Евгений Кузнецов
Княжий сыск. Ордынский узел
– А её смерть?
– Это другое дело. Тут, думаю, головы еще полетят. Виновные ли, безвинные, но полетят.
– Может она больная какая была?
– Не-е, – запротестовал Елеферий. – Девка – кровь с молоком.
– Шепотки идут: отравили её в Твери. Кто бы мог?
– Могли-то многие, да только смотреть надо кому это выгодно, – отец Нифонт поднялся и, захрустев суставами, потянулся, выгнувшись в пояснице. – Наломал я сегодня спину, побаливает… Ну, ребятки, давайте спать. Покойной ночи, Елеферий, ступай. Ты, Сашок, завтра когда поедешь?
– Чуть свет.
– Ладно, ложись на полатях, утром разбужу.
Глава четвертая
Исподволь и сырые дрова загораются
В светлый будний день на дворе митрополичьих летних палат, что поставлены на Яузе-реке, разговаривали двое. В первом намётанный глаз мог легко узнать дружинника московского князя, второй по обличью труднее поддавался определению: волосатая грудь распирала чёрный грубохолстый армяк, перешитый из сильно укороченной монашеской рясы, длинные волосы были спрятаны под шапчонку-камилавку, а ноги обуты в обильно смазанные дегтем сапоги с завороченными книзу голенищами. К монашествующим второй, очевидно, не принадлежал: кожаный пояс его оттягивала елмань – короткое широкое режущее оружие в грубых ножнах без оклада. В руке он держал каравай белого хлеба, от которого оба отламывали корочку и жевали.
Мужчины устроились под навесом, под которым кроме них нашли прибежище и корм десятка полтора лошадей, мирно теребивших сено из устроенных между столбами яслей. На этих конях тому часа три назад на двор к митрополиту всея Руси Петру прискакал московский князь с ближниками и охраной. И пока в высоких покоях шла тайная, с глазу на глаз, беседа между митрополитом и Иваном Даниловичем, а княжеские дружинники всей толпой отправились потчеваться на летней кухне, конюший митрополита развлекал разговорами оставшегося при лошадях дружинника. Рассказывал:
– Да я и в Царьград с нашим митрополитом ездил, когда его патриарх сюда поставлял. Так вот уж сколь лет и служу. Мы оба с Волыни.
– Это по говору заметно.
– Тому делу уже лет четырнадцать. Ведь как получилось: померли тогда и галицкий митрополит и владимирский. Ну, патриарх и решил одного митрополита на Русь поставить. А Пётр к тому времени уже в силе благодатной был – его ещё мальчонкой в иноки постригли, как зрелости достиг, стал игуменом в монастыре. Большой святости человек!
– А, поговаривали, он места за деньги раздавал.
– Брешут! Знаешь, как я у него очутился? В убийстве меня обвинили наши сельские. Да не кого-нибудь, а священника нашего. Вот и предстал я на духовный суд. Пётр и судил. Поглядел он мне в глаза: «Виновен?». Я как на духу: «Нет!». Поверил. А во мне всё перевернулось, я раньше, действительно, тихим нравом не отличался. По пьянке чего только не бывало…
– Не зря он поверил?
– Вот те крест, ни при чём я был. Да и словили позже настоящего-то душегубца. Но я игумена умолил, чтоб он меня не прогонял от себя. И вот уж сколько годов вместе!
– А как Пётр с князем нашим сдружился?
– Великий князь Михаил хотел в митрополиты своего человека поставить, да не смог царьградского патриарха убедить. Ну, и, видно, осердчал. Он эту бузу против Петра и замутил. В десятом году даже собор созвали, чтоб Петра сана лишить. А от Москвы на собор приехал Иван Данилович со всем священством. Иван Данилович такую речь держал, что тверские зубами скрежетали. В общем, не провалили они митрополита. Но Пётр с тех пор, понятно, к Твери и бывшему Великому князю Михайле любовью не пылает. Да… А вот в Москву мы из Владимира зачастили. Нравится преосвященному тут воздухом подышать.
