Евгений Гончаренко
Сквозь преграды
© Гончаренко Е.И., наследники, 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
Часть первая
Самолет не вернулся
1
Хмурые свинцовые облака с самого утра нависли над аэродромом, где дежурила эскадрилья истребителей майора Гордиенко.
Механик Яша Малявкин уже несколько раз подходил к Гундареву, спрашивал, зачехлять ли новенькую, еще пахнувшую свежей краской машину.
– Так держать! – терпеливо повторял Алексей, не прерывая беседы с заместителем по политчасти подполковником Тюриным.
Под крылом самолета младший лейтенант Валентин Шигаев, ведомый Гундарева, играл на гитаре, подпевая приятным тенорком. По его взволнованному задушевному голосу Алексей чувствовал, что поет Валентин для Лены, медсестры из санбата.
А подполковник Тюрин тем временем говорил:
– И ты думаешь, Алексей, что это похвально? Оторвался от подразделения и без напарника бросился преследовать немца вплоть до его аэродрома…
Гундарев огляделся вокруг. Туча туманными косыми полосами сеяла потоки дождя за темно-зеленой зубчатой грядой ельника.
Вдыхая свежий, насыщенный влагой воздух, Алексей почувствовал, будто надломилось что-то у него в груди, не выдержав напряжения. Глаза сверкнули неукротимой яростью, лицо побледнело. Он с волнением сказал:
– Вижу, как фашистские мракобесы свирепствуют на нашей земле… В бою такая охватывает меня ненависть… Нет сил сдержаться.
– И в результате – необдуманный шаг. Ну хорошо, что удалось тебе перехитрить немецкого аса… Ведь надо такое: приземлился, чтобы взять тебя в плен. А если бы он по рации вызвал помощь?.. Ведь ты же летчик, Алексей Данилович… Где твоя выдержка?
Гундарев и Тюрин пристально посмотрели в глаза друг другу.
– Да ведь поймите же, товарищ подполковник, в бою иногда обстоятельства не позволяют поступить иначе… А впрочем, я сознаю, что на этот раз погорячился…
Тюрин встал, пожал руку Алексея.
– Хорошо, что признал свою ошибку. Запомни: побеждает тот, у кого больше выдержки и крепка вера в правое дело… Ну, а все-таки скажи: если бы тебе не удалось выйти из вражеского тыла, что бы ты делал?
– Продолжал бы борьбу в любых условиях! Я – комсомолец, боец Советской армии и должен бить врага повсюду.
– Правильно.
В серовато-желтую пыль упали первые капли дождя. Сержант Малявкин торопливо развернул чехол для машины, разрисованный под цвет листвы зелеными пятнами.
И вдруг, разрезая наступившую тишину, завыла сирена: боевая тревога! Где-то сквозь нарастающий шелест дождя прозвучала команда: «По машинам!»
Алексей побежал к самолету, на ходу поправляя болтающийся на боку планшет. Послышался мощный рокот моторов. От командного пункта взметнулась серия зеленых ракет. Одни за другим стартовали самолеты и, набирая высоту под крутым углом, исчезали в сероватой мути неба.
Дождь стучал по обшивке, заливая фонарь кабины. «До войны такая погода считалась нелетной», – вспомнил Алексей, закрывая глаза от яркой вспышки молнии.
Несколько минут качки, бросков, сильных потоков дождя – и эскадрилья, пронизав грозовое облако, вырвалась на голубые, залитые солнцем просторы.
– Внимание, внимание! – донеслось с командной машины Гордиенко.
С запада появились, увеличиваясь, черные точки – самолеты врага. Бой завязался сразу на встречных курсах. В наушники назойливо прорывались немецкие команды, разговоры. Гитлеровцы – большие любители поболтать в воздухе. И сквозь крики, писк и помехи Алексей уловил чуть взволнованный голос Шигаева:
– Третий, третий! Смотри справа!
Две пары «мессершмиттов» одновременно атаковали Гундарева.
«Молодец Шигаев, вовремя предупредил!» – подумал Алексей, разворачивая машину.
