пенсионеров и баб, а ему этого не требовалось. Разве только в минуты скуки, в охотку, однако сейчас охота не приходила. Заметив боковым зрением, что Мария – которой, видимо, надоела бестолковая застольная беседа – тихо ушла в спальню, он (ощутив поднявшееся внезапно томление в груди) скромно кашлянул, дабы обратить на себя внимание, и культурно извинился:
– Я сейчас, отлучусь на минутку по одному делу.
После чего отправился следом за невестой.
Нагнав её, он осторожно прикрыл дверь спальни. И, не дав Машке обернуться, обхватил её сзади. Ощущая быстро нарастающее возбуждение, стал мять её грудь, целовать в шею.
– Ты что, Коленька, ты что? – в быстром темпе зашептала она. – Не надо, перестань, сумасшедший!
– Ну и пусть, что сумасшедший, – таким же жарким шёпотом выдохнул он, задирая сзади подол её домашнего халата и прицеливаясь ухватить зубами мочку Машкиного уха. – А зато сейчас тебе сделаю по сумасшедшему приятно. Не веришь? Вот погоди-ка, я в два счёта покажу, едят тебя мухи.
– Нет, не надо.
– Давай без церемоний, а то времени у нас маловато.
– Нет-нет-нет! – Машка засопротивлялась с такой неожиданной силой, что у Чуба едва хватило желания и упорства удерживать её в прежнем положении. – Не надо, я не хочу! Я не могу! Тут же наши родители!
– Ничего не бойся, они сюда не зайдут. Слышь, не брыкайся, дурилка, ты же сама время затягиваешь. Ну зачем это, брось глупить. Давай по-быстрому, не бойся, не бойся, они не зайдут, мы успеем…
Мужские соки в его организме бурлили и просились наружу. Движениями суетливого злоумышленника Чуб стянул с Машки тонкие трусики, безвольно опавшие вдоль её гладко выбритых ног на пол, точно сложившая крылья бабочка. Впился губами в шею невесты («Сейчас поставлю засос за то, что ломается, как целка, – мелькнула мысль. – Пусть её предки полюбуются»). А сам торопливыми пальцами уже расстёгивал пуговицы на своих брюках – и, вперившись жадным взглядом в Машкину спину, повторял бездумно:
– Я быстро, честное слово! Ну давай! Ничего! Не бойся! Мы с тобой за две секунды управимся, вот увидишь, Маш! Я могу! Не, ну серьёзно! Давай по-скоренькому! Никто не заметит…
– Ладно, – учащённо дыша, сдалась она. – Только, пожалуйста, постарайся побыстрее, Коленька, а то я боюсь!
Чуб, положив настойчивую ладонь ей на спину, наклонил враз сделавшееся податливым Машкино туловище.
Ох, до чего же приятны эти – самые последние – мгновения предвкушения!
И ещё приятнее, когда они заканчиваются, и начинается то, что предвкушалось.
***
Мария стояла перед ним, широко расставив слегка согнутые в коленях ноги. Она держалась обеими руками за дверную ручку и говорила Чубу бодрые слова своей любви, отчего бушевавшее в нём пламя разгоралось всё сильнее.
Под ритмичными толчками двух молодых тел навстречу друг другу дверь вздрагивала и слегка постукивала о косяк. Поначалу Чуб старался контролировать себя и двигался не очень размашисто, чтобы не производить лишнего шума. Однако вскоре соображения осторожности для него утратили значение. Возможно, старики что-нибудь и слышали, но чёрт с ними, ему уже было всё едино. Чуб словно превратился в сказочное животное, торопящееся получить последнее удовольствие перед смертью. Он перестал различать посторонние звуки, и окружающий мир в его умозрительном наклоне лишился своих красок. Остались лишь два учащённых дыхания и соблазнительно упругий зад, раскачивавшийся впереди.
