Евгений Мансуров
Пирамида не-творчества. Вневременнáя родословная таланта. Том 2
• «Может быть, во всей нашей стране был десяток людей, которые признавали работы Эдуарда Циолковского (1857–1935) достойными полного внимания. Но часть этого десятка профессионально завидовали ему и направляли стрелы своей зависти и злобы в самое сердце Константина Эдуардовича. Эта часть, по-видимому, больше всего портила ему жизнь и его научное дело… «Больно и печально вспоминать отношение ко мне профессора Николая Егоровича Жуковского (1847–1921), – говорил К.Э.Циолковский. – Я долгие годы не мог даже допустить мысли о том, что такой знаменитый учёный, учёный с европейским именем, может завидовать бедному школьному учителю, перебивающемуся с хлеба на воду и не имеющему за душой ни одного гроша про чёрный день! Какое скверное слово, какое сквернее понятие… Да, я не допускал этого даже тогда, когда по воле Жуковского исчезли все экземпляры моей рукописи, его отзыв, его первоначальные признания за моей работой некоторой ценности. Чего же боялся знаменитый учёный? Я не мог быть ему конкурентом – ни в чём. Полуглухой, я не мог рассчитывать на занятие высокой должности, да я и не подходил к ней по своим внутренним качествам. У меня не было ни малейшего желания занимать высокую должность, я не имел диплома, да я и не справился бы никогда с высоким постом, с титанической работой. Я ничего не хотел от жизни, кроме возможности проводить свои работы и опубликовывать их результаты… Следовательно, я не искал ничего такого, что могло бы хотя стороной задеть или умалить высокий авторитет профессора Жуковского… Наши пути в науке не перекрещивались и даже не соприкасались. У него была кафедра, огромное дело, сотни учеников, я же имел стол, стул и кусок чёрного хлеба. Больше ничего. Но я позволил себе организовать опыты с воздуходувкой и мастерить модели цельнометаллических дирижаблей. Некоторые идеи приходили мне в голову раньше, чем в учёную голову Жуковского, – вот и всё. Это «раньше» и было моим смертным грехом! Как же я смел это делать! А! Как я смел! Моя воздуходувка и все опыты, которые я производил с ней, опередили на ряд лет аэродинамическую трубу Н.Е.Жуковского и Д.П.Рябушинского, а выводы из их опытов совпали с результатами моих. Это уже было, оказывается, недопустимо… У меня есть желание разорвать мои новые работы по звёздоплаванию и сжечь их… Всё это преждевременно, излишне, никому не нужно и вызывает только одно раздражение!..» (из книги А.Чижевского «На берегу Вселенной. Воспоминания о К.Э.Циолковском», CCCP, 1962 г.);
• «Немецкий физик Филипп Ленард (1862–1947), возглавив физику в фашистской Германии, официально потребовал признания приоритета в открытии рентгеновских лучей за ним – Леонардом: Вильгельм Рентген (1845–1923), мол, у него похитил это открытие. Однако открытие Рентгена уже было известно всему миру» (из сборника Е.Лихтенштейна «Слово о науке: Афоризмы. Изречения. Литературные цитаты», СССР, 1981 г.);
• Из отчетов академика Петра Капицы (1894–1984) в Совнарком СССР о работе Института физических проблем над установками для получения жидкого кислорода (февраль 1939 г. – июнь 1941 г.): «Новизна нашей идеи теперь ясна из того, что мы получаем заграничные патенты, которые добровольно прошли апробацию в Германии, Англии, Франции и Америке. Среди наших ученых и инженеров деловой критики не было… Но отрицательная реакция на новую работу проявляется в самых широких кругах наших инженеров-холодильщиков, и ее нелегко вызвать наружу. Мне рассказали, что ряд профессоров и доцентов на своих лекциях студентам, как и в отдельных разговорах, отрицательно отзывались о моих работах. Но никогда они не выступали открыто… Как яркую иллюстрацию несомненно отрицательного отношения ко мне могу привести поведения профессора Г. – консультанта Главгаза и, кажется, Главхиммаша, опубликовавшего 3 книги по холодильному делу для вузов и считающегося у нас одним из ведущих специалистов по