Завязался стремительный воздушный бой, рассыпаясь на отдельные очаги. Наушники наполнились шумом, отрывистыми командами.
Два «мессершмитта» бросились на Гундарева, два – на Шигаева. Алексей на встречном курсе пропустил над собою стервятника и огнем скорострельной пушки распорол его серое брюхо. «Мессершмитт», перевалив через хвост ястребка Гундарева, вошел в крутое пикирование, разматывая ленту темно-оранжевого дыма. Второй из противников вместо атаки высоко проскочил над головою, не принял боя. Алексей сделал боевой разворот, полагая, что фашист хочет нанести удар с тыла, но увидел совсем другое: Шигаев тоже сбил «мессершмитта», и теперь оставшаяся пара вражеских пилотов решила покончить сначала с Шигаевым, затем с Гундаревым.
Алексей, довольно далеко находящийся от своего напарника, поспешил на помощь.
– Держись! – ободряюще крикнул он, выжимая до предела сектор газа.
Но Шигаев не ушел в сторону, чтобы подождать Алексея, а принял бой с атаковавшими его самолетами. И в тот момент, когда один из врагов нанес ему боковой удар, Шигаев на встречном курсе столкнулся с другим. Последовал взрыв. Из темного облака дыма посыпались куски самолетов. В наушниках Алексея что-то треснуло; зазвенело в ушах. Он рывком сдвинул на затылок шлемофон, провел рукой по взъерошенным, прилипшим к вспотевшему лбу волосам, сказал твердо:
– Прощай, друг! Иного выхода у тебя не было…
Оставшийся «мессершмитт» вошел в крутое пике.
Гундарев, не сбавляя скорости, устремился за ним.
– Третий, третий! – донеслось из шлемофона. – Уходишь в сторону, уходишь в сторону!
Но Алексей упорно гнался за ловко маскирующимся под фон леса противником, который то исчезал из поля зрения, то появлялся снова.
– Не уйдешь! – крикнул Алексей и, поймав «мессершмитт» в перекрестие прицела, открыл огонь.
Но фашист снова отвернул, неожиданно для Алексея взмыл и, сделав полупереворот, дал ответную очередь.
«Опытный ас», – подумал Гундарев, увидев пробоины на правой плоскости своей машины. А фашист опять стал уходить на бреющем полете. Алексей настойчиво преследовал его.
Зона воздушного боя осталась где-то в стороне; команды еле доносились. Только одни помехи завывали в наушниках да вздрагивала всем корпусом пораненная машина. Видно было, что «мессершмитт» подбит. Проскочив лес, он круто развернулся вдоль опушки и пошел на посадку.
– Ты у меня сядешь, гад! – выругался Гундарев, доворачивая машину, и, нажимая на гашетку, с огорчением понял: боеприпасы кончились. – А все-таки не уйдешь! – упрямо промолвил Алексей, прибавляя скорость.
В это мгновение у пробоин появилось пламя. Кабину охватило огнем, жаром обдало лицо. Для раздумий не оставалось времени. Выпустив шасси, Алексей, упрямо скрипнув зубами, вслед за немцем посадил горящую машину.
Белка, перескочившая на сосну, перепуганно застыла на месте, когда две огромные стальные птицы с ревом и шумом приземлились на поляне, оставляя длинные следы в густой, сочной траве. Машина Алексея горела, наполняя прилегающий к поляне лес едким зловонным запахом. Белка испуганно юркнула в дупло, а старый, с общипанным куцым хвостом ворон, каркнув, перелетел на расщепленную молнией осину, ближе к поляне, будто заключив: «Здесь что-то произойдет! Возможно, будет пожива!» Он повертел взлохмаченной головой с массивным клювом и уставился черным глазом на откинувшуюся крышку кабины «мессершмитта». Пилот вытер шарфом кровь, застилавшую глаза, приподнявшись, вскрикнул от боли. Русский самолет горел почти рядом: фашист выхватил из кобуры пистолет и, перевалившись через борт, упал в траву.
«Кар-р-р! – встревоженно прокричал ворон. – Кар-р-р!»