О, держась за этот пышный белый зад, разве можно думать о чём-либо ещё и желать чего-то иного, кроме как убыстрять и убыстрять свои движения в неукротимом стремлении излиться, извергнуться, освободиться от переполняющей тебя энергии? Ай да Чуб, ай да супермен, вот о такой жизни ты и мечтал на протяжении всей утомительно-долгоиграющей армейской службы, поглядели бы сейчас на тебя мужики из твоего бывшего взвода – наверняка лопнули б от зависти, вот это порнуха, ёшкин потрох, вот это настоящая житуха!
Такова была последняя мысль Чуба перед тем как волна не умещавшегося в словесных понятиях удовольствия захлестнула его – накрыла с головой и повлекла в пучину радостных пузырей ума и горячих брызг всего мира.
***
По-видимому, их отлучка в спальню оказалась не очень продолжительной. Поскольку когда они – запыхавшиеся и раскрасневшиеся – вернулись к столу, родители с неугасшей увлечённостью продолжали прежний спор, даже, наверное, не заметив их отсутствия:
– …Насчёт Запада я не согласен с шапкозакидательством и очернением, – рассуждал Василий Поликарпович. – Наши политики высасывают из пальцев разные прогнозы типа: «через полгода американские облигации достигнут критической массы». Или приводят примеры о том, как очередной полицейский застрелил чернокожего наркомана, который не захотел вывернуть перед ним карманы по первому требованию. Подумаешь, застрелил, ну что тут такого невероятного? Подобное в любом государстве случается. А бездуховность и эксплуатация трудящихся – она во всём мире одинаковая.
– Вот-вот, бездуховность и эксплуатация сейчас бушуют, мать её в дышло! – перебил его отец Чуба, присвистывая утомлёнными от спёртого воздуха лёгкими. – Не то что раньше. Мы-то не так жили, как на Западе, а сейчас – так! Люди аж расползаются мыслями в разные стороны от жадности. Загребать норовят без малейшего чувства меры. А что не могут распихать по своим карманам, то пускают по ветру. Больно много поблажек народу, а от поблажек ворьё и плодится. Конечно, так большинство людей устроено: только дай душе волю, захочется и поболе. Кабы не Путин – давно бы развеяли обмылки всего, что осталась от великой державы. Под брехливые речи с громкословными обещаниями развеяли бы, не оставив нам ни крошки. Но и Путин, конечно, только на время остановил развал и поруху: самый огонь пригас, а дым-то продолжает небо коптить, погибель под спудом тлеет и в любой момент может полыхнуть… Нет, что ни говори, я считаю, неправильно всё это устроили, обманули честных людей, расприватизировали народное достояние, загребалы. В пух и прах разворовали страну! Почуяли свободу действий живоглоты безнаказанные – и разворовали!
– Что касается приватизации, то она, в самом деле, проведена неправильно, – согласился Василий Поликарпович. – Ума не приложу, как так получилось. Лично я вложил свой ваучер в одну трастовую компанию и два года получил дивиденды – представляете? – полторы тысячи рублей старыми деньгами… А потом вообще куда-то подевался этот фонд, и плакал мой ваучер.
– Я тебе и говорю: это не приватизация, а настоящая прихватизация, – безапелляционно потряс головой батя. – Потому что Чубайс и Гайдар – обыкновенные ворюги, вот они со своей мафией и записали полстраны на разных своих родственников, я так думаю. Собрали себе в карманы плоды народного недопонимания жулики загребущие, воспользовались без зазрения. И добро бы цель какую-никакую перед собой имели, а то ведь у них единственное устремление: жить-богатеть, да пузом горбатеть… Ну, Гайдар сдох – туда и дорога, пускай теперь его поджаривают черти на сковородке. Хорошо бы и Чубайса припустить в компанию к этому мурлистому борову, чтоб им обоим на том свете к любым берегам приставать без пристани! А ведь, по-хорошему, давно пора посадить в тюрягу всех жуликов да провести беспощадное расследование, как делали при Сталине. Тогда их махинации мигом повылезли бы наружу, и неправедно нажитое не пошло бы впрок ни одной шельме!
– Ну нет, я не согласен. При Сталине всё равно было намного хуже, чем сейчас. Тогда людей ни за что расстреливали.
