Евгений Бабушкин
Библия бедных
Ars dolendi, наука скорби
1. Это рассказ о ребенке, и сам он подобен ребенку. То прыгает, обезумев, то рвет сам себя в клочки. Действие мечется из Москвы в Германию и обратно, а начинается в Мексике, в 1873 году.
Элиза Бернардина Отилия Делиус рожала четыре часа. Снаружи казалось, она не кричит, а гудит, как шмель. Франц Рудольф Флоренц Август Вильманнс недоумевал насчет кактуса: ни веточки, ни листочка. Молчал, потел, дремал под гудение.
Первенца назвали Карл, то есть никак. У купцов Вильманнсов был офис даже в Гонолулу, но шестилетнего Карла отправили в Бремен, чтобы вышел немец, а не маленький дикарь. Сидя под лестницей, глядя во тьму, нюхая сырость и слушая дождь, он впервые испытал ностальгию, которая убивает.
2. Детская тоска вековой давности подходила к Москве, как пуля к дулу, но сыщик этого не знал. Он смотрел на человека. Человека нашли в саду – маленького, голого, с изрезанной на квадраты спиной. Дырчатый перелом os frontale, то есть пуля в лоб. Ясная смерть. Но пугали квадраты: сетка запекшейся крови. Стояло пустое лето, пух летел, заметал раны. «Больше не могу», – сказал сыщик и чихнул.
3. Закончился и начался век, и в тридцать три доктор Карл Вильманнс установил, что дети убивают других детей. В третьем номере «Ежемесячника по криминальной психологии и реформе уголовного права» за 1906 год вышла его статья «Тоска по дому и импульсивное помешательство». Нет признаков, что она написана тем мальчиком из тьмы. Никто того мальчика больше не вспоминал, включая самого доктора Вильманнса. Он писал много и жил долго. Он пережил Гитлера, у которого диагностировал истерическое расстройство, пережил тяжелого невротика Геббельса и почти пережил Геринга, в котором распознал хронического морфиниста. Что с того, что Германия чокнулась, если ты профессор психиатрии в Гейдельберге и достаточно насиделся под лестницей.
4. Москва душила. Из носа текло, в гортани скребло, таблетки не помогали. Преступление – беспорядок (думал сыщик, запивая водкой гидрохлорид цетиризина). Но точные бритвенные надрезы, шахматная доска на спине мертвеца – нечто противоположное (думал сыщик, заедая гидрохлоридом цетиризина водку).
Кто-то так и живет в состоянии смутного недовольства, кто-то так и помрет, не разобравшись ни в чем. Но сыщику все было ясно. Он пил, горюя по дому. Кровати в ряд. Шкафы в ряд. Столы в ряд. Кормили по расписанию. Раз в неделю, как по часам, кого-то били. Раз в год – в музей. На стене отпечаталась тень решетки, все играли в крестики-нолики. Детский дом. Хорошо. А потом – вдруг – свобода. Сыщик пошатнулся, сплюнул и расчертил мир заново: подозреваемый – обвиняемый – подсудимый – осужденный. И водка трижды в неделю, чтобы остаться в рамках. Так он решил, придумав себе в оправдание трудное прошлое и внутренний мир, хотя втайне подозревал, что нет никакого мира внутри, а есть молоток и отбивная котлета, и эта котлета – ты.
5. Вильманнс был мастер описывать голых детей. Он был их Босх и Дюрер. «Хрупкого сложения девочка хорошей упитанности. Еще детские формы, грудь мало развита, лобковые волосы скудные, подмышечные волосы едва намечены. Менструация еще не наступила. Аполлония С. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок».
Это живопись, а вот факты. Восемь братьев и сестер, третья, любимая дочь в семье каменотеса, работать начала поздно – в 13 отправили нянькой в соседнюю деревню. Желая поскорей вернуться домой, Аполлония С. дважды травила ребенка, к которому была приставлена, а позже бросила его в реку. «В воскресенье после белого воскресенья меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что у меня тоска по дому. Она сказала, что я должна хорошо молиться и быть прилежной и послушной, тогда тоска по дому пройдет». В краткой исповеди Аполлонии С. выражение «тоска по дому» повторяется пятнадцать раз.
6. Новое тело – через неделю. Снова череп с дырой и голая спина в квадратах. Сыщик сравнивал фото. Кожа – трудный материал, но убийца учился. Квадраты рассекла диагональ, рисунок стал сложней, он уже походил на чертеж, но шум и жара мешали понять, что начерчено. В соседнем кабинете ревели и спорили, кто смешней упадет со стула. В углу торчала искусственная пальма, все финики с нее оборвали. От компьютера пахло паленой пластмассой. На стене висела карта круглого города – бред, хаос, опухоль. Сыщик не связал два убийства в центре Москвы со смертями детей в позапрошлом веке. Потому что на юридическом не проходят доктора Вильманнса.