холодильному делу, в особенности в области получения жидкого кислорода. Профессор, конечно, был приглашен быть одним из членов комиссии Госплана для отзыва о моей установке, и свое заключение на заседании комиссии он выразил так: «Я не нахожу слов, чтобы выразить свое восхищение достижениями» и т. д. в том же духе. 23 октября 1938 г. на конференции по подземной газификации Наркомтопа проф. Г. выступил с большим докладом о проблемах кислорода. Касаясь нашей работы, он говорил (цитирую по стенограмме): «Тов. Капица сделал турбодетандер для воздуха, он получает лишь воздух, но кислорода он еще не получает. Он работает над получением жидкого кислорода, потом будет работать над получением газообразного. Поэтому полученное показательно». …По существу, я понимаю проф. Г. и даже до известной степени сочувствую ему. Он в почтенном возрасте, и переучиваться ему поздно. При введении новых методов он легко может очутиться за бортом. Эти Г. и им подобные являются большим тормозом для введения нового в промышленности, так как руководство главками, заводами и т. д. в нашей промышленности составляют свое мнение о новых достижениях, обычно опираясь на их мнение. На кого же им и опираться, как не на своих постоянных консультантов? Возникает вопрос: что же можно противопоставить Г-подобным, которые, безусловно, существуют всюду и везде? Я думаю, что при здоровых условиях им можно противопоставить только одно: это здоровое общественное мнение, создаваемое обсуждением новых вопросов на конференциях, в научных обществах, клубах, в дискуссиях в печати и проч.» (Москва, 12 марта 1940 г.) Опала Петра Капицы началась в августе 1945 г. «В мае 1946 года назначается комиссия, которой получено проверить работу Главкислорода. В комиссию включены все главные противники разработанного Капицей метода получения кислорода – Семен Герш (1888–1953) (тот самый проф., о котором рассказано в отчете), Н.И.Гальперин и И.И.Усюкин. 21 июня 1946 года состоялось заседание правительственной комиссии. Профессор Герш завершил свой доклад так: «…скажу в заключение, что имеются два Капицы: один Капица – ученый, блестящий экспериментатор, которым мы гордимся; есть и другой – инженер, неудачливый изобретатель дешевого кислорода. И вот этот второй Капица мешает первому. С достижениями второго Капицы и его работами согласиться нельзя. Это обходится стране очень дорого, а главное – тормозит развитие кислородной промышленности в Советском Союзе…». Профессор Герш и другие подобные ему эксперты утверждали, что турбокислородные установки, созданные Капицей, менее экономичны, чем трофейные немецкие… 17 августа 1946 г. постановлением Совета Министров СССР, подписанным Сталиным, Капица снят с должности директора Института физических проблем.
В письме к И. Сталину от 6 августа 1948 г. Петр Капица писал: «История учит, что в вопросах осуществления новой техники время неизбежно устанавливает научную правду, я и жду терпеливо того несомненного момента, когда всем будет неоспоримо ясно, что когда 2 года тому назад у нас было полностью закрыто мое направление работ, мы не только пошли по неправильному пути копирования изживших себя немецких установок высокого давления, но безвозвратно погубили свое родное, оригинальное, очень крупное направление развития передовой техники, которым по праву должны были гордиться. Тогда же «опала» с меня будет снята, так как неизбежно будет признано, что я был прав как ученый и честно дрался за развитие у нас в стране одной из крупнейших технических проблем эпохи…». «Лишь в мае 1958 г. Совет Министров отменяет постановление 1946 года. Вскоре и Президиум Академии наук СССР отменяет свое постановление от 20 сентября 1946 года…» (из Послесловия П.Рубина к «Отчетам академика П.Л.Капицы», СССР, 1989 г.). «17 октября 1978 года Шведская академия наук направила из Стокгольма П.Л.Капице телеграмму о присуждении ему Нобелевской премии по физике за фундаментальные исследования в области физики низких температур» (из сборника С.Мусского «100 великих нобелевских лауреатов», Россия, 2008 г.);
