Евгений Брейдо
Эмигрант. Роман и три рассказа
Эмигрант (роман)
Пролог. Отъезд
Вечер тянулся невыносимо за полночь. Приходили друзья и какие-то малознакомые люди, бодро говорили, скрывая растерянность. Бесконечно прощались. Куда он уезжает, зачем, стало в конце концов непонятно и ему самому – как можно терять все привычное, любимое и уезжать в никуда. Чемодан стоял посреди комнаты открытым укором – все оставалось, как было, кроме него. Он потихоньку подкладывал туда книг – будто фараону в загробную жизнь. Да что книги! Он уезжал без нее! Оставлял ее в темной зимней Москве. Как смел он ее оставлять!
Представить не мог, что произойдет там, в аэропорту, который обычно так любил: сегодня это не было приключением, путешествием, а только жалкой тоской, которую ни за что нельзя показать. Хорошо, хоть туман в голове, так легче.
Как будто она не видит в его глазах тоски, как будто ее не бьет та же самая дрожь. Боже, что они делают, как они могут крушить то, что создавали с такой радостью и азартом. Но ведь всего на месяц, или на три, или на полгода.
Не поддавайтесь на искушения. Не разрушайте сами свою жизнь и не давайте никому ее разрушить, чем бы вам ни угрожали, что бы ни сулили. Она отомстит.
Пророческие строчки предательски крутились в голове: «Кто может знать при слове расставанье, какая нам разлука предстоит…» Гнал их, но стихи возвращались, вертелись на языке. И как эхо, уловил те же слова в едва слышном ее шепоте.
В аэропорту была особая суета, какая всегда бывает среди большого числа отъезжающих, от этого стало легче. На паспортном контроле все снова сжалось внутри. Там впереди какая-то другая жизнь, ну скорее, полжизни. А если он останется донашивать оставшуюся половину один? Нужна ли она ему?
Пришло мгновение, секунда, ничем не выделяющаяся среди бесчисленных ее товарок, когда они должны были расстаться. Дальше она идти не могла. В какой-то момент объятие распалось, губы оторвались от губ, осталось только послевкусие. И он бессмысленно пошел вперед сквозь металлоискатель, с дурманом в голове и пеленой перед глазами, окончательно ничего не понимая, пошел просто потому, что не разучился в тот момент ходить.
Потом как-то вошел в самолет, к кому-то обращался на ломаном английском.
Они вроде бы обо всем договорились, все решили, но это больше походило на клятвы любовников, чем на семейные планы. Их семья и была союзом влюбленных, ежедневные рутинные обязанности никогда не скрепляли ее, оба занимались бытом с тихой ненавистью, просто чтобы быть от него свободными. И быт незаметно мстил – отсутствием уюта и семейных привычек, общих любимых вещей. Их дом был бесконечным разговором обо всем от античной поэзии до текущей политики, как было принято на кухнях той поры, он был где угодно, но обычного дома, с общими радостями и заботами, у них не было. Как не было общих детей.
Год назад она неожиданно для себя поняла, что беременна. Недели две мучилась, сказать – не сказать. Он увлеченно писал статьи с приятелями – соавторами, уезжал на какую-то конференцию. Хотя он всегда говорил, что хочет ребенка, но вот представить себе пеленки, крики, безумную усталость первых месяцев материнства в их жизненном укладе она не могла. Можно ли в их возрасте поменять этот привычный любимый ими уклад? Да и зачем? Все как-то вроде бы сложилось. Есть дети от прежних браков. Как это отразится на них? И это их вечное, привычное уже, как старые тапки, безденежье. Так ничего и не сказала. Наверное, должна была сказать. Она думала об этом сейчас, глядя, как он переходит границу. Что меньше было похоже на границу, чем этот юный паренек в зеленой фуражке, еле заметный в своей стеклянной будке? Для них границей были бесконечные столбы с колючей проволокой и автоматчики на вышках, которых они, правда, никогда не видели, но представляли очень ясно по рассказам и фильмам. Граница лагеря, а не страны.
Что-то должно было произойти, не мог этот полет кончиться благополучно. С какой-то почти надеждой он то и дело заглядывал в проход между креслами, по которому сновали отутюженные блестящие стюардессы. Но в проходе все было как обычно, а в иллюминаторах и вовсе ничего – воздух. Они летели над Атлантикой.
Он вдруг ощутил себя никем и нигде – в небе, в воздухе над планетой, без языка, без любви.
Заблудился я в небе – что делать?
Тот, кому оно близко, – ответь!
Он вошел в самолет одним человеком, а вот кем выйдет?
Ему показалось, что-то все же произошло в проходе. Чаще забегали стюардессы с испуганными глазами, отутюженность как-то поблекла. Какие-то слова из кабины пилотов прошелестели в салон: «координаты, курс, где же мы, черт возьми?!» Это была еще не паника, а то, что предшествует ей, – растерянность.
