Евгений Замятин
Островитяне
9. Хорошо-с
Диди встала позже, чем обычно, – было уже за полдень, что-то напевала и расчесывала перед зеркалом непослушные мальчишеские кудри. На ней была любимая черная пижама; корсаж разрезан до пояса и слегка стянут переплетом шнура, и сквозь черный переплет – розовое. В этом костюме и с подрезанными волосами – девочко-мальчик – она была как средневековый паж: из-за таких строгие дамы легко забывали рыцарей и так охотно выкидывали веревочную лестницу с балкончика башни.
В соседнем номере тяжело ворочался Кембл: третий день освободилась комната рядом с Диди – и третий день он здесь жил – или нет: куда-то летел на взбесившемся автомобиле, летел через что попало – летел как во сне. Впрочем, скоро все это кончится. Вот только заработать еще фунтов тридцать, и тогда можно будет снять один из тысячи одинаковых домиков – и снова под ногами будет твердо.
– Миленький Джонни, – беседовала Диди с фарфоровым мопсом, – уж ты, пожалуйста, на меня не сердись, если я немножко выйду замуж. Ведь ты меня знаешь? Ну так и молчи, и улыбайся, а теперь…
В № 72 стучали. Должно быть – Нанси.
– Нанси? Войдите.
Дверь скрипнула, Диди вышла из-за ширмочки и увидела – викария Дьюли. Он вскинул вверх брови изумленными треугольниками, издал негодующий: ax! – и попятился к выходу в коридор.
– Я чрезвычайно извиняюсь – я думал, что уже раз больше двенадцати, когда уже все… – он взялся за ручку двери, но за ту же ручку схватилась и Диди.
– Нет, нет, пожалуйста, не стесняйтесь, ради Бога – садитесь. Это мой обыкновенный утренний костюм – и не правда ли, очень милый фасон? Я так много о вас слышала – я очень рада, что вы наконец…
Что ж, надо было собой жертвовать до конца: викарий сел, стараясь не глядеть на обычный утренний костюм.
– Видите ли… Мисс? Гм… Диди… Я пришел по поручению одной несчастной матери. Вы, конечно, не знаете, что значит иметь детей…
– О, мистер Дьюли, но у меня есть… Вот мой единственный Джонни, и я его страшно люблю… – Диди поднесла мопса к треугольно поднятым бровям викария Дьюли. – Не правда ли, какой милый? У-у, Джонни, улыбнись! Поцелуй мистера Дьюли, не бойся – не бойся…
Холодными улыбающимися губами Джонни приложился к губам викария. И вследствие ли неожиданности – или вследствие прирожденной вежливости, но только викарий ответил на фарфоровый поцелуй Джонни.
– О, какой вы милый! – Диди была в восторге, но викарий держался совершенно другого мнения. Он негодующе вскочил:
– Я зайду к вам, мисс.. миссис, когда вы будете не так весело настроены. Я вовсе не расположен…
– О, мистер Дьюли, к несчастью – я, кажется, всегда весело настроена.
– В таком случае…
Мистер Дьюли отправился в соседний номер – к Кемблу. Здесь почва была более благодарная. Кембл выслушал всю речь мистера Дьюли, усиленно морщил лоб и кивал: да, да. Впрочем, иначе и быть не могло: речь викария была строго логическая, и он увлекал за собой Кембла, как по рельсам, – викарий торжествовал…
Но на последней станции неожиданно произошло крушение, Кембл соскочил со стула:
– Мистер Дьюли, прошу вас не выражаться так о… о Диди, которую я просил быть моей женой.
– Же-женой? – Но тотчас же викарий оправился: – Но ведь вы же все время соглашались со мной, мистер Кембл?
– Да, соглашался, – мрачно кивнул Кембл.
– Так где же у вас логика, мистер Кембл?
– Логика? – Кембл сморщился, потер лоб – и вдруг, нагнув голову, как бык, пошел прямо на викария. – Да, женой! Я сказал – моей женой… Да! и простите – я… я хочу остаться один, да!
– Ах, так? Хо-ро-шо-с! – викарий вышел с высоко поднятыми бровями, согласно рубрике: холодное негодование.