• В конце 1970~х годов Алексей Абрикосов (1928–2017), физик-теоретик в области квантовой электроники, Нобелевский лауреат 2003 г., опубликовал статью в журнале «Классики цитирования», в которой сообщал о потере своего приоритета на идею о квантовых вихрях по вине Льва Ландау (1908–1963). «Вот как объясняет прошлые события сам Алексей Абрикосов. С его слов, в 1952 году он пришел к Ландау со своей идеей о квантовых вихрях в сверхпроводниках. Ландау с ней не согласился, и потому Абрикосов не стал развивать эту идею и публиковать свои теоретические соображения и расчеты. Но несколько лет спустя вышла статья Р.Фейнмана о вихрях в сверхтекучем гелии. «У нас тогда существовал такой дух, – говорит Алексей Алексеевич, – что, мол, все, что сделано по гелию в каком-нибудь другом месте, а не в ландауской группе, это все вранье. И не читали. А я прочитал». Далее А.Абрикосов пришел снова к Ландау и сказал: «Дау, почему вы согласились с Фейнманом и не согласились тогда со мной? Я вам то же самое показывал». «– Вы мне что-то другое показывали», – ответил Ландау. – «Ах, другое! Тогда я достал и сунул ему. И тогда он признал, что это то же самое». Абрикосов сделал расчеты, что теория квантовых вихрей в сверхпроводниках и в сверхтекучем гелии по сути одна и та же. Он опубликовал эту работу в 1957 году, но приоритет по квантовым вихрям был им навеки утрачен. А ведь это могла быть нобелевская работа! По мнению Лифшица (советский физик-теоретик – Е.М.), такое заявление Абрикосова в печати явилось «ложными инсинуациями»: Ландау в принципе не мог препятствовать публикации Абрикосова о вихрях. Лифшиц заявлял, что в 1953–1955 гг. никто из окружения Ландау не слышал об идее Абрикосова. Получалось, что Абрикосов просто выдумал всю эту историю, будучи раздосадован тем, что его опередил Фейнман… Говорят, что Абрикосов с Лифшицем пытались объясниться, но не пришли к согласию. С тех пор они стали врагами. Что было на самом деле? Мне кажется, что истина находится посередине. Согласен с тем, что высказал на эту тему Игорь Ландау (сын Л.Д.Ландау): «Что же, Ландау зажимал своих учеников? – Нет, конечно… У Алексея Алексеевича была идея, и идея совершенно правильная, но он не смог убедить Ландау в ее обоснованности. У него оставалась возможность работать над этой идеей дальше и таки найти ее обоснование, но он решил иначе и занялся другими, не менее интересными для него вещами. Не надо забывать, что в 1952 году Абрикосову было всего 24 года, а авторитет Ландау был огромен»…» (из сборника Б.Горобца «Советские физики шутят… Хотя бывало не до шуток», Россия, 2008 г.).
Инженеры-изобретатели
• «В 1884 году Никола Тесла (1856–1943) переехал в США. Высадившись в Нью-Йорке без копейки денег, он сразу же убедился, что это страна больших возможностей: проходя по Бродвею, Никола увидел группу людей, пытающихся починить электромотор, – и тут же заработал 20 долларов. Но с Томасом Эдисоном (1847–1931) Тесла не сработался: тот почувствовал в нем опасного конкурента, и чем лучше Никола справлялся со своей работой, тем в большую немилость впадал. Особенно раздражали американского гения идеи Теслы о машинах, работающих от переменного тока, тогда как сам Эдисон уже сделал себе состояние на электродвигателях постоянного тока. Однажды он попросил Теслу решить сразу десять проблем по усовершенствованию динамо-машин и электродвигателей постоянного тока, с которыми сам великий изобретатель не сумел справиться, пообещав за это вознаграждение в 50 тысяч долларов. Тесла за несколько недель блестяще решил все задачи, но когда потребовал денег, Эдисон только рассмеялся, «Вы, эмигранты, видимо, плохо понимаете американские шутки!» – сказал он. Взбешенный Тесла хлопнул дверью и больше не появлялся в офисе Эдисона. С этого дня они стали смертельными врагами» (из сборника В.Скляренко «50 знаменитых чудаков», Россия, 2009 г.).
