Евгений Белянкин
Короли преступного мира
5
Их крестили не в церкви. Бородатый, в блестящей ризе протоиерей черпал святую воду, мокрой холеной ладонью проводил по короткостриженным головам.
– Отрицаешься ли сатаны и всех дел его, и всех агел его, и всего сложения его, и всея гордыни его?
Тридцать колонистов, от четырнадцати до шестнадцати лет, в дрожащих пальцах, синих от наколок, держали тонкие, изящные свечи.
– Отрицаюся…
На каждом чистая, модная рубаха – подарок церкви – новые крестики на алой тесемке.
К Альберту протоиерей подошел отдельно, видимо, привлекли его большие темно-карие глаза.
– Батюшка, символ веры гласит: признаю одно крещение для прощения грехов… Так что же делать во оставление грехов?
– Хорошему учишься у хороших людей. Мужеству – у мужественных. Честности – у честных. Ум берешь – у умных. Доброту – у добрых!
Священник перекрестил Альберта.
– Вот так мой отрок!
Кто-то из них обречен… После колонии их снова привезут в колонию, только уже строгого режима, а то и в тюрьму. Такова доля многих бездомных пацанов, для которых свобода – только миг между прошлым и будущим, очередная вылазка «в свет», а зона – дом родной. Воля… Сколько их цеплялось за нее, так и оставшись за бортом. И хотя без воли нет зоны, они чужие в этой жизни – чужие по складу и происхождению. Я – вор, родился и помру им…
Альберт, оказавшийся за колючей проволокой, как никто понимал эту роковую круговерть… Нет, на колонию он не в обиде: она приняла как своего. Кто, «моталки»? – Наш, из «авторитетов…»
Колония для несовершеннолетних жила по зонной психологии. Те же традиции, что и у взрослых. Прежде всего – проверить новичка на прочность, на «вшивость». Проверки разные и остроумные. Как и у взрослых, здесь есть своя каста неприкасаемых: «обиженных», «опущенных» – «девочек».
Подкинули с заискивающим видом вертлявого пацана. Поплакал тот в жилетку да, заторопившись, невзначай сунул руку. По незнанию традиций зоны можно случайно пожать ее, тем самым навечно причислить себя к числу «обиженных»…
Раньше Альберт не очень-то знал все эти премудрости, но в «конторе», а потом и в пересылке, где малолетки по первому сроку перемешаны с блатными, кое-чему научился.
Правда, были пацаны, кому внешность новичка не понравилась, – уж больно броская – но, видно, родился он под счастливой звездой: в колонии оказалось немало «мотальщиков», да и несколько главарей как-то сразу взяли его под свою защиту.
Альберт и сам чувствовал, что элита его опекает – какая-то ловкая и невидимая рука вела его по этой заколдованной жизни… Словно рядом с ним повсюду шел человек-невидимка, телохранитель.
И все же, несмотря на везение, жизнь не была столь уж безоблачной. Всегда находились люди, которые тайно или явно становились врагами… Кривоногий Жора невзлюбил его сразу. Баламут по натуре, Жорка любил покуражиться, повторяя где-то подхваченную фразу: «Страшно не умереть, страшно умирать». Он доставал ее, как психологическое оружие, когда требовалось запугать какого-нибудь пацана. Сам Жорка вечно картинно разыгрывал какую-нибудь роль… Сядет, например, верхом на скамейке и орет благим матом:
– Все, господа! Начальник сказал: «Жора, где твой макинтош? Тебя ждет свобода… хоть завтра!» Начальник, зачем мне свобода? Опять же воровать буду. Другого делать не умею. Потому как Жорка – вор. Родился в воровской постели и помрет в ней…
Жорку-артиста пробовали затащить в самодеятельность.
– Господи, по мне не театр, а веревка плачет…
Картавя, путаясь в словах, он на ходу сочинял байки про свою сладкую жизнь. Все знали, что Жорка врет безбожно и что жизнь его гроша ломаного не стоит – какая уж там кабацкая романтика!