В митрополичьих палатах безмятежностью меж тем не пахло. На лицах собеседников лежала печать государственных забот. Потный Иван Данилович пробежками перемещался от стены до стены горницы и слушал митрополита, сидевшего рядом с хорошо протопленной печью завернувшись в толстое лоскутное одеяло:
– Хотел, сын мой, посоветоваться с тобой… Брат твой, Великий князь Юрий, грамоту прислал. Кланяется. Пишет о делах новгородских. Михаила ругает. Но не сильно. Другая забота Великого князя гложет: спрашивает, разрешит ли церковь его новый брак?
– Ну дает… С Агафьей ещё ничего не решено, а он снова под венец торопится! Что же ты, преосвященный, ответить ему собираешься?
– Для того тебя и позвал, вместе обсудить. Или ты в этом деле стороной ходишь? И будь добр, пожалей старика – глаза устали, присядь, не егози.
Помолчали.
– С одной стороны, – осторожненько начал князь московский, – брата мне жалко. Прям сострадаю я ему, сил нету. В тридцать лет он в первый раз овдовел. Сказать честно, недолюбливал я свою невестку, но всё одно, когда Бог её прибрал, брата жалко было. Нарожала ему девок и отбыла в небесные кущи.
– Все под Богом ходим, – митрополит осенил себя крестом. – Его воля, его власть. Так что ж, разрешить Юрию третий раз венчание?
– Конечно, надо бы разрешить… С другой стороны опять же, канон не позволяет. Да и в народе как говорят: первая жена от Бога, вторая – от людей, третья – от чёрта.
– Помилуй, Господи, – снова перекрестился митрополит. – Вот, и мне думается, третий раз – нельзя…
– Ах, жалко брата! – Иван Данилович пригорюнился, сидел, по-бабьи подперев щеку. – Моя бы воля, всё б для него сделал, кровь-то родная. Да и Кончаку вроде б всерьёз можно не считать, басурманку. Другие короли я слышал, на сколько раз женятся, и всё им с рук сходит.
– Те короли иноземные нам, православным, не указ.
– Конечно, не указ, отче… Но ведь и сам помысли: нет у Юрия наследников. Кому землю свою передаст? Кому стол завещает родительский московский? А так, глядишь, новая жена сыночка ему родит, племянничка мне любимого.
– Да, хорошо бы было… А без наследника придется Юрию на твоё имя завещание писать на московский удел. Так что я, пожалуй, посоветовавшись с епископами, разре…
– Вот с архипастырями сложности могут быть. Ну, сарайский Варсоний – наш человек, ростовский Прохор тоже артачиться не будет, а что остальные скажут? Не посеять бы раскол и смуту…
– Смуту, это они могут, – передернуло пастыря, он поежился и поплотнее укутался в одеяло. – Похоже и выбирать нечего: нельзя Юрию в третий раз под венец!
– Мудрость твоя, отче, тебе правильное решение подсказала. Кстати, сказать тебе хотел: я на Даниловскую обитель ныне серебра изрядную кучку пожертвовать собираюсь.
– Это хорошо, сын мой. Вот бы подумать и о каменном храме в кремле московском. Не знаю, не ведаю, сколько отец небесный века отмерил, а упокоиться мне, грешному, хотелось бы на Москве. Глядишь, и следующие святители здесь престол архипастырский держать будут. Письмецо князю Юрию я завтра отпишу. У тебя оказии в Новгород не ожидается?
– Прости, батюшка, ты уж со своими нарочными пошли грамотку. А я, поеду с твоего позволения, дел много.
– Может, погодишь чуть, отобедаем?
– Спаси тебя Бог, отче. Лучше ты ко мне подъезжай, как полегче себя почувствуешь.
– Ну, ступай, сын мой. Помолюсь за тебя…
Глава пятая
Ехала кума, да неведомо куда
На заезжем дворе у той последней заставы, где меня должен был ожидать обещанный князем Иваном спутник, кипела жизнь: там стояла густая толпа народа разного звания. Поселяне развлекались зрелищем, при одном взгляде на которое у меня не по-хорошему ёкнуло сердце. Высокое крыльцо обширной избы, в которой горница обыкновенно служит столовой для проезжих, а выше расположены жилые комнаты, было облеплено десятком стражников, чей боевой наряд странно не сочетался с неуверенностью в движениях и робостью во взорах. Смотрели они, вытянув шеи, в одно место – в тёмный проём дверей гостевой избы, откуда доносились приглушенные крики, удары по мягкому, и откуда на моих глазах, направленные опытной рукой, один за другим вылетели два стражника, безоружные и простоволосые. Жертвы тёмной силы по пути задевали сорванную с верхней петли дверь, отчего та издавала железное бряцание, и обрушивались вниз по ступеням на руки боевых товарищей. Летунов уложили на вытоптанную траву подле крыльца и вновь, по команде молодцеватого десятника, державшегося несколько в стороне от линии вылета тел, трое воинов устремились в тесноту избы. Удары и жуткие крики там немедля возобновились.