Шахматисты
• «И Давид Бронштейн (1924–2006), и Михаил Таль (1936–1992) были гениями комбинации. Замечательными художниками шахмат. Хотя отношения между ними внешне были вполне дружескими, Бронштейн ревновал Таля к его успехам, эта ревность-зависть, особенно когда взошла талевская звезда (в период 1957–1960 гг. – Е.М.) была заметна всем, и Таль тоже не мог этого не чувствовать. Михаил Ботвинник, отмечая лакуны в игре Таля, признавал, что, когда начинается открытая счетная игра, ему нет равных. Тигран Петросян заметил как-то, что, лично знал только одного живого гения – Таля. Самые высокие характеристики Талю давал Леонид Штейн, а у Марка Тайманова первоначальный скептицизм по отношению к Мише сменился безграничным восхищением. Такое же чувство всегда присутствовало у Сало Флора, немало повидавшего на своем веку. И только Давид Бронштейн говорил, что Таль не производит на него большого впечатления: «У меня очень экономичный стиль игры. Это Таль играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии. Все они нереальные. Таль просто закручивал позицию, нагнетая страх на партнеров». Корчной вспоминает, как Бронштейн во время первенства страны в Москве в 1957 году, наблюдая искрометную игру Таля, сокрушавшего одного соперника за другим, говорил: «Ну что Таль, вот он жертвует все время, жертвует… Он думает, что он первый, кто играет в таком стиле. Посмотрел бы он на мои партии. Или молодого Болеславского. Он думает, что до него так никто не играл». Бронштейну так и не удалось избавиться от этого комплекса. В конце жизни он скажет: «Сейчас, когда я перебираю свой архив, я удивляюсь, как много писали обо мне газеты. Заголовки статей не отличались разнообразием. Еще до Таля меня называли волшебником и великим маэстро, гением комбинации!» Это действительно так. Он не только выкроил для себя одежды романтика, играющего ради красоты, а не жалкого очка в турнирной таблице, но и облачился в рубище мученика и страдальца, в которой пребывал независимо от политической погоды на дворе. Образ страдальца до сих пор ассоциируется с именем Бронштейна в отличие от Таля – веселого, бесшабашного гения-гуляки, ни о чем не заботившегося и жившего сегодняшним днем…» (из эссе Г.Сосонко «Предтеча», Россия, 2011 г.);
• «Когда несколько лет назад (начало 1960-х годов – Е.М.) журналисты спросили Роберта Фишера (1943–2008) об игре Сэмюэля Решевского (1911–1992) (претендент на мировое первенство в 1940-50-х гг., главный соперник Р.Фишера в американских турнирах 1956–1966 гг. – Е.М.) молодой американец раздраженно ответил: «Об игре понятия не имеет, но ему безумно везет. Счастливчик! «…» (из книги Е.Мансурова «Загадка Фишера», Россия, 1992 г.).
Философы, историки, писатели, поэты
«Зависть, которую считают обыкновенно свойством душ слабых, умов ничтожных, не ограничивается, однако же, только ими… Литературная зависть иногда соответствует степени даровитости… Гениальный человек существует лишь во мнении света; чужое соперничество омрачает его существование, а чужое превосходство совершенно его уничтожит. Жизнь писателей и художников представляет собой печальные примеры подобной зависти, которая лихорадочно настраивает душу… Нравственные правила иногда оказывались недостаточными, чтобы подавить эту литературную зависть, которая приводила многих гениальных людей к невероятным результатам. Сколько актерства, сколько взаимного недоброжелательства в среде литераторов! Жертвы интриг, они берут напрокат чужие взгляды, щеголяют чужими чувствами; вечная маска закрывает их лица, они заботятся не об истине, но о внешних эффектах… И кажется, что самая слава их не прочна: она ветшает быстро, как и все, что принадлежит моде…» (И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). «Похвалить писателю другого писателя – означает нанести ему оскорбление; люди «освященные и простодушные этого не понимают, и поэтому с непониманием и заботой смотрят, как на лице собеседника отражается разлитие желчи, осложненное приступом язвы желудка и ущемлением геморроя. «А что, он вам не нравится?» – с садистской наивностью интересуются они. Не приведи боже писателю, обласканному издателем, подслушать, как тот же издатель поет те же дифирамбы другому письменнику, обольщая своих авторов. Ушибленным уйдет писатель, беспокоен будет его сон, и горькое разочарование в людях отразит утром бритвенное зеркало… Что говорит собственный разум? «Не надо завидовать, это бесплодное и вредное чувство, от него страдания, хлопоты, суета, оно отравляет тебе удовольствие от жизни. Разве, если кто-то чего-то лишился, у тебя что-нибудь прибавится? Что говорит инстинкт жизни, повелевающий стремиться к максимальной значительности? «Он значительнее тебя, ты не можешь быть к этому безразличен, ты ведь сам должен быть значительнее всех, ты ущемлен самим фактом его значительности, постарайся же сделать хоть что-то, чтоб изменить положение в сторону своей большей значительности!!!» И вот жюри, состоящее из писателей, дает премию не тому, кто талантливее их, а вполне серому, и убеждают друг друга, что серый – хорош, а талантливый – плох, и радостно соглашаются друг с другом, и все в душе отлично знают, что к чему…» (М.