Но побасенки его нравились, и на вопрос Жорки: «Господи, кому мы нужны?» – пацаны весело хором орали: «Маме!»
Альберта Жорка забавлял, но сдружиться они так и не сдружились. Наоборот, когда в пацанах возникало какое-то смутное недовольство, Жорка старался хитро повернуть его на Альберта, мол, в «бугры» рвется…
Сильные отрицательные эмоции, идущие от Жорки, возбуждали Альберта, и он уже предчувствовал то время, когда они схлестнутся. Особливо он Жорку не боялся, но все же – кто знает, что выкинет!
А тут у Альберта вдруг проснулась страсть к познанию. Он ходил в библиотеку, где навалом оказалось рыцарских романов и фантастики. Там его приметили и затащили в самодеятельность. В клубе было ново, необычно, можно, кроме всего, бренчать на гитаре, и Альберт стал пропадать там. Это еще больше подхлестнуло Жорку. Он и разнес весть о том, что в театре, мол, одни «опущенные» и что Альбертик там за своего… Надо, господа пацаны, по закону проверить – тот ли он, за того ли себя выдает?
Все понимали, что это значило.
На кисти руки у Жорки наколка: шип от колючей проволоки, что означало «прописка в зоне». Глаза «мартовского кота» хитро блуждали, казалось, по раздавленному Альберту. Жорка смаковал минутную власть.
– Страшно не умереть, страшно умирать.
Быть «расколотым на задницу» – это значило получить все «привилегии» зоны.
Альберт вдруг вспомнил Вадьку, и ему стало больно. Как его сейчас не хватало! Он знал, что обиду, которую ему нанес Жорка, смыть можно только кровью… Или получить злобное: «Сука!» и перейти в самые низы.
Сила и ненависть нахлынули на Альберта. Он вспомнил кое-какие боксерские приемы, отработанные в «конторе». Ловким ударом он сбил хлюпкого, заводного Жорку. Ногой вышиб нож и наступил на руку.
Жорка корчился на полу, не в силах подняться.
– Это начало, – прошипел он сквозь разбитую губу.
Но расплатиться ему не пришлось. В тот же день в котельной произошла драка, которая решила Жоркину судьбу: его просто прирезали.
Конечно, Альберт был ни при чем, он имел полное алиби.
Альберт нудно вздохнул и постучался в кабинет начальника воспитательно-трудовой колонии.
– Входи, – раздался властный голос.
Альберт вошел. Навстречу ему встал моложавый майор в милицейской форме.
– Вот, это и есть Альберт Кондрашов, – улыбаясь, представил подполковник. – Характеризуется положительно. Учится в вечерней школе. И неплохо. Кроме того, он у нас из художественной самодеятельности. Покажи, Альберт, свои руки.
Альберт сделал несколько твердых шагов и протянул загорелые руки.
– Вот видишь, майор, – сказал весело подполковник. – У пацанов, кто побывал у нас, обычно наколка – пять точек. Значит, человек зоны… У него же хорошие, чистые руки.
Майор Митрофанов одобрительно кивнул головой.
– Вот что, Альберт, – доброжелательно продолжал подполковник. – Майор Митрофанов приехал издалека, с Волги. Между прочим, за тобой. Возможно, мы тебя освободим досрочно. Ты заслужил этого своим примерным поведением.
Альберт вышел в коридор и в мутном состоянии стоял перед кабинетом начальника. Трудно было уразуметь все, только стало как-то солнечно и легко на сердце, словно в конце туннеля показался обнадеживающий свет…
6
Мазоня перебрался в двухкомнатную кооперативную квартиру. Переговоры о ней вел еще Хозяин, но окончательно уломать жилищно-строительный кооператив удалось недавно, когда для них достали дефицитные материалы.
Квартиру обставили просто, хотя мебель была чешской и выглядела добротно. Мазоня сам купил в комиссионке несколько импозантных картин, способных придать жилищу некоторую изящность.
