Евгений Красницкий
Отрок. Ближний круг
Как понял Мишка из весьма туманного комментария Никифора, погорел Осьма «на политике» – каким-то образом «не вписался» в процесс перевода князем Юрием Владимировичем своей столицы из Ростова в Суздаль. Князь Юрий еще не снискал себе прозвища Долгая Рука, но прятаться от него уже приходилось как можно дальше. Так Осьма и оказался в Ратном.
Мишку новый приказчик «поставил на место» сразу и бесповоротно, причем без малейшего хамства или намеков на разницу в возрасте. Мишка было начал объяснять ему все то, что объяснял Спиридону об устройстве лавки, склада и прочего. Осьма выслушал, не перебивая, а потом сам начал задавать вопросы, и тут Мишка понял, что имеет дело с настоящим профессионалом, возможно, даже покруче Никифора.
Кто в Ратном более влиятелен в невоенных делах – сотник или староста? Сколько потребуется платить в сотенную казну за право держать в Ратном лавку? Как соотносятся в местной торговле серебро и натуральный обмен? Какая доля привозимых на осенний торг в Княжьем погосте товаров идет в уплату податей и сколько остается для торговли? Возят ли товары водным путем в Пинск и выгодно ли это? К каким селениям есть сухопутный путь, а куда можно добраться только водой или по льду? Склонно ли местное население пограбить путников? Имеются ли постоянные банды грабителей? И так далее, и тому подобное.
Мишка откровенно «поплыл», а потому безропотно принял заключительный комментарий Осьмы:
– Ты, хозяин, дай мне время осмотреться, разобраться, кое-что попробовать. Потом, если чего напортачу, укажешь. Но не напортачу – дело свое знаю и никогда никого, кто мне доверялся, не подводил. Когда присмотрюсь, поговорим, таиться от тебя не стану – как надумаю дело наладить, все тебе и обскажу.
Мишка все понял правильно. Уважительное обращение «хозяин», обещание согласовывать планы, а на самом деле: «Не учи папу жить с мамой, мальчик». В очередной раз помянув недобрым словом свои «паспортные данные», Мишка смирился. В конце концов, было даже интересно понаблюдать за работой настоящего профи, поднявшегося в бизнесе до уровня политической фигуры регионального уровня (иначе с чего бы князю Юрию Суздальскому наезжать на Осьму?). Но понаблюдать не вышло – тренировки «спецназа» в «учебной усадьбе» поглотили Мишку почти целиком, только раз в неделю удавалось вырваться в воинскую школу с «инспекционным визитом».
Приходилось выбирать: либо торговля, либо обучение военному делу. Это заставило Мишку иными глазами взглянуть на викингов, которых он до того считал обыкновенными пиратами: умение сочетать войну и торговлю оказалось вовсе не простой штукой. По-иному вспомнилось и высказывание Луки о дядьке Никифоре: «Когда торгует, а когда и на щит взять умеет», оказавшееся нешуточным комплиментом материному брату.
Теперь было непонятно: то ли Осьма наконец-то решил прийти с первым отчетом, то ли дед его пригнал исключительно для того, чтобы внук без дела не валялся. Мишку спросонья взяла досада: чем закончился приступ у отца Михаила – неизвестно, Юлька ушла, теперь вот с этим разговоры разговаривать…
– Здрав будь, хозяин.
– Здравствуй, Осьма, проходи, садись.
– Благодарствую, – Осьма устроился на лавке основательно, как будто собирался засесть у Мишки надолго. – Как здоровье, что лекарка говорит? Глаз-то видеть будет?
– Говорит, что будет.
– Вот и ладно. Главное, чтобы зрению ущерба не было, а остальное – мелочи.
Раздражение не проходило, а спокойная, неторопливая речь Осьмы заводила еще больше. Вдобавок болела затекшая во сне шея.
– Осьма, ты как, по делу пришел или просто проведать?
– О здоровье справиться – тоже дело, – приказчик словно и не заметил Мишкиного хамства, Мишка чуть не плюнул со злости. – Но и дело тоже есть, и не одно. Поговорить-то ты способен, или мне через денек-другой зайти?