– Что деется, православные? – спросил я, ни к кому особо не обращаясь.
– Да бес его знает, буянит какой-тось приезжий, – откликнулся молодой веснушчатый мужичок. – У них драка с купчиной случилась, – мужичок ткнул пальцем в угол двора. Там двое баб хлопотали над огромным толстяком с разбитым в кровь лицом. Бабы прыскали на верзилу водой и, причитая, утирали холстинками.
– Ну, а друзья купчины стражу на подмогу позвали, – мужичок отвлекся от повествования, восхищенным «ох, мать честная!» сопроводив очередного стражника камнем бухнувшегося с крыльца. – И вот уж сколь времени так воюют!
Но история шла к развязке. Собравшееся с духом христово воинство пошло на решительный приступ, сопровождая натиск отборными ругательствами и отчаянным «а-а-а»!
– Так он один, что ли, там бьется?
– Один, один! – восхищенно взвизгнул мужичок. – Вон, вон, смотри, повязали, сердешного!
Багровые от натуги стражники наконец вытащили буяна на свет и вся оравушка, сопя носами и стуча высокими каблуками, скатилась на широкий двор. В ее серёдке, схваченный множеством рук и, видимо, вконец обессиленый, качался тот, кому было предназначено волей князя Ивана стать моим товарищем по предстоящему делу. Положение надо было спасать, и я двинулся вслед за стражниками с их драчливой добычей. Народишко постепенно начал рассеиваться. Стражники, перетащив арестанта через улицу, забросили его в сарай при караульном помещении. Всё успокоилось.
Через пару часов я, договорившись с хозяином постоялого двора и заплатив вперед за ночлег двух человек, подстерег на улице молодца-десятника. От удалого воина разило, как из бочки – так нехитро он снимал напряжение боя.
– Колечко за свободу этого урода? – сразу въехал в моё предложение молодецкий десятник. И, не раздумывая, взял кольцо. – Как смеркается – приходи, забирай своего приятеля.
– А ты откуда такой благодетель выискался? – спросил узник, вновь очутившись на свободе, и, вдобавок, в том самом доме, над которым еще витал дух его утреннего геройства. Мы закусывали подгорелым пирогом с рыбой, а хозяин заведения, насупясь, кружил вокруг, томясь и не ожидая доброго от столь беспокойного постояльца.
– А прямо из московской темницы, – ответил я, – там некоторые, на коленях стоючи, всякие занятные случаи из своей жизни свет-князю Ивану Даниловичу рассказывают.
– Щас дам в рыло и пойду спать обратно к страже в кутузку, – преспокойно заявил неблагодарный негодяй.
– Это ты можешь, – у меня внутри все кипело, – ты бы ещё мозгами так работал, боярин, как руками! А за моё рыло тебе не перед этими беднягами-стражниками отвечать, а подымай выше.
– А-а-а, так это тебя со мной в Тверь посылают?
– Это не меня с тобой, это тебя со мной! – взял я быка за рога. – Мне же надо кого на посылках.
– Я – на посылках?!! – возмущение вылетело из него вместе с крошками пирога. – Да ты кто такой?!!
– Вольный слуга князя Ивана. Звать Сашкой.
– Из смердов что ли? – заикание моего собеседника грозило перейти в постоянное. – Да ты хоть знаешь, с кем говоришь?!! Хам, деревенщина! Да я… Да мы – князья Боровские…[3] Мой прадед, царство ему небесное, Мстислав Удалой, ваших низовских как зайцев гонял! А теперь мне, князю Корнею, какой-то…
Избавь нас, Боже, от лыса, коса, рыжа и кривоноса! И высокородных подчиненных.