Мазоня ждал Альберта. Прямо с вокзала ему позвонил Зыбуля, сказав, что майор Митрофанов привез парня и что минут через двадцать они будут дома. Мазоня заметно волновался: то садился на диван, то вставал и с нервозностью ходил по квартире, то, открыв форточку на кухне, курил, глубоко затягиваясь.
Наконец-то в дверь позвонили. Мазоня быстро прошел и открыл ее: Зыбуля улыбался во весь рот, подталкивая вперед смущенного симпатичного парня.
Мазоня смерил его строгим взглядом.
– Ну что же, ты дома. Проходи, Альберт.
Парень нерешительно прошел, огляделся, смущенно кашлянул. Мазоня, чувствуя неловкость Альберта, быстро сказал:
– Вот что, Алик, ты здесь не у чужих. Я шел рядом с тобой всю твою жизнь. Извини, что не все было так, как хотелось. Но в этом не наша с тобой вина.
Потирая руки, он жестковато улыбнулся.
– Теперь я должен о тебе позаботиться.
Зыбуля, получив кое-какие распоряжения, удалился. Они остались вдвоем. После колонии, да и вообще после того, что с ним было, Альберт с трудом привыкал к новой обстановке. Удивительно, прошло столько лет, и ему казалось, что он плохо помнит Мазоню. Но в том-то и дело: как только Альберт увидел его в дверях, он сразу понял, что угадал бы его из сотни других людей, – значит, Мазоня, несмотря ни на что был в его сердце…
Мазоня повел Альберта в ванную – помыться и привести себя в порядок. А когда тот беспрекословно помылся, он вынул из гардероба вельветовый костюм и кожаную куртку. Удовлетворенно покрутив Альберта перед зеркалом, крутовато сказал:
– Я так и знал, что костюм тебе впору. – И, как бы между прочим, добавил: – Обедать будем в ресторане.
Когда они сели в «тойоту», Альберт не удивился, хотя и думал о том, как круто повернулась его судьба.
В ресторане был накрыт столик на двоих. Поднимая бокал шампанского, Мазоня глубоко вздохнул и сильно изменился в лице: из жесткого оно стало доверчивым и помягчало.
– Судьба меня сделала крестным отцом. Может, я был и плохим крестным, винюсь, но у тебя нет никого, кроме меня… да и у меня, пожалуй, тоже. Я поднимаю тост за наше родство!
Альберт молчал и больше слушал Мазоню, но на душе было так радостно, словно этого он ждал всю свою жизнь.
В ресторане они не задержались и поехали домой.
– Давай заглянем в сарай, – хитровато сказал Мазоня. Альберт шел за ним, будто во сне. В сарае стоял сверкающий японский мотоцикл последней марки!
– Это тебе, Альберт! – важно сказал Мазоня. – Как видишь, мы ничем не хуже других.
Когда-то Мазоня был мальчишкой и звали его просто Степа. У Степы не было брата, но братья были у друзей, и он тоже хотел брата. Жил он с матерью-одиночкой, и время от времени требовал от нее, чтобы она родила ему братишку.
Мать злилась и замахивалась тряпкой.
– От кого я рожу-то? От тебя, что ль? Вот женишься – пускай жена тебе рожает кого хочешь…
Давно это было. Была и девушка – любил. И даже намечался сын. Но – сделала аборт. «Вор в законе» жениться не может – суровое блатное правило, за нарушение которого карали. Потому и пользовались проститутками.
Степа рос забиякой, ходил в трудных подростках, и приятели его называли «крутым».
Но дворовая слава быстро надоела. Вот бы смыться куда-нибудь, мир посмотреть и себя показать. А что в этой унылой жизни? Обшарпанные дома, пьяные соседи, забивающие перед домом «козла», женщины в вечных очередях да бабки старые на скамейках со своими пересудами.
Разве это жизнь – скука одна!
С утра школа. Потом бесшабашное шлянье от нечего делать, свалки, овраги – иногда рыбалка или вечером дискотека… Все удовольствие – подраться!