– Могу, – Мишка попробовал приподняться, чтобы изменить позу, его тут же замутило. – Только помоги мне немного ниже лечь, а то мутит от дурманного зелья. Все никак не отойду.
– Дело знакомое, – Осьма ловко поддержал Мишку под спину и поправил подушку. Рука у него оказалась неожиданно сильной. – Квасу пей побольше, надо нутро промыть. Брусники бы тебе еще, хорошо от этого дела помогает, но где ее сейчас возьмешь? Так удобно лежать?
– Да, спасибо. Что за дела-то?
– Одно дело спешное, хотел с Корнеем обговорить, а он к тебе погнал, – Осьма развел руками, словно извиняясь за то, что нарушил Мишкин покой. – Сотник Корней сегодня с утра свою волю объявил: трех баб с семействами к родителям возвращают, а пятерых просто изгоняют. До нашего торгового дела это прямое касательство имеет.
«Он что, рехнулся? Чем тут торговать-то? Стоп! Дома, поля, огороды – у тех, кого отправляют к родителям. Еще и холопы, если только они их с собой не заберут. А у тех, кого просто изгоняют, – вообще все имущество. Дед говорил, что разрешит взять только то, что на одной телеге увезти можно. Блин, я и не подумал даже, не до того было».
– Так ты собираешься их имущество скупить?
– И это тоже, – Осьма согласно склонил голову. – Но с этим можно и повременить, а сейчас надо с самими отъезжающими разобраться.
– С отъезжающими?
– Ну да! Они же по домам поедут, я разузнал, сухим путем. Значит, если с ними поехать, узнаем дорогу к их селищам. Сотник Корней им охрану дает, вот и нам бы с товаром вместе с ними поехать. Я почему к тебе пришел? У тебя в воинской школе купеческие детишки обучаются караваны охранять, пусть бы съездили вместе с охраной – хорошая учеба получится. Ваша ключница собралась паренька в воинскую школу с вестью послать, я его задержал. Если ты согласен, хозяин, то можно через того гонца и Петра с его отроками вызвать. Здесь их на три отряда разведем и к ратникам, которые охранять караваны поедут, приставим. Так как?
– А что? Дело хорошее. Согласен. Только надо у ратников спросить: согласятся ли отроков с собой взять?
– Я уже договорился – каждому ратнику по куне, и все покажут, объяснят, присмотрят за ребятишками в пути.
– Погоди, погоди… Мне тут рассказали, что народ на Младшую стражу зло затаил, как бы беды не натворить. Кто в охране-то пойдет?
– Лука и Тихон со своими людьми. Их четырнадцать и у Петра четырнадцать, сам Петр пятнадцатый. Выходит по десятку на караван. И я по одному работнику пошлю. Ну что, вызывать Петра?
– Давай.
Осьма набрал в грудь воздуха и гаркнул:
– Спирька!!!
В дверь просунулась прохиндейская рожа Спиридона.
– Здесь я, Осьма Моисеич!
– Скажи пареньку, чтобы ехал и передал все, как уговорено.
– Слушаю, Осьма Моисеич!
«Быстро ты Спирьку выдрессировал, чувствуется хватка. Хотя этому типу много не нужно, пару раз морду начистить, и шелковый станет, но верить ему нельзя ни на копейку».
Спирька скрылся, а Осьма продолжил все так же спокойно и размеренно:
– Теперь о тех, кого изгоняют на все четыре стороны. Пять баб и тринадцать детей разного возраста. Идти им некуда, я разузнал, родни в округе у них нет. Значит, либо сгинут, либо кто-то их похолопит. Почему не мы?
– Да ты что? Своих…
– Какие же они свои? Изгои, на твою жизнь и жизнь твоей родни умышлявшие.
– Бабы, детишки?
– Муж и жена плоть едины. Господь же наш ревнитель наказывает детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Нас, грешных, Господь сотворил по образу и подобию своему, почему же нам не следовать Его примеру?