– Верно баешь, князь, славный был у тебя предок, кто его на Руси не помнит! Да только ты – не Мстислав, ты – Корней. И от князя в тебе одна кровь голубая, пяток десятин землицы бурьянистой да вот эта спесь. Видали мы таких княжеских потомков: огарки делят, и то не без драки! Вас, рюриковичей, расплодилось больше чем мух на помойке… Уже и всё родовое промотали, ни кола ни двора, один кафтан шёлковый, и тот от Великого князя пожалован! А, нет, ходите, носы задравши…
Хотя всю родословную князя я излагал вполголоса, хозяин двора, что-то почуяв, насторожился и перестал перетирать посуду грязным полотенцем.
– Хозяин, комната готова? – я встал, прерывая приятный разговор.
Утром проснулся рано, на рассвете. Мой новый друг, нахохлившись, сидел у окна. Похоже, он так и не ложился. В руке он держал кружку, но был в такой задумчивости, что не замечал, как из накренённой чары содержимое наполовину перекапало на пол, образовав бурую, похожую на кровь, лужицу.
– Ага, проснулся начальник! – князь Корней криво усмехнулся и снова рассеянно посмотрел в окно. – Пора ехать. Было у Мокея четыре лакея, а нынче Мокей сам лакей!
– Да, пора. Только не ехать, а идти.
– Как это – идти?
– Обыкновенно, ногами. На, переоденься.
Он принял от меня котомку и, вытряхнув, с удивлением воззрился на содержимое: лапти, армяк, порты.
– Мы ограбили нищих и два года скрываемся в навозной куче?
– Зачем так преувеличивать? Одёжка, конечно, ношеная, но чистая. В ней ты перестанешь походить на одичалого князя. Кто-то даже сможет принять тебя за приличного человека. За ремесленника, скажем, или золотаря.
– Издеваешься?
– А ты думал в своем шёлковом полукафтанье прямо в Тверь заявиться: «Ну-ка, рассказывайте, кто Кончаку угробил?»
Я был убедителен. Корней, чертыхаясь, взялся переодеваться.
Жеребчика мы оставили на попечение хозяина постоялого двора. Тот был несколько удивлен произошедшими в моем напарнике изменениями, но сделал вид, что его это не касается. А каурого обязался за довольно большие деньги, что получил от меня, кормить и холить в течение месяца. После чего, если я не вернусь, мог распоряжаться им самостоятельно. Не сомневаюсь, толстяк мысленно пожелал мне сложить голову уже сегодня к вечеру.
А хороша тверская дорожка! Она протоптана ногами, утрамбована тележными колесами. С настеленными по болотистым топким местам гатями и прокинутыми через речушки мостами из саженных лиственниц дорога надёжно связывает две столицы. Целыми днями по ней в оба конца катят обозы и одиночные возки, тащатся калеки-богомольцы и шагают ватаги отхожих работников. На границе московских и тверских владений всю движущуюся православную братию встречают суровые пристава: тех, кто из Твери – московский, кто из Москвы – тверской.
– Чего везёшь? По какому делу? Вытряхивай котомку!
В сумерках запозднившихся калик и гостей иной раз ожидает и более строгая проверка. Свистнет в лесу дурным посвистом кто-то неведомый, и в ответ ему пойдет по всему лесу такой свист – волосы дыбом встают. Лезут из-за кустов и коряг страшенные чёрные бородачи:
– Чего везёшь? Вытряхивай котомку…
Отпустят голого, и то спасибо. В последние годы, правда, на московской стороне стало поспокойнее. У князя Ивана не забалуешь. Зато появилась в пути другая трудность: княжеские усобицы, хочешь или нет, втянули во вражду и поселковых.
– Во, робяты, гля – московские шагают мимо нашего села! Ох, язви их в душу, где моя оглобля?!!
Более-менее спокойно катятся по тверскому шляху возки духовного ведомства, на козлах которых покачивается инок-возничий в грубой чёрной рясе и остроконечной шапочке-скуфейке. А в самом возке, положив краплёные старческие длани на посох, сидит старый иерарх с худым лицом аскета. Им разбойнички не страшны:
– Уж прости нас, владыко, обознались маненько. Езжайте с Богом, молитесь за нас, грешных!