7. Пока будущий доктор Вильманнс плакал в Бремене, в Ольденбурге смеялся будущий доктор Ясперс. От Бремена до Ольденбурга – 29 километров, ровно как из конца в конец Москвы.
Это факты, а вот живопись. «Все детство я провел на Фрисландских островах и вырос на море, мои воспоминания начинаются с возраста 3–4 лет, когда я начал говорить, – рассказывает Ясперс за год до смерти, наполненный величием, как подушка пухом. – Однако в моих первых воспоминаниях не осталось моря. Запомнились только кустарники и дома. Через год-два как-то вечером отец взял меня за руку и повел на берег. Вниз, к морю. Был сильный отлив. Мы шли по свежему чистому берегу. Все дальше и дальше, насколько позволял отлив. Мы шли к воде, вокруг лежали медузы, морские звезды. Я был словно околдован. В первый раз я увидел море. Тогда я еще не думал о бесконечности».
Вскоре Ясперс поменял Ольденбург на Гейдельберг, где моря нет, но можно думать о бесконечности и сдавать по ней экзамены. Вдохновленный тоской по дому и работами Карла Вильманнса, в 1909 году он защитил диссертацию «Ностальгия и преступление», где описал десятки убийств детей детьми. Вместо слова Nostalgie – вероятно, слишком заграничного – он вслед за учителем использовал слово Heimweh, происходящее из швейцарского диалекта. Буквально – «тоска по дому».
8. Эксперт был косоглаз, кособок, испуган. Повертел фото, пожевал рот, почесал глаз и сказал:
– Шерше ля фам. Это баба.
– С чего бы баба? Они не убивают так, подряд. Могут спьяну придушить, шилом ткнуть. Но не так.
– Се ля ви. Они уже за рулем. В правительстве. В космосе. Они уже убивают, как мы. 15 процентов серийных – женщины. Следов никаких, работа чиста, но тело – вот, а могла бы спрятать, Москва стоит на спрятанных покойниках. Нет, эта баба подает нам знак. Заигрывает с нами. Боюсь их.
Эксперт снял очки, плюнул на стекло, протер, извинился:
– Мильпардон, привычка. Ищите вашего монстра. Подозреваю, у него синие глаза и коса до попы. Бон вояж.
Вечером сыщик выпил еще водки и прочитал речь Эйлин Уорнос: ее изнасиловал дед, а потом она застрелила семь человек. «Меня переполняет ненависть. Я устала слышать про себя, что я сумасшедшая. Я проходила освидетельствование много раз. Я не сумасшедшая, я нормальная. Я пытаюсь говорить правду. Я ненавижу человеческую жизнь и убивала бы снова».
9. Ясперс стал научным консультантом Гейдельбергской психиатрической лечебницы – той, где Вильманнс служил старшим врачом. Убивали, как правило, девочки. Убивали, как правило, грудных. Не было ненависти, но было желание вернуть утраченное.
«Роза Б. слабенькая, плохо развитая девушка, которая выглядит решительно младше своих лет. Строение ее черепа несколько маленькое и узкое. Явления паралича отсутствуют. Особо нужно подчеркнуть, что у нее были не очень выраженные, но отчетливые движения, подобные пляске святого Витта – подергивания мускулатуры лица и рук. Она производит детское, неопытное впечатление».
10. Москва кругла, и, блуждая по ней, по крюкам ее и переулкам, однажды обязательно вернешься на старт. В детском доме было все иначе – коридоры вдоль и поперек, никакого глупого кружения. Главный по порядку был учитель русского. Если кто-то писал «карова», он сначала ставил кол. Во второй раз – два кола. В третий – бил по руке и в лицо, чтобы пальцы и губы запомнили правило. Его уволили, когда сломал одному запястье. Его тащили по идеально прямому коридору, а он кричал умирающие слова:
– Поземка! Кургузый! Конволют!
Язык был его потерянным домом. Сыщик теперь понимал его, как блудный блудного. Он сидел, вспоминая – детские утраты прорастали сквозь взрослого, как трава сквозь труп. Телефон брякнул, сообщили о третьем теле.