– И правильно расстреливали. Зато порядок был. На работу на две минуты опоздаешь – предупреждение тебе. Второй раз опоздаешь – поезжай на Колыму! Или в Воркуту! Вот как надо. Чтобы люди не забывали повиноваться долгу. Чтобы боялись наказания! Только тогда они могут понимать, что такое настоящая дисциплина. А сейчас что? Хочешь – работай, не хочешь – не работай. Кто как хочет, тот так и цокочет. Даже статью за тунеядство отменили, свобода настала. Да кому она нужна, такая свобода? Пустое слово, которое недоеденного яйца не стоит! Ведь никто работать не желает, раз всё теперь стало можно. Разве это нормально, что мы теперь большинство продуктов завозим из-за границы? Половину населения сделали тунеядцами!
– Тунеядцы зато и живут плохо в материальном отношении. Так ведь сами виноваты. Нерадивость всегда мешала нашему народу жить хорошо. И сейчас продолжает мешать многим. Но в прежнее время уже невозможно вернуться, да я и не сторонник уравниловки, от неё польза только глупцам и бездельникам. Не могу и не хочу сочувствовать тунеядцам, это люди с социальным душком. В наши дни если человек может и хочет нормально трудиться, да ещё способен головой что-нибудь соображать и приспосабливаться, то он сумеет обустроиться. Во всяком случае, сумеет гораздо лучше, чем разные лодыри.
– А я, по-твоему, кто – тунеядец? Лодырь и бездельник с социальным душком, да? Или фалалей дыроголовый, который жизнь прожил, не зная как правильно пользоваться своими собственными руками?
– Нет, конечно.
– Тогда почему я не могу нормально обустроиться на свою пенсию? А?
Василий Поликарпович попытался уклониться от ответа. Вместо которого лишь вежливо покашлял в кулак, а затем сплюснул губы и принялся с неопределённым видом постукивать пальцами по столу.
– Нет, ты ответь, ответь! – не отставал от него отец Чуба. – Уж сделай милость, выскажись по-родственному, раз я спрашиваю!
– Ну… Не знаю.
– В таком случае я тебе сам скажу, почему мне невозможно утешительно обустроиться на свою пенсию. Потому что ядовитые настали времена! Вот раньше мы сажали картошку в огороде, а когда наступало положенное время, собирали в банку колорадских жуков. С каждого листочка, по одному жучку, собственными руками! Колька, вон, – с этими словами батя махнул рукой в сторону Чуба, – по малолетней своей дуроголовости то поджигал их прямо в банке, побрызгав керосином, то крылья им обрывал да пускал гулять в курятник, а то пригвождал каждого жука к земле заострённой спичкой, выстраивая из колорадов похабные слова. Но не в насекомых суть. А в том, что мы сами умудрялись обеспечиваться картошкой на зиму. Хоть и трудились дополнительно, в свободное после работы время, зато питались без химии. А сейчас дешевле покупать в магазине, а не выращивать. Но разве без химии такое возможно, чтобы цену нашего труда перебить вместе с прибавочной стоимостью? Нет, никак не возможно! Оттого мы все теперь жрём химическую гадость вместе с картошкой и травим свои организмы. Вот какие настали времена. Ядовитые и беспардонные. Где культура и цивилизация, спрашивается? Куда подевались прежние достижения народного хозяйства? Всё утекло сквозь пальцы по чужим карманам. Докатились, приплыли, гроб с музыкой скоро настанет честным труженикам. Зато очень хорошо всем, кто хапает и гребёт под себя без зазрения. Гадостные торгаши процветают среди противозаконного общества. И всё им недостаточно, они ещё больше хотят хапать! Влезли, как коты на сало и кричат, что мало!
– Так уж в мире устроено: кто мало хочет, тот дёшево стоит.
– Честный человек сейчас дёшево стоит! А ценятся в обществе те, кто воруют и другими грязными способами норовят побольше добра накопить! Только ведь и добро худом бывает. Добра не смыслишь, так хотя бы худа не делай, греби под себя поменьше, вместо того чтобы говорить направо, а глядеть налево! Иначе никакой справедливости! Вот и ещё тебе результат для примера: у меня сегодня пенсия хуже, чем подачка нищему попрошайнику, который на паперти христарадничает с протянутыми костылями. Он теперь куда больше заколачивает. Сущая срамота!