– Бог простит…
А там и рассвет. И снова идут и едут по дороге пешие и конные. В одной из строительных ватаг шагали и мы с князем Корнеем. Он уже приобвык к своей новой шкуре, идёт, не жалуясь, пошаркивая лаптями. Но дыхание трудное, с сипом: даёт себя знать рана, которую к тому же он растревожил памятной битвой на постоялом дворе.
В один из вечеров, день на третий, мы снова с князем говорили. Сидели у костра на обрубке полусожжёного бревна, любуясь предзакатным солнцем, садившимся за пойменный луг с белевшим слева на крутояре небольшим каменным монастырем. С реки тянуло свежестью.
– Смотрю и понять не могу, что ты за человек… – Корней пристроил над костром отсыревшие лапти, и с наслаждением шевелил помозоленными пальцами на ногах. – Грамоту разумеешь, бывал в иных местах, а всё в простых мечникам ходишь. Теперь вот даже подлазом стать согласился. Иль лестно, что князя в подручниках имеешь? Так это не навсегда. Сегодня ты надо мной, а уж завтра, не гневайся, наш верх будет. Я ведь плен свой быстро отслужу. А опалу не снимет Великий князь, так и хрен с ним. Не один он великий на свете, перебьёмся.
– Вам, князьям служилым что ни поп, тот и батька. Сегодня одному Великому князю служите, завтра – другому. Везде с почетом принимают. А я родился при Москве, при ней и помирать буду. Службу, какую дали, такую и служу. И тебя с собой у князя Ивана только потому отпросил, что пожалел в темнице. К тому же воин, видать, ты, князь, добрый. Так что не ради того, что б гордость свою тешить, а дела для.
– Смотри-ка, говоришь – как пишешь! Интересно б на тебя в бою поглядеть.
– А чего глядеть? Бывал в бою и не скрою: не по мне это. Особенно против своих.
– А сейчас против кого идешь? Тверь-то тоже свои.
– А сейчас ни против кого. Узнать правду о княгине.
Во взгляде князя Корнея я легко прочитал недоверие. Но разговор он не продолжил.
С огромным нескрываемым облегчением после недели пути князь услышал, наконец, перезвон тверских колоколов.
– Слава Богу, дошли!
Первая неделя жизни в Твери прошла почти впустую. С приютившими нас владимирскими каменщиками пришлось расстаться. Мужички к работе пока ещё не приступили – что-то сорвалось с подрядом, и наш старшой с легким сердцем согласился отпустить нас с Корнеем восвояси. Он притом и винился:
– Простите, братцы. Я ж понимаю, вам есть-пить надо, а у нас пока с работой туго, не прокормить мне всех. Вот разве после Пасхи приходите, обещался тут один боярин дело подкинуть – храмину у него на подворье срубить. А?
Я повздыхал притворно, хотя и был рад такому обороту. Владимирцы помогли нам, не привлекая ничьего внимания, попасть в Тверь. Но поливать трудовым потом здешние новостройки не входило в мои намерения. А как радовался мой князь – это надо было видеть! Его страшно пугала возможность нежданно-негаданно в одночасье превратиться в сермяжного работягу.
– Эй, Боровской, подсобником будешь? – подсмеивался я. – Кладку ты вести не можешь, известь затворять не умеешь. Значит быть тебе в подсобниках: «козу» на плечи и – айда! Камни на горбу таскать.
Князь от моих шуточек то бледнел, то покрывался пятнами. Его боярская спесь хоть и поутихла, но всё же давала о себе знать. Как выяснилось, он был младше меня на два года и свой двадцать третий день ангела встречал совсем недавно здесь, в Твери, колодником.
От гостеприимных каменщиков мы ушли и поселились на самой окраине городского посада в небогатом домишке бобыля-охотника. Это жильё давало то преимущество, что было крайним на улице, и сразу за огородом начинался густой лес.
– Есть какие соображения откуда искать начинать? – спросил я.
– Может, поймаем начальника стражи княжьего терема? – на полном серьёзе сказал Корней.
– И в морду ему, в морду. «Говори, вражина, кто Кончаку отравил?»
– Ага!
– А потом поймаем тысяцкого…
– И в морду ему…
– А потом князя…
– И в мо… Какого князя?!!