Вдруг возникло ее лицо – зеленые глаза с копной черных волос, и голос где-то рядом:
– Что ты делаешь? Мы же так никогда не увидимся.
– Я ничего не делаю, – возразил он. – Сам не понимаю. Просто у меня в голове возникли эти стихи.
– Тогда ладно, – успокоилась она. – Ты почувствовал себя в изгнании, и вот ты нигде. Вместе с этим заблудившимся самолетом. Вернее, заблудился-то ты, а самолет с тобой.
– Но почему такого не было раньше? Могущества слова.
– Всегда было, ты знаешь. Но вы никогда не совпадали так.
– Мы хотя бы спасемся? – спросил он запоздало.
– Это же были стихи не о гибели. Тот, кому оно близко, знает, что делать, – ответила она загадочно.
Он как-то встряхнулся, открыл глаза. Сон отлетел. Показалось, приснилось.
Почему-то они все-таки долетели, хотя ему это до сих пор кажется странным.
Глава I. Первые шаги
Андрей Бранадский переживал безумие первых недель эмиграции.
Он разговаривал с людьми, ходил в учреждения, оформлял документы, но практически не запоминал ни лиц, ни имен. Что он делал и зачем, стало как-то проясняться потом, но и через много лет, хотя он детально помнил почти каждый год жизни, первые месяцы в Америке вспоминались неточно и смутно. Картинка была смазанной, туманно-расплывчатой, как вид на Гудзон в плохую погоду. Изумление сменялось растерянностью, на смену им приходило ощущение нереальности происходящего. Он был в другом мире, но мир этот почему-то оказывался не столько вовне, сколько внутри него. Хотя снаружи все тоже было другим – дома, квартиры, а главным образом – люди. Знакомые как-то расслабились, а незнакомые – на улицах, в метро, автобусах – выглядели беззаботными и ненатужно радостными. Они улыбались ему, случайному прохожему. Дома он такого, пожалуй, никогда и не видел, ну разве по большим праздникам. Но не было вроде праздника. Да и веселье по праздникам было хмельное и бездельное, а тут спешат люди по делам и улыбаются. Если заметят, что человек замешкался или что-то ищет, тут же спрашивают, не нужна ли помощь.
А у него внутри будто натянутая струна и он старается этой струной улыбнуться в ответ, и она медленно, нехотя ослабевает как туго затянутый галстук. Страшно, тревожно и в то же время легко, тяжело на душе и весело одновременно. Вокруг чужой, непонятный мир, но не страшный, скорее доброжелательный. Андрей с трудом, через силу начал открываться ему навстречу.
Оказалось, что он не умеет делать элементарных вещей – пользоваться банкоматом, стиральной машиной, уличным телефоном, даже в метро нужно учиться ездить. Все это ерунда, конечно, но Андрей чувствовал себя придурком-второгодником в школе для переростков.
В первые недели он звонил ежедневно, каждый раз спотыкаясь о пересчет времени, и все равно этого было мало. Иногда с изменившимся лицом вдруг бросался к телефону в безумной беспричинной тревоге. Что с ней?! Где она сейчас?! Сколько там времени?! Два слова – и вроде отлегло, на лице дурацкая блаженная улыбка, внутри покой и расслабленность. Ровно на минуту.
Они хотели этого вместе. Бродили по любимому городу и чувствовали, будто он отбрасывает, выталкивает их. В притихших арбатских переулках, старомосковских, цветаевских, – ковровые дорожки перед крикливыми фасадами, суетятся наглые люди в скоморошьих пиджаках – малиновых, красных, зеленых. Золотые цепи на бычьих шеях, бритые затылки. Вот так прямо из центра Москвы они и перешли в анекдоты. Но поначалу все казалось серьезным. Как будто шпана с окраин завоевала город. Так оно и было, в сущности. Да еще невесть откуда взявшиеся в таких количествах бандиты. Быдло, новые хозяева жизни. А интересно, это так же смотрелось в восемнадцатом, в двадцатые? Кожаные комиссарские куртки, галифе, сапоги. Из города хотелось немедленно бежать. Куда? Тогда они впервые заговорили, что нужно уезжать, не из города, из страны. Многие знакомые тихонько собирались – кто на время, кто навсегда. Но это не меняло обычного ритма жизни, каждодневных забот. И разговоры об отъездах, и сами отъезды становились рутиной.
Деньги теряли смысл, потому что их никогда не было. Заработать даже просто на еду и одежду привычным трудом стало невозможно. Все куда-то стали ездить, что-то продавать. Андрей с Аней ничего продавать не умели.