Немецкий летчик пополз к горящему самолету. Алексей, быстро отстегнув парашют, спрыгнул на землю. Грянул выстрел…
«Крах, крах, крах», – с перепугу прокричал ворон и, взмахнув крыльями, улетел.
На поляне продолжалась ожесточенная, не знающая пощады борьба. Гундарев, превозмогая боль в бедре, с обожженным лицом и руками полз навстречу фашисту, но рука с пистолетом невольно опустилась: вражеский летчик был неподвижен. Лицо его было залито кровью, из разорванных пулями дыр шлемофона торчали волосы.
«Ну и попал в переплет! – подумал Алексей, глядя на свой догорающий самолет. – Опять я на вражеской территории».
«Мессершмитт» с погнутыми лопастями винта стоял метрах в двадцати.
«Попытаюсь осмотреть его. Надо что-нибудь предпринимать», – решил Алексей. Вынув из руки врага парабеллум и отбросив его в сторону, Гундарев, шатаясь, направился к «мессершмитту».
Фашист помутневшими глазами взглянул на свой самолет и, напрягая остатки сил, дотянулся до пистолета. Раздалось несколько хлестких выстрелов, они эхом прокатились по лесу, затерявшись где-то далеко в болотах.
Гундарев, вскрикнув от резкой боли в челюсти, упал около «мессершмитта». Фашист продолжал стрелять по самолету. От бронебойно-зажигательных пуль загорелся бензобак. Горящий бензин расплескался на кусты, траву. И в этом огненно-дымном смерче раздался выстрел и леденящий душу предсмертный крик немецкого летчика.
Алексей отполз подальше от горящей машины и вдруг, осененный какой-то мыслью, пополз к немцу.
Фашистские летчики – участники воздушного боя – по прибытии на аэродром сообщили в соседнюю авиачасть, что в их районе сделал вынужденную посадку знаменитый ас корпуса капитан Генрих Шверинг, и просили разыскать его и оказать помощь.
Партизанский дозор, выставленный к дороге, тоже видел, как два самолета – фашистский и советский – сели где-то за лесом. Партизаны, когда наступили сумерки, отыскали место посадки самолетов и были очень опечалены: русский летчик сгорел в своем самолете, а немца так и не удалось найти поблизости. Вскоре прибыл немецкий отряд, и партизанам пришлось с боем отойти, унося с собой завернутые в плащ-палатку останки летчика и его документы, обнаруженные в жестяной коробочке.
2
…Что-то тяжелое, горячее вызывало невыносимую боль в лице. Казалось, стоит чуть повернуться, и кожа снимется, обнажив череп.
– Сейчас ему будет лучше, – сказал Фридрих Корф – худой, словно жердь, мужчина в белом отглаженном халате – главный хирург и начальник полевого госпиталя воздушного корпуса «Рихтгофен». Он передал ассистенту два пустых шприца и, взглянув на койку, где лежал сплошь забинтованный летчик, добавил: – Кажется, успокоился. – Еще с минуту смотрел он бесцветными глазами на лежащего без движения раненого, затем присел на противоположную койку. – До чего живучи люди! Не правда ли, Макс? Я с каждым днем убеждаюсь, что чем больше человек искалечен, тем сильнее у него сопротивляемость организма. Помнишь, как мы испытывали препарат «К°» на пленных? Какое сильное воздействие, а человек выживает… Этот молодчик меня просто покорил. Давненько я не видел столь живучего организма. – Корф снова задумался. – Макс, помнишь того летчика, что привезли вчера, как его… Ну, тот, у которого оторвана рука выше локтевого сустава? – Он искривил губы и махнул безнадежно рукой: – Умер под ножом… Но этот не из таких! – Корф поднялся с койки и, подойдя вплотную к собеседнику, тихо, как бы делясь с ним тайной, произнес: – Он будет жить! Да, будет!
В палату вошел дежурный врач и вызвал Корфа в коридор, оттуда слышался громкий разговор.
Корф подошел к двум только что прибывшим летчикам и высокомерно смерил их взглядом. Он не терпел шума в стенах госпиталя.
Один из летчиков доложил:
– Мы из части полковника Краузе. Разрешите узнать, что случилось с капитаном Шверингом.