10. Электрический утюг
Был уже июнь. Деревья в парках, к сожалению, потеряли свой приличный, подстриженный вид: цвели олеандры, вылезали изо всех сил, как попало, в абсолютном беспорядке. По ночам заливалось птичье, совершенно не считаясь с тем, что в десять часов порядочные люди отходили ко сну. Порядочные люди сердито хлопали окнами и высовывались в белых колпаках.
Впрочем, надо сознаться, анархический элемент был даже и в Джесмонде, и этот элемент – происходившее одобрял всецело. Умудрялись избегнуть бдительного взора парковых сторожей и после десяти оставались в кустах слушать пение птиц. Кусты интенсивно жили всю ночь, шевелились, шептались, а месяц всю ночь разгуливал над парком с моноклем в глазу и поглядывал вниз с добродушной иронией фарфорового мопса.
Все это производило какую-то странную болезнь: и кусты, и жара, и месяц, и олеандры – все вместе. Диди капризничала и хотела неизвестно чего, и Кембл терялся.
– Жарко. Я не могу… – Диди расстегивала еще одну пуговицу блузы, и перед Кемблом мерно колыхались волны: белые – батиста, еще одни – розовые, и еще одни, шумные и красные – в голове Кембла.
Кембл старался занять Диди чем-нибудь интересным:
– …Знаете, Диди, на Кинг-стрит в окне я вчера видел электрический утюг. Такая прелесть, и всего десять шиллингов. Я думаю, нам уже можно бы начать обзаведение.
Но Диди даже и на это отзывалась очень вяло. Нет, она, кажется, больна.
Спускала шторы. Ложилась в кровать.
– Посмотрите, Кембл: у меня жар. Ну вот тут – ведь правда? Нет, глубже – сюда… – клала руку Кембла.
И опять весь Кембл собирался на нескольких дюймах руки и слышал, издали откуда-то: мерными толчками колыхалась кровь и рвалась наружу, минута еще…
Но у Кембла, слава Богу, руль опять в руках, и он твердо правит к маленькому домику с электрическим утюгом. Кембл вытаскивал руку.
– Да, кажется, жар. Это – ничего, просто – погода…
На камине – мопс Джонни и в окне – месяц с моноклем улыбались одинаковой улыбкой. Кембл сердито вставал и повертывал Джонни носом к стене.
– Нет, уж пожалуйста – уж пожалуйста… Лучше дайте его мне, – протягивала руки Диди.
Нырял месяц в легких батистовых облачках, тускнел и сейчас же опять усмехался, и в ответ – мерцало и менялось каждую секунду лицо Диди, сцеплялись и опять расцеплялись брови, думала, думала… А о чем теперь думать? Все квадратно-твердо впереди: и маленький домик, и сияющий белизною порог, и ваза для воскресных гвоздик – зеленая или голубая.
– Джонни, миленький мой Джонни, – обнимала Диди фарфорового мопса. – Поцелуй меня, Джонни. Так… еще. Еще! Еще!
Целовала мопса, и он становился все теплей, оживал. Душила его своими духами – сухим от бездождья, сладостно-едким левкоем. Топила насмешливую морду Джонни в белых и розовых волнах и называла его странными именами.
А Кембл сидел молча, упорно выставлял месяцу каменный подбородок – и так был похож на портрет покойного сэра Гарольда.
О’Келли теперь редко заходил, но если заходил – то все такой же: заспанный, расстегнутый, злой и веселый. Кембл серьезно ему рассказывал:
– Двадцать фунтов уже есть. Еще тридцать – и на пятьдесят уж можно будет купить всю мебель…
– А без мебели – никак нельзя? – ухмылялся О’Келли.
– О, да, конечно – нельзя, – невозмутимо-серьезно отвечал Кембл. – И вовсе нечего смеяться: что тут смешного? Все совершенно логично.
– Ну, голубчик, Кембл, на логике надо ездить умеючи, а то, чего доброго, разнесет.
И бог знает к чему – рассказывал О’Келли про свою тетю Иву: на старости лет поперхнулась умом и стала питья бояться – как бы не выпить какую бациллу. Бациллу не выпила – а от непитья померла очень скоро.
Понемногу начала прислушиваться Диди, медленно расцеплялись брови, медленно просыпался смешливый паж. Вот подошел О’Келли к камину, взял мопса Джонни.
– Ну до чего он на меня похож, а? На него глядя – я мог бы без зеркала бриться…
Брови совсем расцепились – Диди хохотала.