«Ну да. Дед, помнится, объяснял, что христианство выгодно, но не до такой же степени! Вот, значит, как олигархами становятся! Личные связи с властями предержащими, плюс оправдание любого своего „коммерческого“ предприятия постулатами официальной идеологии, плюс полное отсутствие морали. То-то он от Юрия Суздальского аж через несколько границ утек. Долгорукий – мужчина серьезный. Эх, кто бы ТАМ так же Березовского шуганул. Нет, пока Ельцин президентствует, „Березу“ не тронут…»
Осьма между тем продолжал:
– Сейчас в Ратном три десятка твоих ребят. Да хватит и двух десятков, я сам с ними поеду. Догоним, полоним, отведем в Княжий погост. Спирька туда малую ладью пригонит, он один раз уже туда ходил. Сейчас многие добычу, в Куньем городище взятую, сбыть хотят. Погрузим все на ладью, на весла холопов посадим – и вниз по Пивени, потом по Случи. Дня за три до погоста доберется. Там баб с детишками – на ладью и в Пинск. В Пинске приказчик Никифора сидит, поможет быстро расторговаться…
– Нет!
– Что «нет»?
– Пусть изгои, пусть злоумышляли, но своими, ратнинцами, я торговать не стану! Бабы меня и так прилюдно прокляли, а если я их еще в рабство…
– Нет так нет, – легко согласился Осьма. – Пусть другим достанутся или зверью на обед. Однако куньевскую добычу ты в Пинск отправить не против?
– Не против.
«Что же вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… „кому-то достанутся или зверью на обед“. XII век, одиночки не выживают, даже этот „коммерсант“, туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда – я пролил невинную кровь, у Настены своя – клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя – будь ты проклят, Бешеный Лис.
А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется, уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…»
– Хозяин, ты слушаешь?
– Что?
– Э-э, может, ты устал, потом продолжим?
– Нет, говори, что ты хотел.
– Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.
– Чего? – Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. – Ты о чем, Осьма?
– Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что на посаде, да и то еще неизвестно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть пока, конечно, деду твоему вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.
– Но все равно же чужому продать нельзя будет, – язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. – Что за два года изменится?
– Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет – живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается – привыкнут.
– Дед в курсе?
– Что?
– С дедом ты это все обговорил?
– А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья – все тебе. Так я и не претендую, холопы – дело наживное.
– Слушай, Осьма. Вот ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?
– Ну во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых, семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда ни кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.
– Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…
– Уймись, парень…
– С-сволочь, это ты мне… – Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту, он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»
– Стой, ты что делаешь, парень!
– Ур-рою, падла… – Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. – Не прикасайся ко мне!
Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.
– Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?
Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.
– С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…
За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:
– Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!
– Я тебе разберусь, старый хрыч! – возник на фоне общего шума голос Настены. – Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!
Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:
– Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!
Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:
– Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!
Вместо деда в горнице появилась Настена.
– А ну отпусти парня! – рявкнула она на Осьму. – Прочь руки!
– Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.
– Не навредит! – Настена обернулась назад и кого-то там схватила. – А ну, поди-ка сюда!
Мишка от изумления даже забыл о тошноте – Настена тащила деда в горницу за бороду!
– Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?
– Да отпусти ты, дурища! – дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. – Ох, ядрена м-м-м…
Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.
– Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу – неделю в нужнике ночевать будешь! – лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. – А ты, торгаш…
Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара.
Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.
– Все!!! Хватит!!! – заголосил с пола дед. – Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.
– Что случилось? – донесся голос матери.
– Корней Агеич, что с тобой? – вторил ей голос Листвяны.
– О господи! – взвыл дед. – Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.
Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.
– Анюта, Листя, пошли отсюда.
– Да что у вас тут…
– Пойдем, пойдем, – прервала мать Настена. – Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим, – лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. – Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…
Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:
– Вставай, что ли, Корней Агеич.
– Да пошел ты, Осьмуха… Ох, ядрена матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.
– Д-а-а, грозна бабища, – согласился Осьма. – Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…
– Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… – Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.
Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись – ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.
Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.
Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места!
Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:
– Ты что обещал, старый?
– А что такое? Все хорошо, вон он – спит.
– Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!
– Михайла, эй, Михайла, – кто-то потряс Мишку за плечо. – Михайла, проснись.
«Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали. Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и наконец-то все это закончится, не могу больше».
– Как тряпочный… Настена, чего это с ним?
– Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?
– Да ничего такого особенного…
– Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?
– Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?
– Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.
– Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?
– Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было.
– Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?
– Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел или торговался без интереса?
– Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» – тут и началось!
– Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?
– Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу…
– Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.
– Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол, и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?» А в чем дело-то?
– А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не муж матерый – мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?
– Гм, я как-то и не подумал.
– А ты, Корней, подумал?
– А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!
– Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?
– Стерва.
– О чем разговор был?
– О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… «пятнистые» приходили.
– Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так?
– Кхе… Выходит, так.
– Как это охотятся, Корней Агеич?
– Да видишь, Осьмуха, была тут одна история…
– Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил и с каким делом?
– Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.
– Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.
– Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.
– Я говорил: испытать надо, а не обычный…
– Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?
– Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.
– Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!
– Кхе!
– Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!
– Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?
– Моя дуреха Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.
– И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!
– Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол, передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.
– Да ты что, Настена? Так и сказал?
– Да! И в смерти Марфы и Григория тоже Михайлу овиноватил!
– Ну змей долгополый! Да я его…
– Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение вроде бы не в новинку стало. Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.
– Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?
– Не знаю. Но страшнее этого для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое…
– Кхе… Ой!
– Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?
– Был у Михайлы один случай… Может, и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по-звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь?
– Может, и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?
– Не слыхал. Разве что поп мог.
– Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже… Могло и скрутить. Вот ведь гнусь Христова, а Михайла его любит, но оттого и попрек уязвляет сильнее.
– Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.
– Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый – наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало – уснул.
– Искусница ты, Настена…
– Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот чем помочь, не знаю.
– А ну-ка объясняй. Может, вместе чего надумаем?
– Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?
– Помню, как не помнить… Жалко бабу было.
– А болезнь ее помнишь?
– Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… муж ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя…
– Погоди про мужа, Корней. Ты понял, почему она так делала?
– С ума сошла, почему же еще?
– Нет, Корней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы – это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь?
– Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.
– Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать – добром не кончится.
– А Михайла тут при чем?
– Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.
– Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно – с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке – жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы ни делали… Даже на слова не отзывался.
– Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается.
– Да он же не старик еще, жить и жить!
– Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него – убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться – это по возрасту. Самое же главное – только за себя отвечать, да и то не очень. Случись что, родители помогут. А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят – отвечай, за строительство крепости – отвечай, за все прочее… Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только когда раненый валялся? Девка у него хотя бы есть? Чего молчишь?
– Кхе… Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он как-то так – без интересу.
– В четырнадцать лет – и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни!
– У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает.
– Знает! Ему Анюта рассказала.
– Тьфу! Языки ваши, бабьи…
– Ага, бабы у вас во всем виноватые. Ты лучше подумай, какую ты ему еще заботу навесил, кроме прочих!
– Ну уж и заботу!
– Заботу! Представь, что Агей, покойник, тебя насильно женить бы захотел. Представил? Ну и как?
– Кхе!
– Вот-вот! А тут все в один день: Юлька ему показала, как ухо обрезано, глаз левый сам открыть не смог, попреков и угроз наслушался, забот навалилось, и – на тебе: Осьма на него ответ за жизни баб и ребятишек навесил! Да кто ж такое выдержит? Вот он и спрятался от этой жизни – ничего не видит, ничего не слышит, лежит пластом. Нету его! Нету, значит, ни о чем думать не надо, ни о чем не беспокоиться, ни за что ответ не держать.
– Кхе… Так это… Настена, чего ж делать-то теперь?
– Не знаю! И других лекарок спрашивать бесполезно – тоже не знают! И Нинея не знает! Такие случаи редко, но бывали. Ничего не действует, даже каленым железом прижигать пробовали – не чувствуют такие больные ничего! Для Михайлы сейчас это все в другом мире происходит – там, где его нет, а значит, не с ним.
– Кхе… И что, никакого средства?
– Только ждать. Может быть, сам отойдет и вернется, но… не знаю. Ему сейчас там лучше, чем здесь, зачем возвращаться?