– М-м-м… Что ж, если б у нас всё шло так, как тому и надлежит, то мир двигался бы в лучшую сторону гораздо быстрее, чем сейчас. Ну, есть отдельные недостатки. Однако не бывает ничего идеального на свете, а уж в человеческом обществе – и подавно. Просто не надо опускать руки и чувствовать себя жертвой исторического процесса. Желательно вообще поменьше поддаваться чувствам.
– Как же не поддаваться? Невозможно не поддаваться. Сердце – оно ведь животрепещет, ему не больно-то прикажешь насчёт холоднокровия и всего такого.
– Почему не прикажешь? Вполне можно приказать. Силу воли напрячь – и приказать. Я много раз пробовал, и у меня получалось. Точно так же и у вас получится, если захотите. Вместо того чтобы сердиться, надо постараться смиреннее относиться ко всему происходящему, поискать какой-нибудь конструктив.
– Сердитого проклянут, а смирного живьем проглонут. Каждый по-своему с ума сходит, а я не собираюсь. Пусть отыскивают конструктив те, у кого трудовой стаж не выработан.
– В конце концов, вы ведь ещё человек не старый. Наверное, могли бы, как я, соорудить тепличку или хотя бы парничок… Курочек развести или, я не знаю, кроликов… Или ещё какую-нибудь живность.
– А я не хочу живность! – в голосе бати всё явственнее проступало раздражение. – Куры у меня и так есть, но это ерунда, от них не разжиреешь. Зачем мне всё это нужно, если я своё уже отработал? Между прочим, честно отработал: не воровал и не спекулировал. Меня теперь государство должно на полном довольствии содержать, чтобы я напоследок мог отдыхать и радоваться, понятно?
– Но того государства, которому полагалось нас содержать, уже нет. Был Советский Союз, а теперь – Россия, совсем другая страна, капиталистическая, ничего не поделаешь.
– Никакой России тоже на самом деле уже почти что нет. Я такую думку имею: теперь нами управляют американцы. И Европа им допомогает по мере возможного. Собрались жадною стаей над полумёртвой тушей – и рвут на куски, как шавки. Для видимости внушают новомодные ухватки, а сами доворовывают остатки всего, что демократы не успели разворовать. Мечтают довести нас до предела человеческого падения!
– Насчёт демократов – это вы зря. И американцы – они же не воюют с нами: наоборот, сколько лет нас подкармливали кредитами, за это надо сказать им спасибо и поклониться в пояс. А заслуга демократов уже хотя бы в том, что мы теперь живём в мире, лишних вооружений не производим, нам не надо чрезмерно тратиться на армию, потому что её всё время сокращают. Это же хорошо: армию сколько ни сократи – а всё мало будет. Кому она нужна? Только зря проедает наши налоги. Нет, неправильно так жить. Надо идти рука об руку со всеми современными веяниями, а не обратным ходом в прошлый век.
Такое мнение про армию Василий Поликарпович высказал напрасно. Разумеется, он не знал, что батя всю жизнь прослужил прапорщиком в танковом полку, и его выперли на пенсию – именно по сокращению – на полтора года раньше положенного срока.
До сих пор сидевший, сыто откинувшись на спинку стула, и бездельно рассматривавший свои ногти Чуб насторожился. Он понял: сейчас что-то будет.
Мать тоже это поняла. Она успокаивающим жестом положила ладонь на плечо отца, но сказать ничего не спроворилась. Она даже рта раскрыть не успела – а батя уже засверкал глазами, вскочил на ноги и, запальчиво смахнув со стола тарелку с остатками холодца, заорал хмельным голосом:
– Говоришь, когда армию сокращают – это хорошо? Значит, никому она не нужна, да? Ишь какой любомудр нашёлся, современные веяния почуял! А если завтра война? Об этом ты подумал, штафирка несчастный? Вот заявятся сюда американцы вместе с немцами и обратят всех нас в своих рабов! Из-за того что разные интеллигенты дорассуждались о сокращении вооружений! Благодарю всепокорно за такую благую намеренность! Нало-о-огов, вишь ты, пожалел, гусь крапчатый! Устои рушить – много ума не надо! А ты сначала построй что-нибудь путное! После этого, может, сто раз подумаешь, прежде чем рушить! Армия ему помешала! Да что ты в ней понимаешь, в армии? Откуда взял сведения про лишние вооружения?! Газет начитался?!