Кажется, весной в их доме появился сосед. Желчный, невзрачный, похожий на мокрого задрипанного кота. Сядет у подъезда и смотрит, смотрит… А то подзовет кого-нибудь: дай, мол, закурить или сбегай за сигаретами. И давали, и бегали.
Вскоре Степа узнал, что Мотя Лиходей несколько лет провел «там» и освободился оттуда совсем недавно. Уже летом с ним перезнакомились все пацаны дома и даже девочки. Мотя, ему двадцать восемь, вечерами травил блатные байки, а если наскучит, показывал на картах фокусы – черт побери, забавно!
Может быть, тогда в Степе и взыграла блатная романтика. Тем более сама жизнь на это толкала: психология зоны, словно зараза, грипп какой-то, проникала повсюду – и в школу, и в армию… И хотя Лиходей свое общество никому не навязывал, ребята уже сами поднимались на пятый этаж в его «фатеру» – блатные записи да выпивка не переводились. Мотя – мужик хваткий, да и Степа – парень хваткий, даром что новичок, снюхались быстро. Лиходей его сразу выделил. Говорил, что такому, как он, и зона нипочем, такие там «паханами» становятся. Льстило страшно. Однажды играли в карты на спички, и он, конечно, проигрался вдрызг! Двое пришли к нему домой и стали требовать от имени Лиходея долг в двести рублей. Мать, узнав, обомлела. Выгнала их: не отвяжутся от мальчишки, в милицию пойдет…
Другие робели и являлись к Моте на «фатеру» по первому зову. Непослушные платили штрафы, не отдашь, сука, – держись, больно будет!
Степа не выдержал, да как-то снова зашел. Лиходей и виду не подал. С тех пор он ему долги частенько прощал…
Постепенно Мотя в этой компании становился хозяином. Напьется бывало – его на руках, как князя какого, тащили, зажигали спички, бегали за вином. Потом заманивали девочек – насильно заставляли пить. За непослушание били и раздевали догола. А еще любил Мотя тех, что помоложе, при ребятах трахать и показывать разные секс-приемы – учитесь, щенки, пригодится!
Степа задолжал уже четыреста. Лиходей предложил ему с рук продавать водку – бомжам по сороковке шла. Выпивали и сами для настроения. Как-то под мухой сняли с женщины кожаное пальто. Лиходей похвалил, но пригрозил: заложите – убью. Пальто он взял за долг.
Но вскоре Степа задолжал восемьсот. Лиходей сам предложил ему квартирную кражу – сам по слепку сделал ключ, напутственно заметив: не бойся, кто не рискует, тот и не живет…
Так Степа заработал первую судимость.
Перевоспитание он проходил в зоне. Сначала в колонии для несовершеннолетних, затем после драки накинули и перевели во взрослую строгого режима. Здесь он и познал все, что требовалось блатарю.
Первый удар по психике новички получали еще в следственном изоляторе. Но и это всего лишь подготовительная школа. Места заключения для многих становились начальной и средней школой. А для более одаренных и академией преступности.
Обычно в колонии очередной этап тут же распределялся по отрядам – по сто человек в каждом. Но это формальное, ничего не значащее распределение. Главное – по кастам внутри зоны. Это и есть настоящая прописка. В ней судьба осужденного.
Блатная элита – черные кардиналы зоны – определяла всю ее жизнь. И хотя время меняло неписаные законы преступного мира, она ревниво следила за их соблюдением и жестоко карала «сук», отступавших от воровских правил. Не своими руками, конечно.
Когда-то «воры в законе» выдвигались за счет грубой силы и блатовали вовсю, вымогая деньги, чай или водку. Теперь же все было не так. Элита осталась главным источником блатной романтики, но попасть в нее стало неизмеримо трудней: положение «вора в законе» покоилось отныне на трех китах – уголовный стаж, связи и авторитет. Менялись и нравы: грубую силу вытесняло администраторство. Контролируя зону, верхушка на сходняках с помпой назначала и убирала нарядчиков, каптерщиков, заведующих столовой и баней. И это был знак времени: мафия на воле срасталась с властью и перенимала ее нравы. А может, и обменивалась ими.