– Это – просто гениально, если вы сами придумали. Ну, сознавайтесь, сами – или нет? Ну – сознавайтесь! – трясла О’Келли, беспомощно болталась его голова, из кармана сыпались свертки.
– Ага, фисташки? Ага, устрицы? А шампанское есть?
Ну, как же не быть. И на зеленом ковре начинался веселый пикник. О’Келли глотал устриц и закусывал англичанами. Ох уж эти англичане!
– …Праведны, как… как устрицы, и серьезны – как непромокаемые сапоги. Боже ты мой – англичане! Я бы всех их – лимонным соком – вот этак, вот этак… Ага, закопошились?
Потихоньку открывалась дверь – и появлялась Нанси. Она была наполовину ирландка, и поэтому О’Келли приветствовал ее особенно сердечно. А кроме того, она…
Нанси была в одной нежно-розовой рубашке и с мохнатой простыней в руках. С невиннейшим видом она обходила все комнаты и предупреждала:
– Пожалуйста, не выходите в коридор – я иду брать ванну…
Это было великолепно, смеялся даже Кембл. А он смеялся по-особенному: уже все перестали, и только он один вспомнит и опять зальется – раскатился тяжелый грузовик – не остановить никак.
Завернувшись в простыню, Нанси милостиво соглашалась до своей ванны принять участие в пикнике. Пенился и переливался через край О’Келли. Трясла Диди подстриженными кудряшками – проказливый девочко-мальчик, вытягивала губы, представляла, как викарий Дьюли поцеловал мопса.
И опять – все уже забыли, замолкли, а Кембл – вспомнит и засмеется. И уже один в своей комнате, все разошлись – а он опять вспомнит и засмеется.
Все тихо. Душная ночь, нечем дышать, накрыла с головой – как стеганым одеялом. Нет, не уснуть…
Диди брала с комода холодного мопса. Целовала его, пока он не становился теплым, живым. А Кемблу снился электрический утюг: громадный, сверкающий, ползет и приглаживает все, и не остается ничего – ни домов, ни деревьев, только что-то плоское и гладкое – как зеркало.
Любовался Кембл и думал:
«И только ведь десять шиллингов!..»
11. Слишком жарко
Викарий Дьюли не упускал случая внедрить в сознание Джесмонда свой «Завет». В субботу он выступал на митинге Армии Спасения. Если государство еще коснеет в упрямстве и пренебрегает своими обязанностями, то мы, мы – каждый из нас – должны гнать ближних по стезе спасения, гнать – скорпионами, гнать – как рабов. Пусть будут лучше рабами господа, чем свободными сынами сатаны…
Речь была потрясающая, и джесмондская секция Армии Спасения решила взяться за дело немедленно, завтра же.
Это было воскресенье – сияющее, солнечное, жаркое. В половине девятого утра Армия Спасения тронулась из штаб-квартиры. Со знаменами, гимнами, барабанным боем, мерным военным шагом двести воинов Армии Спасения прошли по городу. И у каждой двери длинная, строгая женщина-офицер, в синей лопоухой шляпе, останавливалась и колотила молотком:
– Господин Христос призывает вас в церковь!
– Хелло! Господин Христос призывает вас… Хелло, хелло! – колотила до тех пор, пока внутри не просыпались, не начинали выглядывать изумленные лица.
Церковь Сент-Инох сегодня была полна. Викарий вернулся домой счастливо-утомленный. За ним почтительно следовал Секретарь Корпорации Почетных Звонарей Мак-Интош, восхищенно покачивая головой: какое красноречие, какая неистощимая энергия!
– Итак, дорогой Мак-Интош, сегодня – ваша очередь, – прощался с ним викарий. – Пусть это – тяжелая обязанность, но это – обязанность.
Мистер Мак-Интош отправился гулять. Он выбрал для прогулки не очень живописное место: ту улицу, где помещались меблированные комнаты миссис Аунти. По-видимому, иногда ему приходили в голову странные фантазии.
А викарий, позавтракав, уселся в кресло. Было очень жарко. Сквозь верхние граненые стекла в столовую сыпались десятки маленьких отраженных солнц. Викарий любовался: удобные, портативные и неяркие солнца. Сидя задремал: это входило в воскресное расписание. Лицо и во сне хранило выражение изысканно-вежливое; все было готово, чтобы в любой момент открыть глаза и сказать: прекрасная погода, не правда ли?