– Помилуйте, – растерянно привстал со стула отец Марии. – Я просто имел в виду, что не стоит государству тратить народные средства из бюджета на содержание такой огромной армии. Об этом и в газетах, и по телевидению…
С последним словом он, не удержавшись на полусогнутых ногах, снова хлопнулся на стул; и, уронив руки на колени, договорил примирительным тоном:
– У вас просто односторонний взгляд и искажённые жизненные критерии.
– У меня искажённые, да? А у тебя этих самых критериев вообще недостаточно, чирей тебе во весь бок! Можно сказать, с гулькин нос у тебя критериев, а те, которые имеются, – слабые и унизительные для обоснованного человека! Ниже достоинства! И вот все вы такие: прохиндей на прохиндее сидит и прохиндеем погоняет! Задать бы каждому такому перцу по самое сердце! Чтобы стало неповадно искажаться и тыкать в нос порядочным людям свои критерии! Чтобы не сбивали народ с панталыку! Но правда своё возьмёт!
– По-моему, я не сказал ничего обидного.
– А предательство русскому офицеру всегда обидно! – пуще прежнего взбеленился отец. – Вот так попустительствуешь слабодушно, принимаешь в своём доме и самогонку пьёшь с разными спекулянтами цветочными, а они не понимают всю меру ответственности! На народных несчастьях обогащаются и на твоих глазах готовы Родину без защиты оставить! Потому что соблазнились изменой и не хотят сознавать безнадёжность своего положения, подлецы мерзавские!
– Да что вы такое мелете? – неловко опрокинув стул, Василий Поликарпович вылетел из-за стола с видом животного, почуявшего, что его заманили в гиблое место; схватил жену за руку и потянул её к выходу. – Нет, знаете, я ваше солдафонское хамство терпеть не собираюсь!
– Это я предателей терпеть не собираюсь в своей хате! – продолжал грохотать отец исчерпывающим голосом, напрягая жилы на шее и с каждой секундой всё отчаяннее багровея лицом. – Разворовали страну, понимаешь! А теперь ещё меня попрекать вздумали! Глядите, чтобы это вам не вышло боком или ещё как-нибудь похуже! Лгавши век, нельзя не оболгаться! Ишь какие хитрозаперченные выискались! Они желают, вишь ли, деньги лопатой грести да фанаберию разводить, а я на старости лет должен вкалывать! Спину заради них гнуть почём зря! Не бывать тому! Пусть я живу ни худо, ни красно, а хлеб свой ем не напрасно и ни от кого в зависимости не нахожусь! Нечего мне тут пропаганду свою перемётную излагать! Гости хозяину не указчики! Вот вам бог, а вот и порог!
– Ноги моей в этом доме больше не будет! – крикнул Василий Поликарпович. – Не семья, а чёрт знает что такое, чистый балаган!
И, догадавшись, что оставаться здесь становится небезопасным для здоровья, скорым шагом умчался за дверь. Которой при этом хлопнул так сильно, будто желал застать врасплох своё раздражение, прищемив ему нос, и так громко, точно от силы звука мог зависеть успех в исполнении его желания.
– Какое бескультурье! – подала звук Таисия Ивановна, с разбега ударившись о дверь и торопливо открыв её, чтобы исчезнуть следом за Василием Поликарповичем. – Порядочному человеку не место в такой компании!