Эту сферу называли «отрицаловка». Жила она по своим законам, и начальство колонии их особо не трогало. И были в ней свои психологи с тонким подходом, и свои юристы, знающие прошлые и настоящие традиции…
В этой среде и замышлялись замысловатые ходы будущих преступлений…
Были еще «мужики» – категория многочисленная, в блатном мире случайная, отсидеть бы да вернуться домой.
Но «мужику» труднее всех, он всегда у «разбитого корыта». Вкалывает он со времен Ежова и Ягоды, за себя и за «того парня» из «первой пятерки» блатных…
Степа быстро усвоил зонную иерархию и, может быть, сразу почуял свое место. Крутой характер незаметно выделял его из других. Он повсюду обрастал дружками и те, кто пытался «взять его на понт» – приспособить к своим нуждам, – нередко об этом жалели.
А когда Степа оказался в колонии строгого режима, в нем словно пружина сжалась: теперь-то он точно знал свою дорогу.
Здесь-то и сошлись три кореша: Хозяин, он и Костя-Хлыст. Хозяин – сила медвежья, с размаху мог убить и сапогом. Костя-Хлыст, хоть и задира, но «за свой базар отвечал» и с ними уживался – привязан был.
Выжить в зоне – надо еще уметь. Но Степа был блатягой хитрым. Нет, он не жаждал власти, он просто был самим собой и пришел к ней естественно. Без особых трудов он сплотил дружков и подчинил непокорных. А когда возникла угроза со стороны других претендентов, «святая троица» легко вышла из положения. Потребовалась агрессия, и Степа оказался в ней сильным, нахрапистым мужиком…
Выйдя на волю, Степа первым делом пошел к Моте Лиходею. Тот по-прежнему сплавлял в колонию пацанов. Степу он встретил радушно, словно тот был у тещи на блинах.
Самолюбивый, познавший вкус зоны, Степа «в упор не видел» Мотиной щербатой улыбки. Он не скрывал своей власти и сам как-то потребовал с бывшего учителя долг…
Мотя Лиходей, хоть и был пьянь-пьянью, но уловил, что времена изменились. Он заартачился было, пригрозив Степе зоной. И тогда Степа вместе с Хозяином, который как раз «откинулся» по амнистии, обвязали Мотю веревкой и повесили за ноги над балконом – дышать свежим воздухом. Мотя понял, что песня его спета. Он взмолился… и, смилостившись, его отпустили, прихватив, конечно, долг.
После первой судимости у Степы появились, словно грамоты, вторая, третья…
На зоне он уже был «пахан» и для многих – Мазоня.
7
Мазоня удобно лежал на диване, полузакрыв глаза. В таком положении ему лучше думалось, чем обычно; в таком положении ему открывался простор для воображения, и он мог, обозревая дело предшественника, лучше представить и понять свое положение. «Хозяйство», которое ему досталось от дружка, было большое и разностороннее, но кое-где запущенное. Главной доходной статьей оставался рэкет: заставив примкнуть к себе блатное дно города, Хозяин пытался создать новую организацию, где был бы и свой устав, и свои ранги различия, отличные от воровских. Вскоре даже «щипачи» и грабители были вынуждены признать силу Хозяина и платить ему. Рождался новый тип преступного сознания, где вымогательство становилось решающим.
Рэкет был молод и нахален. Он рос диким среди волков теневого бизнеса, собирая с них жестокую дань. Новорожденная экономика жила по лесным законам – и это вполне отвечало нравам зоны, поставлявшей на волю и рэкетиров, и предпринимателей. Фирмы, кооперативы и малые предприятия плодились, как грибы. Большие деньги, отмытые от грязи и крови, вышли из подполья на улицу, обозначив ясную границу между имущими и неимущими. За деньги можно было иметь все, и многие готовы были на все ради денег. Особенно молодежь. Не имея ничего, молодежь хотела жить-поживать «как за бугром», на Западе, и со всей страстью рванулась фарцевать и делать деньги, не брезгуя ничем; молодые преступники оказались более жестокими, чем их предшественники, они легко пускали в ход оружие и не боялись «мокрухи».