Зато вдруг возникали и даже удавались какие-то безумные проекты. Один знакомый поэт, наскучив стихами, основал Институт сновидений. Бывшие советские люди стали бодро присылать свои сны, записанные на тетрадных листках в линеечку. Снились им преимущественно Ленин, Сталин и романтичные юноши из соседнего ПТУ. Правда, писали в основном пенсионеры и девицы в период полового созревания – остальным было некогда. Андрею платили там зарплату месяца два.
Кроме быдловатости во времени обнаружилась отчетливая художественная жилка, свежий ветерок свободы почувствовали все. Никто не гнал людей ходить строем, не заставлял вставать под знамена. И они впервые как-то разбрелись. Правда, идти было особенно некуда.
Аня с Андреем выросли в твердой уверенности, что мир вокруг Советского Союза можно увидеть только на картинках. Причем и картинок было удручающе мало. Незыблемость советского порядка не позволяла помыслить о чем-нибудь другом.
Сейчас оказалось, что больше всего на свете безумно хочется видеть мир. Это было не любопытство к новому, а задавленная мандельштамовская «тоска по мировой культуре». Желание вырваться из клетки совпало с порывом убежать из города. Переулочки, закоулочки, с детства любимые дворики, особняки вдруг заговорили на фене из подворотен, ощерились золотыми зубами откинувшихся с зоны паханов и сявок. Слова «известный вор в законе» зазвучали в газетах много почтенней, чем «народный артист».
И все-таки страшно было решиться. Рискнуть в одночасье всем, какой-никакой, нелепой, но сложившейся жизнью, любимой работой, полагаясь на одну удачу и жизненную хватку, к которым Андрей и здесь-то относился очень скептически. И ведь никто не только не угрожал стереть в лагерную пыль, а даже с работы не выгонял. Наоборот, ценили и палок в колеса не ставили.
Как вот вдруг прийти и сказать в институте, что уезжаешь?! Вроде ничего не делаешь плохого и все всё понимают, а все равно как будто что-то предаешь или кого-то.
Фантом, мираж, но разве культура не состоит из фантомов, неуловимых образов, бесплотных связей, мыслей, в конце концов?! Плохая страна, но своя, можно ли, позволено ли просто ее оставить? Бросить людей, с которыми дружил, был близок, делился иногда последним, стать для них чужим? Можно дружить и через океан. Конечно можно, но так, да не так.
А изменить в ней что-нибудь самому? Вроде до власти теперь рукой подать. С этим губернатором вместе учились в университете, с тем министром были в одной компании. Ага, как же. Это Россия. Андрей усмехнулся самой этой мысли, придет же такое в голову. Губернатор с министром теперь – элита, а ты – народ. Да и самому западло, придешь – ты уже вроде проситель, хоть и всего лишь представил записку «О переустройстве Академии наук». Отмахиваются высокомерно и нетерпеливо – не нужно, не ко времени. Все же его пригласили тогда на заседание в правительство.
Андрей искренне ожидал увидеть разумных людей, пекущихся о благе страны, а увидел до боли знакомые одинаковые плоские рожи комсомольских секретарей и райкомовских инструкторов. Он прекрасно помнил их, инкубаторских, по университету.
Почему-то новая власть состояла из старых советских карьеристов, как бы они теперь ни назывались – министры-реформаторы, тертые хозяйственники, бывшие чекисты, олигархи, – и была такой же бездарной и безжалостной, как и прежняя. Поэтому никак не верилось, что у нее что-нибудь выйдет. Без Божьего дара ничего толком не выстроишь.
И Андрей говорил, распаляясь, с тоской и болью, что земля эта проклята, выжжена стукачеством и вековой подлостью обречена на медленную погибель. А если и возродится через сто, двести лет, так что проку, жизнь одна. Аня, прикусив губу, молча слушала.
И вот Рубикон перейден. Нью-йоркские мосты и небоскребы куда более реальны, чем оставшаяся где-то там Москва.
Он вспомнил старый фильм «Ватерлоо». Наполеон, высадившись со своим батальоном, марширует по югу Франции, и один из его «старых ворчунов» тихо говорит другому: «Слева – река, справа – горы. Путь – только вперед».
Только вперед, и Андрей, так же как тот гренадер и его император, был беспричинно уверен в успехе.
В первые дни Андрей не замечал города, не видел никаких небоскребов, а только унылые бруклинские многоэтажки. Они были идеальным фоном, то есть не запоминались и не обращали на себя внимания. Но однажды вечером по каким-то делам он проехал несколько остановок в сабвее, поднялся наверх и был ошеломлен Нью-Йорком.