– Тверского. Михаила Ярославича.
– Ты чего несёшь?
– А ты чего? Это ведь твоё предложение начальника стражи словить?
– Моё.
– А если он нам ничего не скажет?
– Не скажет? Слушай, а ты чего предлагаешь?
– Караульщика твоего как звали?
– Голован.
– Вот Голована и будем искать. Найдём, а в морду бить не будем.
– Так это он?
– Вроде бы… Нет, точно, он!
– Тогда не вылазь ему на глаза, сдуру шум поднимет. Пойдем за ним, посмотрим, где живёт.
Все прошедшие дни с раннего утра до поздней ночи мы безотлучно околачивались возле одной из двенадцати башен тверского детинца, через ворота которой по нашим прикидкам должен был ходить на свою службу в острог Голован. Совсем близко от башни стояла небольшая рубленая церквушка. На её паперти мы и обосновались не вызывая ничьего любопытства. Наискосок, вниз по улице стояла недавно отстроенная и не успевшая потемнеть корчма, куда мы с Корнеем поочередно бегали греться. Я, оставаясь на улице один, сильно переживал, сумею ли при случае опознать Голована. Синего цвета штаны и каштановая борода – приметы по каким я должен был узнать его, казались недостаточными. Была и более точная примета – отсутствие мочки левого уха. Но он же мог пройти и в шапке! Тем не менее, с временными отлучками князя приходилось мириться. Существовала, правда, опасность, что моего товарища ненароком узнает кто-нибудь из тверских знакомцев, но я надеялся, что в его нынешнем обличье такое было маловероятно. Обряженный в простой мужицкий армяк, Корней, ничем не выделялся из огромной толпы пришлых мастеровых, нахлынувшей в город по случаю начинающегося лета. Так мы и сновали от церкви к кабаку, обращая помыслы то к Бахусу, то к Богу.
Тверь была городом богатым. Множество заказов от здешних вершинных людей, умевших тряхнуть мошной, привлекали работный люд. Рубились терема и хоромы боярам и купцам, строились дороги. Лично меня такое радовало, потому, что оживление строительства прерывало тот оцепенелый сон, в котором лежала вся залесская сторона после десятилетий татарских погромов. Радовало, хотя и бегала между тверскими и московскими здоровенная чёрная кошка и, промыслом Божиим, сами мы явились в Тверь непрошеными.
Голован князя узнал сразу. Мы крались за ним полгорода, и когда он уверенной рукой толкнул калитку одного из домов бронной слободы, окликнули его.
– Здравствуй, добрый человек. Не пустишь ли на постой двоих работничков?
На меня Голован взглянул только мельком, затем на его челе поочередно отразились удивление, растерянность и лёгкий испуг. Входить в Голованово душевное состояние нам было недосуг и, оттеснив его животом, я протиснулся во двор.
– Здравствуйте и вы, люди добрые, – запоздало откликнулся ошеломлённый хозяин.
– Здорово, Голован. Зашёл поблагодарить за давнюю доброту твою, – сказал Корней, стягивая с головы запыленный колпак с обвислыми краями. – В дом пустишь?
– Проходите, проходите, чего не пустить? Полкан, фу, свои…
– Ну, свои не свои, а поговорить бы хотелось, – засмеялся Корней, – ты не гляди на одежду, я, понимаешь, кафтан-то постирал.
– А я гляжу: князь не князь? А точно – князь! Чудно… – Голован неуверенно хихикнул. Надо полагать, он терялся в догадках: зачем мы к нему пожаловали? Кто бы стал чувствовать себя уютно при встрече с бывшим колодником, которого сам и сторожил в узилище. К тому же колодник этот – князь, непростой человек, а кому же неизвестно как обидчивы и мстительны князья?
– Ты бы потише с титлами, домашние услышат…
– Так нет никого в доме – сени заперты. Баба, чай, у соседки, а ребятишки на улице играют.
– Ну, всё равно, про то кто я – никому ни гугу. Каменщики мы знакомые.
– Что ж, за встречу? – Голован выставил на стол три глиняные кружки. – Так чего ищем?