Веллер «Психология энергоэволюционизма», Россия, 2011 г.). «Иногда подлинные почести, неожиданные, не подготовленные интригой, поднимаются на чердаки к беднякам, как Лафонтен, Жан-Жак Руссо, Прюдон, и поражают в самое сердце литературных шарлатанов. Они трепещут от страха, – как бы эти почести не озарили роковым светом их ничтожество… Подумайте, какое раздражение должен втайне чувствовать академик, который написал очень мало или не написал ничего… по отношению к человеку, который, как Курье или Беранже, имеет на своей стороне только общественное мнение! Это чувство по силе не уступает ненависти, выказанной в 1793 году… (А.Стендаль «Люди, о которых говорят», Франция, 1829 г.). «Многие выдающиеся таланты, сравнивая себя с другими, приходили к нелестным для себя выводам и даже завидовали тем, у кого таланта было… меньше. По свидетельству Герцена, о русском историке Н.Станкевиче один биограф сказал, что он – серебряный рубль, завидующий величине пятака. Такое можно было бы сказать и о некоторых других…» (Н.Гончаренко «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). «Сор поднимается до вершин… Не только лакеи и коммерсанты – сколько достойных писателей в междоусобицах вело себя недостойно!.. В изнанке литературного процесса всегда лежала борьба мафий за различные блага, не только низменные, но и возвышенные, как, например, слава…» (Л.Жуховицкий «Как стать писателем за 10 часов. Руководство для всех, кто хочет прославиться», Россия, 2005 г.). «Какой же поэт не подосадует, если его приятель сумеет написать так же хорошо, как он сам?» (Дж. Свифт, писатель, Англия, 17–18 вв.). «Интриги писателей всегда казались мне позором литературы… Зачинщики интриг и литературные сплетники в моих главах достойны презрения» (из письма Фридриха II к Ф.Вольтеру, Пруссия, 1753 г.);
• «Почему Платон (ок. 428–348 гг. до н. э.) избегает упоминать о Ксенофонте (ок. 430–354 до н. э.) и почему Ксенофонт, говоря о Платоне, старается распускать всевозможные нелепости? Не с целью ли омрачить его славы?.. Они даже писали в этих видах…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Всегдашняя наклонность Аристотеля (384–322 до н. э.) розниться с системою своего учителя Платона (ок. 428–348 до н. э.) вела его к заметным отвлеченностям и противоречиям самому себе…» (из трактата И.Дизраэли. «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.). Быть может, честолюбивый ученик, которого, по замечанию Платона, «следовало всегда держать в узде», и сам понимал, что «диалектика Платона оказалась вершиной античной мысли и после Платона она не поднялась выше даже у Аристотеля»…;
• «Известный по стихам А.С.Пушкина Зоил (4 в. до н. э.) (древнегреческий философ и ритор, по некоторым сведениям, ученик Сократа – Е.М.) – античный критик и поэт, присвоивший себе прозвище «Гомерова бича» за критику им поэм Гомера, оставил по себе, кроме того, «гордое звание» отцеубийцы…» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.). «За его мелочные придирки к Гомеру Зоила называли «бичом Гомера», а за его язвительный язык – «бесстыдным оратором»…» (из монографии Ф.Любкера «Словарь античности», Германия, 1854 г.);
• «Причину своих гонений французский философ Пьер Абеляр (1079–1142) объяснял так: «Поскольку Господу было угодно даровать мне не меньше способностей для изучения Священного Писания, чем для светской философии, число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности как только могли» (из книги «История моих бедствий», Франция, 1135-36 гг.); «…Абеляр вспоминал: «С самого начала моей преподавательской деятельности в школе молва о моем искусстве в области диалектики стала распространяться так широко, что начала понемногу заслонять славу не только моих сотоварищей, но и самого учителя»… Если бы в то время существовали иллюстрированные журналы, то они пестрели бы следующими заголовками: «Абеляр в Париже!», «Вундеркинд Абеляр читает лекции!», «Студенты толпой валят из Парижских учебных заведений в предместье, где учит великолепный Абеляр!», «Абеляром восхищены!», «Толпы учеников следуют за молодым магистром Абеляром!», «Абеляр в лучах славы!» А после: «Абеляру завидуют!», «Абеляра истязают!», «Абеляра травят!», «Абеляра заставляют спалить лучший свой трактат!», «История незаслуженно пострадавшего от руки завистников и самодуров!» (из книги Н.Носова «Преступные философы», Россия, 2007 г.);