Хозяин сделал главную ставку на рэкет… Но подчинить рэкет полностью Хозяин не сумел, тем более, как размышлял Мазоня, он столкнулся с противодействием воровского клана, так как подходы рэкета качественно отличались от морально устаревшей воровской системы, заложенной еще в старые годы Советской власти.
Ветераны блатного мира сопротивлялись политике Хозяина… Они, как блюстители осторожного воровского порядка, не одобряли беспредел рэкета, ударную силу нового преступного мира, и видели в нем не только нарушение многих воровских законов, но и угрозу для себя.
Как думал Мазоня, здесь-то и была заложена «собака»… Хозяина убрали не конкуренты в рэкете, делившие сферу влияния. Он просто вошел в противоречие с воровским кланом и в этом, видимо, была его беда…
Вскоре пришел «референт» Мишка Кошель, и Мазоня вместе с ним пробежал по другим доходным статьям. Конечно, наперсточники. С одного наперсточного «станка» в день подходящая сумма. Потом – кидальщики, спекулянты, проститутки…
Широкоплечий Мишка Кошель, словно цыганка на картах, раскладывал их будущее. Со всех сторон нажимают другие воротилы. Пытались было взять под контроль рынки, но туда пока не подступиться. На рынки лапу наложила Москва.
– Вот как? – удивился Мазоня. – Им-то чего здесь делать, на чужой земле?
Мишка Кошель, приняв слова Мазони за шутку, засмеялся.
– Скажите спасибо, что не лезут на «пятачок» и не мешают нашим кидалам.
О перепродаже автомобилей «Волга» Мазоня слышал еще от Хозяина. Нацеливался тот развернуть эту отрасль в самую доходную. Мишка Кошель подтвердил, что так оно и было, но в последнее время у Хозяина что-то не получилось, и он, Мишка Кошель, тут ни при чем: видимо, Хозяин переоценил свои возможности.
– А может быть, наоборот, недооценил? – усмехнулся Мазоня и машинально потянулся к пачке сигарет. Среди дел Хозяина он хотел определить достоинства и его подручных, без которых и ему теперь не обойтись. Мазоня принес с кухни бутерброды с красной рыбой, ветчину и налил в стаканы водки.
Чокнувшись, он приятельски обнял Мишку Кошеля за плечи.
– Хозяин говорил, что пора идти в открытый бизнес. А что, если мы откроем свои малые предприятия? Ну, на первый раз, комиссионные ларьки-магазины. На второй, например, кирпичный завод… Приглядел я тут один. Как-никак приватизация… А ты найдешь нам милого человека, который стал бы директором завода. Иначе что наши деньги – сортирная бумага. Одним словом, инфляция… Да и в «общак» побольше будем класть…
– Знамо, – согласился, покачивая большой головой на бычьей шее, Мишка Кошель. – Здесь и дураку ясно.
Приняв почти бухгалтерский отчет первого лица после Хозяина, Мазоня удостоверился в том, что хозяйственная сторона здесь была на высоте, и Мишка Кошель, как начальник штаба, хозяйство свое знал хорошо и способен был им толково управлять. Он и раньше убеждался в том, что подбор кадров у Хозяина строился на личной преданности, и его задача теперь – это лишь суметь направить эту преданность на себя.
Неожиданно пришел Федор Скирда – третье после Мишки Кошеля лицо. Он был угрюм и после штрафного стакана поведал о том, что дело пошло из рук вон плохо. «Пятачок» – так назывался магазин автосервиса, заняли бачки, соперники из соседнего района. Они повышвыривали кидальщиков, сломав ребра самым упрямым. А у бригадира по прозвищу Хорек отобрали и деньги – почти суточную выручку кидал, которую он безбоязненно пересчитывал в своей машине. Не спасло бригадира и каратэ, которое выпускник училища МВД и бывший сотрудник колонии знал неплохо.
И Мазоня, и Федор Скирда, и Мишка Кошель, переглянувшись, поняли, что это был открытый вызов.