– Он хоть слышит что-нибудь?
– Слышит… может быть. Ты слышишь, как куры за окном квохчут? Сильно это тебя касается?
– Гм, Настена… Я правильно понял, что нужно что-то, что Михайлу заденет, заставит к этому миру обернуться? – спросил приказчик.
– Правильно, Осьма, видать, не зря тебя разумником считают.
– А что это может быть?
– Ох, ну назови кого разумным, он тут же дурнем и выставится! Говорю же: не знаю!
– Не сердись, Настена, если чего не знаешь, то подумать нужно. Корней Агеич, через твои руки молодых ребят много прошло, бывают такие случаи, что они вроде как не в себе делаются?
– Кхе… Бывает. Новики после первого боя, почитай, все дуреют. Одних трясет, другие болтливые как сороки делаются, третьи как бы замирают – сидит такой пень пнем и куда-то смотрит. Рукой перед ним помашешь, а он не видит. Особенно если ранен или напугался сильно.
– Настена, похоже это на то, что с Михайлой сделалось?
– Как сказать… не совсем, но похоже.
– Корней Агеич, а что вы с такими делаете, как в разум приводите?
– Можно оплеухой. А еще лучше хмельного налить, чтобы до изумления надрался, утречком опохмелится – и порядок. Ну и еще… всякое…
– Корней! Чего ты жмешься, как девка? Баб вы им пьяным подкладываете, скажешь, не так?
– Так… Если найдутся, конечно, не всегда же полон бывает… А вообще – это первое дело от всех хворей, что телесных, что духовных. Бывает, так от крови и железа осатанеешь – себя не помнишь, а тут винца или медку хлебнул, одну-другую бабу прихватил – и как рукой сняло… Э? Настена, так ты что, хочешь Михайлу этим делом полечить?
– Четырнадцать лет, плотских утех еще не отведал… Можно попробовать.
– Кхе! Так ты что же, сама, что ли…
– Корней!!! Я тебе точно сегодня чего-нибудь отобью!
– Так для лечения же…
– Кобель облезлый! Я тебе такое лечение сейчас…
– Корней Агеич! Настена! Перестаньте! Ну что вы, как дети малые, ей-богу! О деле бы подумали, чем лаяться!
– С ним подумаешь! Только об одном – средстве от всех болезней…
– А сама-то небось и рада…
– Прекратить!!!
– Осьмуха, да ты рехнулся!
– Это ты рехнулся! Внук почти бездыханный лежит, а ты с бабой… Опомнитесь!
– Кхе… Настена, о чем это мы с тобой… Что ты там говорила?
– О чем, о чем… Все о том же! Средство измыслили, спасибо Осьме – догадался тебя о новиках расспросить, теперь надо думать, как лечить будем.
– Корней Агеич, я тут человек новый, есть в Ратном женщины, которые… гм… болтают-то всякое, а как на самом деле?
– Про которых болтают – это для удовольствия, а то, что нам требуется, – ремесло. Ближе чем в Турове не найдешь. Настена, Михайла так долго лежать может?
– А ты что, в Туров его везти собрался? Не выйдет. Он же не ест, не пьет, потихоньку слабеет. Какое-то время пройдет, и дышать перестанет.
– Какой Туров? Я о другом говорю. Ты, Настена, только не ругайся сразу… не будешь?
– Говори уж.
– Я вот подумал: может, ты кого из баб научить сможешь? Я ей заплачу, и в тайности все сохраним. Только быстро нужно, парень-то, ты сама сказала, слабеть будет.
– Ох, Корней, до седых волос дожил, а ума как у младенца. Научить… Ты взялся бы, к примеру, Осьму на дудке играть научить?
– На какой дудке? Я и сам не умею…
– То-то и оно! Я лекарка, а не… сам понимаешь. Чему я в этом деле научить могу?
– Кхе… Да кто ж вас, баб, поймет? Может, ты по лекарскому делу об этом чего-нибудь знаешь?
– Так и ты про дудку знаешь: суй в рот да дуй посильнее, вот и вся наука. Ладно, не мучайся, знаю я, кто нашему горю помочь сможет.