– А-а-а, морды воротите! Неприятно слышать горькие истины! Вот и ступайте откуда явились, без вас тут воздух станет посвежее, попрешники пятигузые! Чтоб вас обоих по дороге свело да скорчило, повело да покоробило! – с такими словами батя указал полусогнутым перстом на улицу сквозь пыльное оконное стекло. Затем в сердцах швырнул вослед Василию Поликарповичу и Таисии Ивановне ополовиненную эмалированную миску с квашеной капустой (которая исчезла в сумерках вновь раззявленного дверного проёма – и, судя по последовавшим женским визгам, попала на излёте во второстепенную цель). Этого родителю показалось мало для финального знака препинания, и он продолжил сопровождать отступление посрамлённых кандидатов в родственники лаконичными комментариями текущего момента, переходящими в изложение бескомпромиссной политической перспективы:
– Каковы гости, таково и угощение! Нате вам что не жалко собакам выбросить! Ишь как остробучились, ровно черти на попа, ну и хорошо, ну и шут с вами! Ничего-ничего, коммунисты ещё придут к власти! Тогда настанет правильное время для нормальных людей, а не для таких, как вы, хапуги загребущие! Гнилостные наросты на теле пролетарской массы! Плесень! Дали вам волю, так вы и рады фордыбачиться да выкобениваться! Ничего-ничего, всё придёт в свой черёд! Погодите, будете и вы с бедою, как рыба с водою! Вот попомните моё слово: настоящая народная власть зачтёт вам, что полагается по уголовному кодексу! Каждому злоумыслителю определит своё место! Кровавыми слезами отольются вам ваши теплички-парнички, интеллигенция сраная! Поедете лес валить на сибирских просторах или околеете под забором! Ку-у-ульту-у-урные они, ишь две цацы! Да не нужны нам в сродственниках такие людишки с душком! Много чести! Пигмейское племя! Катитесь колбасой, на хрен вы здесь не сдалися! Скатертью дорога! Милости просим мимо ворот борщ хлебать!
Гостей уже след простыл, а родитель бушевал ещё минут десять вхолостую.
– Поори, поори, да хоть заорись всмятку, кому ты нужен, лапоть обтёрханный, – бубнила мать незло и полуслышно, догладывая куриную ножку. – Завтра будет стыдно, когда одыбаешься. Угораздилась же я выйти замуж за такого плоского человека, да ничего теперь не поделаешь: война как есть, всю жизнь – чисто война без продыху, чтоб тебе пусто было…
Потом она удалилась на кухню. А отец, не заметив этой убыли, принялся расхаживать по комнате. Двигался туда-сюда, то наступая на собственную тусклую тень, то ускользая от неё; останавливался накоротко – и снова принимался шагать, блуждая неистовым взглядом среди обманчивых отсветов прошлого и будущего, опрокидывая стулья, надкусывая солёные огурцы и неумышленными жестами смахивая со стола посуду. При этом – как всегда с ним бывало по пьяной лавочке – выкрикивал решительные патриотические лозунги, заступаясь за вооружённые силы, костеря туманных предателей-двурушников и угрожая мировой закулисе праведным гневом неподкупной пролетарской массы. Умудрился даже задеть кулаком стоявший на подоконнике горшок с кактусом: тот упал и разбился. Сухая земля из горшка крупными комьями раскатилась по полу, а сам кактус родитель пнул тапком, зафутболив несчастное растение под шкаф.
Наконец, безнадёжным движением разорвав на груди свою праздничную сорочку, он коротко заперхал надсаженным горлом и плеснул через край в рюмку Чуба. Проговорил пасмурно:
– Ну и пусть их! Не наши они люди, зазорно с ними сидеть за одним столом. Давай, сынок, выпьем с тобой за победу трудового народа в нашей матери-России. А то скоро совсем никакой жизни не станет от этих кровопийц. Ишь, новые русские, едрёна вошь, ты только погляди, как сегодня все торопятся заделаться буржуями. Ещё и растопорщились ежами, ни единого слова правды им не скажи: не соглаша-а-аются! Да и ладно, дураков учить – что мёртвых лечить. С чем пришли, с тем и ушли, пусть остаются при своей позиции и дальше загнивают, сколь им будет дозволено исторической закономерностью. А нам с такими долбандуями не по пути, потому что не всё на свете меряется деньгами – правда, сынок?