• «Почему Дж. Боккаччо послал Франчески Петрарке (1304–1374) список творений Алигьери Данте (1265–1321), говоря, что они как первый луч денницы озаряли его ум, а Петрарка холодно заметил, что он не намерен много заниматься ими, потому что, сам собираясь писать на том же простонародном языке, он не желает навлечь на себя нарекание в заимствовании? Единственная заслуга Данте, по его мнению, та, что он начал писать на общепонятном языке. Так же равнодушно смотрел Петрарка на картины «Ада» (из «Божественной комедии» (1307-21 гг.) Данте – Е.М.), с прискорбием сознаваясь в душе своей, что есть поэт, который в состоянии помрачить его славу…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Необычайный успех «Дон Кихота» (1605 г.) заставил Мигеля Сервантеса (1547–1616) обратить более серьезное внимание на литературу, нежели прежде. У него явилось желание войти в круг литераторов, как и он, последовавших за двором Филиппа III в Мадрид. С этой целью Сервантес познакомился с Лопе де Вега (1562–1635), Висенте Эспинелем (1550–1624) обоими Архенсола, Франсиско Кеведо (1580–1645) и другими. Судя по мемуарам того времени, Сервантес, казалось, пользовался большим почетом в литературном мире. Писатели чествовали его талант, его записывали в члены модных в то время религиозных братств, венчали на поэтических турнирах, раскрывали перед ним двери академий… Сервантес платил любезностью за любезность. Он старался завязать дружеские отношения с некоторыми из своих товарищей по профессии, хвалил в их произведениях то, что считал достойным похвалы, писал хвалебные стихи в честь Мендозы, Лопе де Вега и других. Но, несмотря на все расточаемые внешние знаки уважения, в отношениях к Сервантесу его сотоварищей не было и тени искренности. Они не доверяли его любезности, не верили в его доброжелательство, смотрели на него с предубеждением, как на человека, не разделявшего их взглядов, и многие из них питали к нему вражду. Им досадно было сознавать, что своим блестящим успехом он обязан исключительно самому себе; их коробила независимость его литературных и политических воззрений, самостоятельный образ действий в течение всей его жизни. Они поняли, что этот старик всегда будет держаться в стороне от всяких партий…что он всегда будет стоять выше всего, что может составить силу сплотившихся посредственностей. Мало того, почти каждый из них таил в душе частичку личной злобы против Сервантеса. Оно и понятно: в первой части автор «Дон Кихота» не только восстал против рыцарских романов, но и громил все те роды литературных произведений, в которых видел ложь и искусственность. Рядом с критикой средневековой литературы в роман вставлено множество несомненных намеков современную. Это было равносильно открытому объявлению войны отрицательным сторонам испанской литературы того времени; немудрено, что Сервантес вооружил против себя, всех, кто прочел свой приговор на страницах его новой книги. Но так как сатира автора направлена была не столько против отдельных писателей, сколько вообще против новых модных течений в литературе, то обиженными оказались все, и великие, и малые, начиная от такого корифея, как Лопе де Вега, и кончая самыми бесталанными и малоизвестными. Оглушенные шумных эффектом, сопровождавшим появление на свет «Дон Кихота», они не решались в первое время вступить с ним в открытый бой. Но сдерживаемое вначале раздражение с тем большею силою прорвалось наружу впоследствии и перешло в нескрываемую вражду. Сервантес оставался до самой смерти жертвою этой вражды и мишенью для мелочных придирок со стороны литературных котерий (сплоченная группа лиц, преследующих какие-либо своекорыстные цели – Е.М.). «Жизнь Сервантеса в Вальядолиде и в Мадриде в начале 17-го столетия, – говорит Шаль, – представляет непрерывную войну. Каждый день он дает сражение или плохой литературе, или плохо организованному обществу»… Нет никакой возможности перечислить все те уколы, жертвою которых был последний…» (из очерка А.Цомакион «М.