Корф слегка прищурил глаза и повелительно сказал:
– Доложите своему командованию, что Шверинг получил тяжелые увечья… и навряд ли вернется в строй.
– Как же быть, господин профессор? – наивно спросил второй летчик. – Ведь часть на днях перелетает в Польшу.
Корф, не дослушав, резким жестом снял пенсне:
– Личные вещи Шверинга сдайте на склад госпиталя. Остальное меня не интересует.
Незаметно потекли недели. В госпитальной палате, кроме Шверинга, лежали еще два немецких летчика. Один из них, выздоравливающий капитан Гюнке, очень худой, с крупным, выступающим, как у дятла, носом. Синяя жила пересекала его выпуклый узкий лоб и исчезала в коротко постриженных волосах. Он садился на кровати, подтягивая свою ногу в лубках, и вопросительно поглядывал в сторону койки своего коллеги – майора Мюллера – толстого, с обрюзгшим красноватым лицом и коротким приплюснутым носом. Мюллер любил поболтать, но с появлением третьего, тяжело раненного, разговаривал реже.
Обычно между ними завязывались разговоры о том, что, к счастью, им не придется больше воевать, что они вернутся к своим семьям, что фюрер, конечно, их не забудет и, когда кончится война, вознаградит поместьями где-нибудь на Украине или на Кубани.
Во время одного из таких разговоров Гюнке и Мюллера к Гундареву вернулось сознание. Он понял, что находится в немецком госпитале. Было ясно: поскольку он тогда, в лесу, нашел в себе силы переодеться в форму немецкого летчика, его принимают здесь за своего.
Алексей вспомнил, как он надел свою форму на немецкого летчика, а затем перетащил труп к горящей машине. Потом, насколько хватило сил, отполз в глубь леса, путаясь в зарослях кустарника и натыкаясь на стволы деревьев. Если бы не нашли его собаки, приведенные немцами, он погиб бы от тяжелых ожогов и раны в бедре.
В немецком госпитале надо было упорно продолжать начатую трудную и опасную борьбу. Он теперь «немецкий ас».
«Буду бороться до конца», – твердо решил Алексей, прислушиваясь к разговору немцев.
Узнав, что его принимают за капитана Шверинга Генриха Адольфа, командира группы шестнадцатого воздушного корпуса, Алексей впервые за три недели улыбнулся, но улыбка причинила ему нестерпимую боль: кожа на лице лопнула, засочилась кровь.
Алексей представил, как по выписке из госпиталя его пошлют в одну из частей для прохождения дальнейшей службы.
«Ну что же, пусть посылают, немецкий язык я знаю. Беда с произношением. Но я же контужен, имею тяжелое ранение в челюсть. Лишь бы не послали в часть, где служил Шверинг… Если признают негодным к летной службе, а это вполне вероятно, то после комиссии отправят, как инвалида, в Германию или назначат комендантом какого-либо оккупированного района. Там я сумею продолжать борьбу…»
В такие тяжелые минуты вспоминалось почему-то прошлое. Перед глазами Алексея проплывала донская станица, утопающая в зелени тихих, прохладных садов, расцвеченная радугой цветов около чисто выбеленных казачьих хат. Подвода, запряженная парой лошадей, громыхает по ухабистой дороге. На подводе – два гроба. Следом идут станичники. Бабушка ведет Алексея за руку. Желто-серая пыль нависает над дорогой, становится тяжело дышать. Алеша плачет, размазывая ручонками слезы. Бабушка только всхлипывает, слез у нее не осталось – все выплаканы. Нет больше ни отца, ни матери у маленького Леши. Кулаки зверски расправились с ними…
А позже – школа, институт, работа учителем в школе немцев Поволжья. Командировка с делегацией рабочих и служащих в Германию в 1939 году… Аусбург, Дармштадт, Дюссельдорф, Кельн, Берлин. В 1940 году – аэроклуб, затем авиаучилище… И вот война…
Гундарев лежал, повернувшись к стене. Мюллер и Гюнке считали его, очевидно, спящим.