Армия Спасения не пощадила, конечно, и артистических меблированных комнат миссис Аунти, переполошила обитателей ни свет ни заря. Обитатели не выспались, громче, чем нужно, хлопали дверью и громче, чем нужно, плескались в ванной.
Диди вышла к завтраку со сжатыми бровями. За завтраком с некоторым изумлением, как будто видя в первый раз, – внимательно оглядела Кембла, хотя он был такой же, как всегда: громадный, непреложный, прочный.
Чтобы поскорее добрать нехватающие тридцать фунтов, Кембл брал теперь частную работу на дом. Тотчас же после кофе он отстегнул манжеты и отправился в свою комнату заниматься.
Сдвинувши брови, Диди сидела рядом и гладила мопса. Солнце поднялось и назойливо стучало в окно. Кембл встал и задернул шторы.
– А я хочу солнца, – вскочила Диди.
– Но, дорогая, ведь вы знаете, я работаю для того, чтобы мы могли скорее начать покупку мебели – и затем…
Диди вдруг засмеялась, не дослушав, и ушла к себе. Поставила мопса на камин, посмотрела в очаровательно-безобразную морду:
– Как ты думаешь, Джонни?
Джонни явно думал то же самое. Диди стала поспешно прикладывать шляпу…
А через десять минут – взволнованный блестящим успехом своей прогулки Мак-Интош стоял перед миссис Дьюли.
– Нам надо поехать в Санди-Бай, – таинственно подчеркивал он «надо».
Пенсне миссис Дьюли на секунду вспыхнуло нехрустально:
– Вы – вы уверены?
Мистер Мак-Интош только обиженно пожал плечами и взглянул на часы:
– Нам до поезда семь минут.
Второпях миссис Дьюли задела рукавом пенсне, пенсне упало. Миссис Дьюли прочнее укрепила пенсне и снова стала миссис Дьюли. Теперь можно ехать.
…Не было спасения от солнца и в Санди-Бай: слепило, кипятило кровь, кипел и бился пеннобелый прибой.
О’Келли и Диди лежали на горячем песке. Вероятно, от солнца – у Диди в висках стучало, и вероятно, от солнца – О’Келли с трудом подыскивал слова.
– Слишком жарко. Давайте купаться, – встала Диди.
Бледно-желтый от зноя песок. Яшмово-зеленые, с белокипенной оторочкой, шипучие волны. Прыгающие на волнах головы в оранжевых, розовых, фиолетовых чепцах. Приглушенные волнами солнце и смех.
Вода освежала, не хотелось выходить из воды. Диди говорила себе:
«Нет, только выкупаемся – и сейчас же вернемся домой…»
Но волны уносили все дальше. Набегали, подхватывали, крутили, и так хорошо не бороться, не думать, покоряться…
Над водой видна была только голова О’Келли – безобразная, усмехающаяся голова мопса. Выкрикивал что-то плохо слышное в шуме волн:
– …Всю ночь… хорошо?
Диди – слышала она или нет? – кивала головой…
Когда после купания вошли в кафе пообедать – О’Келли за одним из столиков увидал миссис Дьюли и с ней футбольную, глубокомысленную голову Мак-Интоша. О’Келли подбежал к ним:
– Вы? Какими судьбами вы – здесь? Я так рад, миссис Дьюли, что вы обызвестились еще не совсем…
– Обызвестилась?
– Да, я только что вот рассказывал… своей даме. Через несколько лет любопытный путешественник найдет в Англии обызвествленных неподвижных людей, известняк в форме деревьев, собак, облаков… Если не случится до тех пор землетрясения или чего-нибудь такого…
Пенсне миссис Дьюли холодно блестело. Она с усмешкой поглядывала на какой-то странный сверточек с ручкой: сверточком О’Келли оживленно размахивал.
– Это и есть, мистер О’Келли, ваш знаменитый надувной чемодан?
О’Келли немного смутился – на четверть секунды.
– О, вы знаете: хороший охотник без ружья не выйдет. Просто по привычке… Так вы в пять часов? Я надеюсь, в поезде встретимся, если не опоздаю.
– Буду очень рада, – стекла миссис Дьюли сверкали.
Неаккуратность О’Келли хорошо известна: к пятичасовому О’Келли, конечно, опоздал.