Сервантес, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1894 г.). «Большим ударом для Сервантеса был выход в 1614 году «Второго тома хитроумного идальго дон Кихота Ламанчского». Автор назвался Алонсо Фернандесом де Авельянедой. Он откровенно издевался над Сервантесом, смеясь над его возрастом, однорукостью, жизненными неудачами, литературными вкусами. Сохранив композиционные приемы первого тона, Авельянеда изменил образ героя. Его поступками теперь движет не рыцарственность, а вера и стремление к обогащению. Герой стал мельче. Издавая в 1615 году вторую часть романа, Сервантес полемизирует с Авельянедой… Но для истории литературы важнее то, что «Лжекихот» стал для Сервантеса образцом наоборот, основанием для более глубокого выделения в тексте гуманистического начала… В результате этих изменений роман приобрел философское звучание…» (из статьи А.Завьяловой «Мигель Сервантес», российск. изд., 2003 г.);
• «Почему Пьер Корнель (1605–1684) чуть не умер, когда Жан Расин (1639–1699) советовал ему не писать трагедий? Почему Франсуа Вольтер (1694–1778) постоянно унижал возвышенность Корнеля, мягкость и благородство Расина и падкость Проспера Кребийона (1674–1762)? Почему Джон Драйден (1631–1700) только на смертном одре отозвался хорошо о Томасе Отвее (1652–1685) и признал в нем более пафоса, чем в себе? Нападки эти можно приписать зависти…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• «Жан Расин (1639–1699) – (французский драматург и поэт, совершенствовал позиции «позднего классицизма» – Е.М.) был чрезвычайно чувствителен… «Он имел двух критиков, которые подобно критикам Александра Попа (1668–1744) – (английский поэт и теоретик литературы – Е.М.) и Джозефа Аддисона (1672–1719) – (английский писатель нравоописательного семейно-бытового романа 18 в. – Е.М.) систематически нападали на все его сочинения, как только они появлялись на свет. Аддисон испытывал это тяжелое и смешанное чувство в отношении к Попу, зарождающаяся слава которого породила, в нем зависть…» (из трактата И.Дизраэли «Литературный Характер, или История Гения», Великобритания, 1795 г.);
• О нравах литературных столичных салонов (Париж, 1750-е гг.), из которых «чувство чести настойчиво повелевало удалиться». Жан-Жак Руссо (1712–1778) подробно написал в своей «Исповеди» (1765-70 гг.): «Удалившись за 2 года перед тем в уединение, не переписываясь ни с кем о злободневных событиях, не имея отношения к тому, что делается в свете, не получая никаких известий и не интересуясь ими, я жил в четырех лье от Парижа, столь же отделенный от этой столицы своим равнодушием, как был бы отделен от нее морским пространством, живя на острове Тиньяне. Мельхиор Гримм (1723–1807) – дипломат, публицист, критик, личный корреспондент Екатерины II – Е.М., – Дени Дидро (1713–1784), Поль Гольбах (1723–1789) – французский философ-энциклопедист – Е.М., – наоборот, находясь в центре круговорота, жили, вращаясь в самом высшем свете, и делили между собой едва ли не все его сферы. Сговорившись, они могли заставить слушать их всюду: среди вельмож, остроумцев, литераторов, судейских чинов и женщин. Ясно, какое это давало преимущество трем тесно сплотившимся лицам против четвертого, находившегося в том положении, в каком оказался я. Правда, Дидро и Гольбах были не из тех (по крайней мере я так думаю), кто способен плести черные интриги: у одного на это не хватило бы злости, а у другого – ловкости; но именно благодаря этому союз их был прочнее. Гримм один составлял у себя в голове план и сообщал из него остальным только то, что могло привлечь их к соучастию. Он имел на них такое влияние, что легко этого добивался, а результаты соответствовали его великой изобретательности… он замыслил, не компрометируя себя, испортить мою репутацию и создать мне совершенно противоположную, окружая меня при этом глухой стеной, которую мне невозможно было пробить, чтобы бросить свет на его происки и сорвать с него маску… Надо было обмануть порядочных людей; надо было отстранить от меня всех, не оставив мне ни одного друга – ни малого, ни великого. Да что я говорю! Надо было устроить так, чтобы ни одного слова правды не дошло до меня. Мне обидно за честь человечества, что расчет его был так верен… Делейр сообщал мне в своих письмах, что мне приписывают какие-то злодейства; то же самое, но более таинственно, говорил мне Дидро… Мне мерещились тысячи ужасов, но что происходило в действительности, я не мог разобрать отчетливо. Такое положение невыносимо для человека с воображением, легко воспламеняющимся. Если же я жил в совершенном уединении, если б не знал ничего, я был бы спокойнее…»;