– Правду ищем. Ходят слухи, не всех полонян московских князь Михаил отпустил. Кой-кого оставил в темнице. Брата моего меньшего так и не нашли на поле среди убитых, – князь врёт не запинаясь, но его наука стоила мне много пота. – Зовут его Мстислав, из князей Боровских. Ты ведь в страже служишь, может, знаешь чего?
– Мстислав? Не-е-а, не было такого. Да и ваших больше никого у нас не осталось. Тут наш князь молодец, раз обещался отпустить, всех и отпустил.
– Жаль, эх, где ж теперь и искать буду? Ладно, Голован, за встречу, да за твоё здоровье!
Кружки стукнули край о край. Медовуха у Голована оказалась отменная. Сама собой наладилась и беседа. Но только когда блеск в глазах моих собутыльников указал на полное слияние душ, я осторожно заговорил о главном.
– Слышь, Пётр Игнатьевич (так звали Голована), а чего новенького про княгиню Агафью говорят?
– А ничего я не слыхал.
– Ты ж сам говорил князю Корнею, мол, похоже, отравили её.
– Тёмное дело. Может, отравили, а, может, и сама Богу душу отдала, упокой Господи! – перекрестился Голован в красный угол. – А-а-а, вот и хозяюшка моя пришла.
В горницу вошла молодая женщина и, увидев чужих, смутилась. Сумерки не давали рассмотреть её лица, но была она рослой и крупной. Щупленький Голован рядом с ней мог казаться не более чем ручкой к кувшину. Она молча поклонилась нам, мы, привстав, тоже. Во взоре моего князя отразилось немое восхищение. Понять его было можно, но дело – прежде всего.
– Простите, хозяйка, зашли вот повидаться со старым знакомым, – сказал я, наступая Корнею на ногу.
– Ты пройди, пройди, Марьюшка, присядь с нами, – засуетился Голован. Не знаю как на людях, а дома он, похоже, в коренниках не ходил. Могучая Марьюшка скромно подсела к столу, прикрывая рот концом платка-убруса. Голован плеснул настойки в невесть откуда взявшуюся четвёртую кружку. Когда успел? И она, поздравствовав нас, выпила.
– А у нас тут, рыбка, разговор как раз о княгине московской зашел, которую похоронили…
Женщина пытливо взглянула на нас и спросила:
– На что она, царство небесное, понадобилась вам?
– Так князь московский послал нас узнать, – вдруг с маху брякнул Корней. – Э-э-э…
Ох, блин горелый, он глупел прямо на глазах. Пора было вмешиваться.
– Мы, хозяюшка, из артели. Построить там чего, или, скажем, памятничек над могилкой вытесать. Сейчас пока заказов не набрали. Вот и подумалось, узнать, где она схоронена, да и, может, подрядиться. На князя-то поработать всякому бы хотелось, – понятно, моя ложь выглядела не очень убедительно, но Голованова супруженица, чистая душа, не усомнилась.
– Да схоронили её на княжеской половине, в кремле. Сам архиерей и отпевал. Честь по чести. А крест ей тогда же и поставили. По велению князя Михаила! Красивый, с узорочьем. Вы сходите на кладбище, сходите!
Голован с увлечением разливал из кувшина, стараясь угадать всем поровну.
– И много народу ныне язва покосила?
– Какая язва?
– Так ведь княгиня от язвы моровой померла, у нас на Москве сказывали.
– Может и от язвы, – женщина округлила глаза и понизила голос. – А только как мучалась она, бедняжка. Ой, кричала как!
– Ай-ай-ай, – притворно заахал я, поощряя рассказчицу.
– Как княгине кончаться, нас, всю прислугу из терема выгнали. Стражу сразу всю сменили. А при ней одна служанка осталась, тоже больная сильно. Но она всё же поправилась, а княгинюшка кончалась к полудню. Монголка эта, служанка, Салгар её зовут, сказывают, и по сей день в том тереме живет за крепким караулом. Прямо и не знаю, чего бы им и не отпустить её?
Засиделись мы у гостеприимного Голована чуть не до первых петухов. Говорилось о погоде, о видах на предстоящий урожай, ценах на рынке. Мне не хотелось оставлять в хозяевах впечатления, будто судьба умершей княгини – единственное, что нас интересует. Давно угомонились хозяйские детишки, ушла на свою половину хозяйка, когда, наконец, Голован в опорках на босу ногу вышел провожать нас к воротам.