Не дождавшись от сына словесного одобрения, он выпил. И вновь с ярой уверенностью, не терпящей никаких возражений, принялся бросать в воздух твердоугольные идейные формулировки. Впрочем, его запала хватило всего на несколько минут. После этого он снова выпил – и сразу как-то обмяк. Задумчиво пошатался на подгибавшихся ногах; чуть не упал, оперся рукой о стол. Пробормотал угасающе:
– Надо набраться решимости для сокрушительного удара по гнилости человеческой. Чтобы, не щадя, разить налево и направо всех дармохлёбов и ащеулов бобынистых… Чтобы кромсать всех выпоротков и обдувал без разбору… А то развелось невпротык…
Как было поступить с отцом, что делать? Не бросать же старого тартыгу в таком виде без призора.
– Хорош, батя, побузил и будет. Кроешь как по писаному, да всё без толку. Пора спать: идём, я тебе помогу, – с этими словами Чуб подхватил его под мышки и вместе с подоспевшей матерью поволок в родительскую спальню.
Невзирая на слабость членов, предок по пути пытался делать требовательное лицо и выдвигать возражения:
– Нет, куда же ж… Не пойду! Я не всё ему договорил… Им обоим не договорил! А ну-ка, давай их сюда, окаянная сила! Доскажу обоим, какими именами их надо наречь, чтобы получилось правильное понятие. Как есть, за дело доскажу! А не надо было нарушать идеологию, чтобы свои материальные капризы! Чтобы потакать и удовлетворяться! Нет у меня охоты хлебать-расхлёбывать их низменные вкусы и низкопоклонство… Пусть поищут в других местак-кх расхлебателей… Да не тащите меня, ироды, отпустите руки! Я всё доскажу им! Чтобы не выходили из границ! У-у-у, мр-р-разотники!
Доставить его в спальню удалось не сразу: батя поначалу упирался, а затем, наоборот, провис ногами, безвольно волочась по полу свёрнутыми набок тапками. По нему ползали сонные мухи, словно он умудрился улучить скрытный момент, чтоб усилием воли остановить своё сердце и превратиться в покойника. Единственным выражением жизнедеятельности оставались матюги, скомкано вытряхивавшиеся из родительского горла. Пыхтя и ответно выражая своё отрицательное отношение к осточертевшему старому алкашу, Чуб вместе с матерью дотащил-таки отца до кровати. Без дальнейших разговоров бузотёра усадили на неразобранную постель и покинули на произвол собственной умственной тесноты.
Недолгий срок из-за неполностью прикрытой двери ещё доносились полубессмысленные и надсадные по причине прокуренных лёгких народные песни, а также иные попытки веселья, определить которые на слух Чуб не мог. Да он и не собирался вдаваться в подробности. Лишь самую малость послушал из общечеловеческой любознательности, а потом притворил дверь родительской спальни поплотнее и исчез в собственном направлении, думая о том, что глупая это привычка у бати – жаловаться на негативные перемены своих обстоятельств, – из-за неё вечно скандалы. Впрочем, не только его родитель любит с нетрезвых глаз жаловаться и угрызаться по любому поводу: и большинство стариков ведут себя подобным образом, вечно им всё не нравится. Не могут взять в ум, что никому не интересна их пенсионерская брюзготня.
***
В зале заплаканная Мария порывистыми движениями собирала со стола посуду. Ощущая смутную вину за своего старика, Чуб приблизился, погладил её по спине:
– Да ладно тебе, не реви, Маша. Батя с пьяных глаз может что угодно наболтать, дурень сиволапый. А так-то он совсем не злой перчуган, ну ты ведь знаешь.
Сказав это, он легонько пощекотал Марию между лопаток.
– А что толку, – вздрогнув спиной, она всхлипнула и бессильным жестом опустила грюкнувшую стопку тарелок на стол. – Теперь папа с мамой обидятся навсегда! Они и вправду, наверное, никогда больше в наш дом не придут!
С этими словами Мария, повернувшись к Чубу лицом, непроизвольно подалась к нему, и её груди соблазнительно всколыхнулись от такого порыва. Он положил ладони ей на талию. И тотчас, подобно обиженному ребёнку, которого пожалел внезапный человек из сказки, Мария разрыдалась, уткнувшись твёрдым лбом Чубу в грудь.