Города на земле не было, только прямоугольно расчерченные клетки улиц, весь город был наверху, в небе. Он начинался примерно с десятых этажей, все, что ниже, – скучно и как бы не существовало, зато выше! Стрелы причудливых башен и хрупкие полувоздушные арки-колоколенки, карабкающиеся выступами стены огромных крепостей и какие-то невероятные зеркальные плоскости, ажурные фигуры из несуществующих геометрий, – дух захватывало от восторга, хотя было не по себе от слияния вздыбленной в небеса готики с дерзновенной инженерной мечтой. И все это накрыто завораживающей сверкающей сетью огней. Уже потом он стал присматриваться и обнаружил не меньше интересного и на нижних этажах, потому что город все время морочит тебе голову, пытаясь выдать совершенно новое и диковинное за старое и давно надоевшее, но пока это был просто фантастический и ни на что не похожий город в небе, который должен был принести ему удачу и счастье. Был он одновременно чужим и невероятно притягательным.
Однажды утром Андрей вдруг понял, что и подумать не может о том, чтобы вернуться. Он просто не сможет оставить этот странный, упорством и дерзостью созданный город. Это было внезапное, беспричинное и очень внятное чувство, и Андрей не стал ему противоречить. Они будут здесь счастливы с Аней.
В то же время его наручные часы продолжали показывать московское время, что было бессмысленно и очень неудобно, но какой-то частью себя он оставался еще с ней в Москве, и эта раздвоенность души иногда приводила чуть ли не к помешательству.
Родная любимая Аниша, тонкая как соломинка, с очень прямой балетной спиной и развернутыми немного назад плечами, вдруг возникала прямо из воздуха в стареньких джинсах, белой водолазке и развевающемся пончо и удивленно смотрела на него чуть раскосыми зелеными глазами: «Что это? Где ты, Андрюша?» – дыхание перехватывало и, кажется, невозможно было не бежать к ней немедленно, забыв обо всем, потому что ничего больше не существовало, кроме нее, ничего не было важнее того, чтобы гладить ее, целовать, спать с ней, быть с ней рядом. Какая новая жизнь стоит потерянного счастья?! Андрею в эти мгновения больше всего на свете хотелось повиноваться этому зову и ни о чем больше не думать. Но мгновение проходило и наступало следующее.
Натянутая струна в нем иногда, казалось, готова была порваться, растерзав его в клочья, но на самом деле только крепла, он постепенно к ней привык и уже почти не замечал. Волевой внутренний стержень, возникший в первое время эмиграции, держал его, помогал выживать, но и не давал расслабиться долгие годы.
На второй неделе хождений по Нью-Йорку Андрей сбрил бороду, которая по мнению Джефа, соседа и нового американского знакомого, придавала ему сходство с русским профессором (Андрей о себе рассказывал мало и подивился проницательности американца), надел купленный на последние деньги костюм (темно-синий в мелкую полоску – в самый раз для интервью, как сказал выбиравший его Джеф), продел голову в завязанный продавцом ненавистный галстук и пошел устраиваться младшим преподавателем на компьютерные курсы. Перед тем как выйти из дому, пригладил коротко стриженные черные волосы, придирчиво и быстро оглядел себя в зеркале – нужно бы понравиться работодателю, только вот как? На него смотрел совсем не юный уже человек с печальными карими глазами и обострившимися без бороды скулами на узком лице, небольшим прямым носом и веселой ямочкой на подбородке.
Высокий, очень худой и чуть сутулившийся в висевшем на нем костюме, Андрей был похож теперь не на профессора, а на изящную запятую, тщательно вырисованную средневековым писцом-каллиграфом на странице какого-нибудь ветхого манускрипта.
Интервью было коротким. Седой мужчина с высоким лбом и доброжелательным взглядом представился Павлом. Неплохой московский инженер, десять лет назад он приехал в Америку туристом и остался здесь навсегда. Правда, нелегально. Несколько лет водил такси, пока не получил вид на жительство, прошел через многое, о чем не любил рассказывать, хотя и не стыдился, но ни разу ни о чем не пожалел.
Едва взглянув на Андрея, он сразу все понял, да и что тут можно было не понять. Задал ему несколько профессиональных вопросов. Почему-то очень захотелось, чтоб у этого угловатого худого парня все получилось. Может быть, потому, что сам недавно был таким.
«Вроде толковый, – подумал Павел, – и работа ему нужна отчаянно».
– Приходите во вторник к четырем на свое первое занятие. Постарайтесь к этому времени немного разобраться, что к чему, – напутствовал он Андрея и улыбнулся мягкой домашней улыбкой, совсем не подходившей к официальному тону.
Андрей потом несчетное число раз убеждался, что в интервью все решает взаимная симпатия. Два человека увидели друг друга, почувствовали, что им хочется работать вместе – всё, победа. А если нет, самый подходящий костюм, лучшее резюме и глубокие знания не помогут.
Едва придя домой, он тут же написал Ане. Они успевали иногда обменяться по мейлу двумя-тремя письмами за день.