– Итак, дорогой мой Гюнке, – вполголоса говорил Мюллер, – вам, кажется, повезло? Вы остаетесь вне строя?
– Да, друг мой, вы правы. Я считаю, что сделал все возможное и даже невозможное для Германской империи. Теперь имею право на отдых. Пусть другие ломают хребты и головы, с меня достаточно!
Мюллер недовольно потупил взор, добродушная улыбка сбежала с его лица. Гюнке, наклонясь к его уху и оглянувшись на Алексея, перешел на шепот.
– Мой совет вам: поговорите с профессором Корфом… Его страсть – сувениры, конечно, очень ценные. Да, да! Он помешан на них… Поверьте, Мюллер, мне искренне жаль вас.
Мюллер тяжело вздохнул:
– Я израсходовал свыше тысячи марок, а добился лишь диагноза «язва желудка». Ведь контузия у меня была слишком пустяшная. Да, кстати, кто вам подсказал такое о профессоре?
Этот вопрос, видимо, смутил Гюнке. Он немного помолчал и, придвинувшись еще ближе, тихо сказал:
– Помните обер-лейтенанта Эргарда Босса, он иногда заходит ко мне?
– А-а-а, этот проходимец!
– Да, он тип не из приятных, настоящий авантюрист. Это опасный тип… И все же, к несчастью, без его помощи, и конечно, корыстной, нельзя обойтись в таких щекотливых делах, как освобождение от службы… Решайте этот вопрос, Эрих, пока я еще здесь: он меня немного побаивается, должно быть, помнит, что проболтался мне о многом… Боссу не везет по службе. Начальство его недолюбливает. Но этого тигра – Корфа ему удалось приручить к себе, и они совместно проделывают кое-какие делишки… Что ж, каждый устраивается, как может.
На следующий день, получив белый билет, Гюнке уехал на родину.
Оставшись с Алексеем в палате, Мюллер постепенно завязал с ним дружбу, как с известным асом, выходцем из богатой семьи. Гундареву это было на руку – из болтовни Мюллера он черпал ценные сведения. Алексей ранее ничего не знал о части, где служил Шверинг. Осторожно расспрашивая Мюллера, Алексей понял, что находится в центральном госпитале воздушного корпуса «Рихтгофен», что часть, в «которой он летал», в связи с большими потерями выбыла в Польшу на переформирование. Узнал также и фамилии многих командиров, с которыми «ему приходилось воевать».
Как-то после обеда Мюллер присел на кровать Алексея.
– Скажу откровенно, Генрих, вы имеете полную возможность уволиться по тяжелым ранениям. Неужели вы снова будете подвергать себя таким жестоким испытаниям?
– Ну, что вам ответить, герр Мюллер? Я считаю, что наш долг – честно выполнять приказы фюрера. Это – залог победы.
Алексей бросил презрительный взгляд на Мюллера – и сейчас же спохватился: «Тьфу, и зачем я это говорю? Вышло так, что я агитирую его возвратиться на фронт».
Мюллер в свою очередь задумался: Шверинг, очевидно, настоящий фашист, и, высказав ему свои сокровенные мысли, он, Мюллер, поставил себя в дурацкое положение: «Это – не Гюнке. С Генрихом надо держать ухо востро. А я даже хотел рассказать ему, как симулировал душевную болезнь. Вот бы влип!»
3
Взметая по дороге клубы пыли, на большой скорости мчался «оппель-адмирал» с охраной мотоциклистов. Впереди и сзади ехали по два бронетранспортера. Солнечные лучи, проникая сквозь стекло машины, играли на квадратных пенсне начальника штаба воздушного корпуса «Рихтгофен» генерала Китцингера, сидевшего в легковой машине. Устало закрыв глаза и вытянув поудобнее ноги, он, казалось, спал. Но это только казалось. На самом деле он не упускал из виду ничего. Когда проезжали мимо леса, Китцингер настороженно посмотрел по сторонам, положив руку на кобуру парабеллума:
«Проклятые русские партизаны не дают покоя ни днем, ни ночью. Ничего, я вскоре лично займусь этим вопросом, а то каратели слишком вяло действуют. А, впрочем, ликвидация партизан в районе базирования аэродромов – все это потом! Сейчас необходимо выполнить приказание самого Геринга, это прежде всего.