– Ты это… Голован, ежели кто будет спрашивать, отвечай, мол, заезжие каменщики знакомые заходили.
– Знамо дело, наше дело – сторона!
Тут его резко повело, и он ухватился за столб ворот. С другого бока его поддержал Корней.
– И хозяюшке своей накажи, пусть поостережется о нас судачить. Не ровён час, шепотки пойдут, что Головановы хлеб – соль с московскими водят! Вам же боком выйдет.
– Ништо! У меня замолчит! Я эть чуть что – косу на руку и учить… я эть… у меня… А московских не люблю! Вот вас с полным уважением – потому как князь ко мне с уважением. И я – с уважением!
– Ну, прощай…
Мы двинулись по улице. Голован махнул нам вслед, не отрывая второй руки от спасительного столба. Из его горла неожиданно вырвались такие мощные переливы, каких никак нельзя было ожидать от столь тщедушного тела:
– Не шуми ты, мати, зелёная дубравушка!
Мы перешли на рысь.
Пленная татарка, прислуга умершей княгини, была теперь единственной, как мне представлялось, ниточкой ведущей нас к разгадке. Если сдобная Головановская подруга жизни не привирала, Салгар до последнего времени держали в покоях правой стороны великокняжеского дворца. Они соединялись с центральным теремом, где проживал сам тверской князь с семьёй, длинным крытым переходом. Вообще, все богатые дворцы представляют собой скопище всевозможных хоромин. Некоторые были построены ранее, другие пристраивались позже, все случайно, без всякого рассуждения о благолепии, зачастую – единственно сообразуясь с хозяйственными надобностями. Вот в Литве мне приходилось видеть, как устраивают замки тамошние знатные люди. Обычно постройкой руководили литвины, обучавшиеся этому у немцев-рыцарей. Там всё по плану, всё «по шнурке». А наши нагромоздят, навертят одну хоромину на другую, и странно – выйдет удивительно хорошо.
Не знаю, на что рассчитывал Иван Данилович, когда отправлял нас в Тверь. На неземную удачу? Может, ему казалось, что мне подвернётся во вражеском гнезде словоохотливый тверячок, принимавший участие в тайных делишках князя Михаила? Подвернётся, и за кружкой пива расскажет, как они обтяпали это дельце с Кончакой?
Так думалось мне в бессонные ночи, последовавшие за посещением гостеприимного Голована. В тёмном как могила жилище охотника потрескивали рассыхающиеся бревна да наперебой храпели Корней и хозяин, заглушая пение распоясавшихся дедовых сверчков. А я лежал на лавке и таращил глаза в угольную черноту ночи, размышляя. Нет, скорее всего, князь московский не ждёт от меня большого проку в этом расследовании. Верный своей привычке не складывать все яйца в одну корзину, Иван Данилович, хочет использовать любую возможность что-нибудь вынюхать и разузнать. Может быть, мы с Корнеем не одни в Твери. Может и кто другой тайно распутывает следы. В этом случае нам следовало поторопиться. Мы торчим здесь уже полмесяца и чего добились? Ну, пропили чуть не все княжеские деньги, угощая случайных спутников в большом путешествии по городским корчмам. А узнали до обидного мало: точно, была у князя Михаила пленница – супруга князя московского Юрия (тут за Великого князя владимирского его не признавали), да младший брат его – Борис. Вместе с ними в плен после декабрьской сечи под селом Бортнево, сдались ещё и ханский посол Кавгадый, и с ним несколько татарских мурз, сопровождавших его.
Кавгадыя и татар в плену держали вольно. Многие из тверичей видели как Кавгадый чуть не в обнимку с князем Михаилом разъезжали по городским улицам, каждый божий день устраивая то пиры, то охоту. Кавгадый и освобождён был первым из всех. К исходу святок татары всей ордой оставили гостеприимную Тверь. Их провожали по первому разряду, как дорогих гостей. Михаил Ярославович лебезил, угождая Кавгадыю и пытаясь заручиться его дружбой. Как видно, хотел иметь заступника перед грозным Узбеком в своем споре с Юрием за Великое владимирское княжение.