Мазоня налил только себе, поднял стакан, оценивая водку на глаз, – «слезинка»…
– Вот что, господа хорошие, надо преподать урок. Не сумеем – все затрещит по швам. К тому же я слышал, что вокзальные проститутки тоже объявили бойкот…
На слова Мазони Скирда лишь глуповато мотнул головой.
– Все к столу! – немного раздраженно сказал Мазоня.
На ближайшую среду была назначена «разборка».
Обе группировки с утра были на «пятачке» за магазином, где за деревьями шел пустырь и изрытая бульдозерами земля – тянули газовую нитку.
Бачки явились во всеоружии. Они славились смелыми налетами, так что у кое-кого имелись и револьверы, а уж ножами были снабжены все.
Команда Мазони приехала на двух грузовиках и автомобилях иностранных марок. Она выглядела солидно, многие в форме защитного цвета, боевики – с автоматами ППШ. Возможно, конкуренты, увидев такую экипировку, струхнули. Но отступать было некуда, и они, заметно нервничая, выслали парламентера. В нем-то и узнал своего мучителя Юрка Хорек. Настоящей «разборки» так и не получилось. Бригадир озверел, первым налетел на бачка и стал его избивать. Бил мастерски, со смаком, чуя спиной одобрительные взгляды своих. Все знали кровожадность Хорька, но никто не остановил его, пока тот в угаре не прикончил жертву ее же собственным ножом.
Бачки с криком рванулись было на бригадира. Но не тут-то было: Мазоня приказал стрелять солью, чтобы потом было над чем посмеяться. Грохнули выстрелы по задницам. Униженные противники позорно бежали с поля боя… Федор Скирда торжествовал.
В тот же вечер «тойота» и грузовик с молодыми ребятами под «афганцев» остановились у вокзала. Мазоня расположился в узкой конторке багажного отделения. Он сидел за столом, заваленным бумагами с важным видом, и только зеленые кошачьи глаза его выдавали возбуждающий азарт.
Девиц-проституток приводили по одной. Смазливые красотки жмурились от яркого света, одни – нагло, другие с испугом. Кто постарше да пострашней косились из-за дверей испитыми лицами.
– Это она? – спокойно спрашивал Мазоня.
– Заводила, – ответил наконец Вадик Зыбуля, стоящий в дверях. – Вид мадонны, а по жизни – лахудра! Будто не знала, что ждет за предательство… Ведь все равно, если не мы, то кто-то другой… Так уж лучше мы!
Заводила – гордая девица, видимо, еще не знала норов Мазони.
– Всыпать ей десять горячих… с перчиком, – шутливо молвил он.
Двое хлопцев содрали с проститутки нарядное платье. Потом распластали на скамейке. Она плакала, отбивалась. Ее держали за голову и ноги, а Зыбуля всыпал розгами десять горячих, чуть-чуть протянув на себя, «с перчиком».
На нее накинули пальто и вытолкнули из конторки.
Следующей была девица в годах, с крашеным увядающим лицом. Рыдая, она упала на колени.
– Больше не буду. Простите меня. У меня ребенок!
Мазоня вспыхнул краской на лице.
– Этой пять.
Ее раздели – желтое неприятное тело, запах дешевых духов. Лежала покорно на скамейке, иногда всхлипывая.
– Розги отставить, – вдруг резко сказал Мазоня. – С нее хватит и этого.
Благодарная, она быстро оделась и выпорхнула за дверь.
Зато другая, известная на вокзале шлюха по прозвищу Тигрица, злобно укусила Зыбуле руку, и тот орал, как мальчишка, благим матом. Мазоня поначалу страшно смеялся, но Тигрица демонстративно сама сбросила платье, нагло встав перед Мазоней.
Мазоня гадливо сморщился.
– Снимите с нее гордыню, – чуть-чуть улыбаясь, сказал он. – Пусть она получше узнает…
Он, не торопясь, встал из-за стола и, пройдя мимо нее с брезгливой миной, вышел из конторки.