Черт бы побрал этих русских, как они яростно сопротивляются! За два месяца воздушных боев они вывели из строя массу летчиков воздушного корпуса».
Вот теперь ему, генералу Китцингеру, приказано ездить по госпиталям, собирать летный состав, еще пригодный к службе, и откомандировывать в боевые части…
Увидев впереди патруль и дорожный указатель с красным крестом, Китцингер облегченно вздохнул и, не оборачиваясь, позвал:
– Блюм!
Сидевший сзади офицер с толстым портфелем на коленях наклонился к нему. Китцингер, выдержав паузу, сказал, закрыв глаза:
– Еще раз повторяю: нам поручена весьма ответственная задача, – он приоткрыл левый глаз, искоса глядя на шофера, но тот, как каменное изваяние, врос в руль, – проверять больных и раненых, невзирая на истории болезней и заключения врачей. Кого мы сами найдем нужным, немедленно выписываем в часть. Надеюсь, вам ясно?
Блюм вскочил и хотел подтвердить, что ему все ясно, но, стукнувшись головой о потолок кабины, резко сел. Китцингер, наблюдавший за Блюмом в зеркало сквозь щелочки прикрытых глаз, добавил каменным голосом:
– Никакой скидки. Никому! Есть сведения, что многие после госпиталя надеются выбыть из строя и даже рассчитывают на щедрые дары фюрера, словно война уже окончена. Поблажек ни-ка-ких!
Не успел Китцингер закончить разговор, как автоматная очередь прошила кабину. Шофер вздрогнул и, резко затормозив машину, упал грудью на руль. Сопровождающие автоматчики обстреляли лес. Гулко хлопали разрывы гранат. Китцингер, придерживая руль, открыл дверцу, вытолкнул тело убитого шофера из машины и сам занял его место. На дороге осталось несколько опрокинутых мотоциклов и трупов солдат.
До госпиталя ехали молча. Китцингер злобно скрежетал зубами.
На полном ходу «опель-адмирал» влетел во двор, резко затормозил у высокого дерева. Блюм выскочил из машины, услужливо открывая Китцингеру дверцу. На крыльцо госпиталя вышел удивленный профессор Корф. «По какому случаю прибыло столь высокое начальство и почему меня никто об этом не предупредил?»
– Хайль, – хмуро ответил на приветствие генерал и, не глядя на окружающих, быстро прошел в кабинет Корфа. Блюм еле успевал за ним. По телефону Китцингер вызвал карательную экспедицию, указав район нападения партизан, затем обратился к Корфу:
– Немедленно представьте истории болезней выздоравливающих, я буду беседовать с каждым.
Корф стоял навытяжку, бледный, как стена, а в голове роились мысли: «Что случилось? Донос? Кто? За что?» На лбу выступила испарина.
– Выполняйте, – отчеканил Китцингер, усаживаясь в кресло.
Корф выбежал в коридор и, увидев Макса, потянул его зачем-то в кладовую, а затем в операционную:
– Представьте немедленно истории болезней на всех выздоравливающих. Где каптенармус? Немедленно приготовить обмундирование на выздоравливающих. Ну, живо! – Корф толкнул Макса в плечо и побежал по коридору, на ходу отдавая распоряжения.
Через несколько минут Китцингер уже рассматривал истории болезней, передавая их Блюму.
– Лейтенант Ромм Ганс Анке, 1918 года рождения, дважды легко ранен во Франции в 1939 году, настоящий диагноз: сильное расстройство желудка, невропсихоз. В госпитале находится полтора месяца, – Китцингер поморщился, строго посмотрел на Корфа и положил историю болезни в белую папку с надписью: «Вернуть в строй».
– Майор Мюллер Эрик Август, 1914 года рождения, ранений не имеет, дважды лежал в госпитале, диагноз: контужен, язва желудка. – В конце заключения в скобках стоял вопросительный знак. Китцингер подчеркнул вопросительный знак и отложил историю болезни в папку на выписку.