Он не представлял, как себя вести в сложившейся ситуации.
– Перестань шворкать носом, слезами горю не поможешь, – только и нашёлся сказать. После чего застыл в неудобной позе – слегка склонившись к жене – похлопывал её по нижней части спины, томительно вздыхал и от нечего делать перебирал в уме детали минувшего вечера. Отец, разумеется, перегнул палку. Разукрашивать себе жизнь можно многими способами, в том числе и скандалами по пьяной лавочке; но всему должен существовать здравомыслимый предел. Правда, у каждого человека он свой, оттого границы пределов у разных людей редко совпадают. Если родители Машки не имеют достаточной обвычки по части застольной ругни с крепкоградусными перехлёстами, то они неминуемо затаят обиду. Зато как следует прочувствуют и усвоят, с кем собираются породниться, им это только на пользу: может, поумереннее станут разводить выкомуры и надувать щёки, представляя себя великоважными персонами.
Нет, слёзы будущей спутницы жизни не произвели на Чуба чрезмерного впечатления. Ему лишь подумалось, что теперь, вероятно, придётся привыкать ко всем этим женским штучкам, с помощью которых они обычно выражают свои преувеличенные чувства.
Что он мог поделать? Ничего. Просто стоял молчком и глядел сквозь оконное стекло в наружную ночь, совершенно безвидную – такую, словно чёрные тучи плотно забили своими телами не только далёкое небо, но и всё остальное пространство до самой земли. Хотелось дождя, потому что время казалось густым от грязи. Секунды едва ползли, а то и вообще топтались на месте; они были готовы вот-вот остановиться, слипшись друг с другом и навсегда утвердив Чуба посреди неприятного момента жизни. Ему же, наоборот, представлялось наилучшим для себя поскорее перепрыгнуть в завтрашний день и забыть о ерунде. К счастью, время таки не остановилось, и завтрашний день продолжал приближаться – пусть небыстрым, но давним своим торным путём сквозь непроглядную реальность.
…Позже, когда Мария с матерью в четыре руки перемыли посуду, он ещё около получаса, вздыхая, скучал в постели. Сначала одиночным образом, а потом рядом с Машкой, которая тихо плакала и подмачивала его вздрагивавший от вечернего желания живот безрезультатными женскими слезами.
Просто удивительно, до чего много влаги содержится в бабьем организме. Да ещё и столько охоты к слезам. Они готовы рюмсать по любому поводу, ну не смешно ли? Хотя, конечно, всех на свой аршин не померяешь, особенно женскую половину. Ведь иная девка может добиться ого-го каких успехов, если хорошенько поплачет в правильное время перед нужными людьми! Значит, не лишена смысла эта слезотворительная способность слабого пола. А как же иначе, природа зря ничего не устраивает. Жаль только, что терпеть бабью мокрядь, находясь рядом, нудно, ох как нудно…
Так ему мыслилось, пока он лежал без движения, в тесном соприкосновении с Марией.
Из окна в комнату широко проливался лунный свет, содержавший в себе необъяснимую лекарственную мягкость и казавшийся Чубу специально придуманным для успокоения людей, чтобы они хотя бы за окоёмом дня могли отвлечься от своих забот и проблем. Кому понадобилось его придумывать? А чёрт его знает. О таком думать Чуб не испытывал интереса.
Разговаривать с Машкой, в сущности, было не о чем. Да и не получилось бы никакого разговора из-за нараставших звуков. Это батя в спальне храпел с такой скоростью, что даже чемпион мира по бегу при всём спортивном умении не спроворился бы догнать его храп в гулкой темноте между землёй и звёздными зыбями за окном. И в хате, несмотря на распахнутые створки оконных рам, оставалось достаточно басовых нот для аннулирования прочих слуховых колебаний. Поневоле вникая в родительские рулады, Чуб от нечего делать стал пытаться перекладывать их на музыку популярных мелодий, поочерёдно вытягивая из памяти то одну, то другую, то третью… Наконец запас мелодий в его уме истощился, а батин храп так и остался никуда не присовокуплённым.