11. Живое, не желая умирать, корчится и взывает не к жалости, но к еще более изобретательному убийству. Дети душили детей, жгли и топили, ломали кости. Все они – и жертвы, и те, другие – вероятно, кричали «мама». Кричали на всех языках мира, но в других странах не нашлось ни доктора Вильманнса, ни доктора Ясперса, ни прекрасного слова Heimweh.
«Иоганна Софи Филипп, 14-ти лет, деревенская девушка, ребенком была болезненной, сейчас слабой и золотушной конституции, долговязая. Узкое строение груди, сколиоз, увеличение щитовидной железы и левого века. У нее аскариды. Уже в течение продолжительного времени жалуется на слабость, чувство усталости, головную боль, особенно рано утром, когда встает; причем и всегда ей было «плохо и кружилась голова». Она была очень сонной, засыпала рано вечером и не могла утром встать. Менструация еще не началась. Срамные волосы начинают расти. Вокруг сосков несколько выпуклостей».
12. Сыщик не знал, что значит «конволют», но знал, что значит «раскалывать». Он бил людей по голове, представляя: колется череп, и всем загадкам конец. Бил не сильно, не до перелома os frontale, бил только из любви к порядку. Он мечтал, как перед ним посадят убийцу. Если это и правда женщина, он из вежливости сдержит силу удара. Но потом она все ему объяснит. Все объяснит. Он глядел на третьего мертвеца за месяц, он уже знал, на спине – карта, но не знал, куда по ней идти. Тер глаза и сопоставлял факты. Кровь (снотворное), кожа (резали по живому), дыра в голове (крупный калибр), следы колес. Все равно что собрать скелет курицы из найденных в мусорке огрызков. Не складывалось.
13. В Гейдельберге, на фабрике по переработке детских утрат в ученую степень, делали докторов шестьсот лет. То Ясперса, то Геббельса, то Ясперса, то Геббельса, одних докторов. Каждый сотый бракованный. То вдруг филолог рванет в рейхсминистры пропаганды, и никто уже не посмеет поставить ему диагноз. То психиатр обернется литератором, и останется потомкам бледное яблочко да бедненький домишко.
«Девушка странно трогательной бледности, «бледное яблочко», выросла в равнодушно прохладном окружении, ребенком пасла овец, имела склонность к одиночеству, часто плакала без причины. В 15 лет она пошла на службу няней. Несмотря на то что она находилась всего в часе ходьбы от дома, ее охватила сильнейшая тоска по дому, она забыла бедненький домишко, плохую еду, грубое поведение своих. Родной дом стал страной фей ее мыслей. От решения сбежать она отказалась из-за страха перед отцом. Печаль днем и бессонные ночи подорвали ее здоровье. Тогда она пришла к мысли: если ребенок умрет, ее как ненужную отошлют домой. Случайно она услышала в трактире, как люди болтали, что от серной кислоты умирают».
14. Сыщик был зол: не нашел, а попалась. Четвертый застрял в багажнике; так она и стояла: в одной руке сумочка, в другой нога мертвеца. Дома – мешок одноразовых скальпелей, пистолет с глушителем, шкаф сказочных платьев, пустой холодильник и полная библиотека. Кот, маленький и сильный, как его хозяйка, бросался под ноги и рычал, мешая обыску. Скука: знакомилась, приглашала, опаивала, стреляла, резала. Оставался неясен мотив.
– Ты чего убивала? Дура, что ли?
– Найдите хоть одну причину, чтобы не убивать.
– Ты, что ли, дура? Убивала-то чего?
– Вижу, у вас аллергия. Не волнуйтесь, это на жизнь. У вас гниют глаза и пауки в горле. А я вот убиваю.
– На коже карта. Что за карта?
– Dolendi modus, timendi non item, – прошептала женщина. – Лишь для скорби есть граница, а для страха никакой. Плиний Младший, письма, книга восьмая.
Сыщик вознес кулак и опустил его. Вечером он выпил вдвое против обычного. И снились ему котлеты, и он кричал, хотя у котлет нет рта.
15. Важно помнить, что это – все это варево из мертвых тел – правда было. И есть. И было. «Она ударила ребенка около 10 раз кулаком по голове, в лицо, в нос и рот, после этого она взяла его из колыбели и дважды ударила затылком о землю. Поскольку ребенок наделал под себя, она очистила его и взяла новую рубашку. Вскоре она еще раз ударила ребенка в лицо; зажимала ему рот, а также схватила ребенка вокруг ребер и трясла его в колыбели. Неоднократно она высказывалась, что ее намерением было убийство ребенка, так как это казалось ей самым надежным средством уйти со службы».
16. Из изолятора она писала только ему. «Ваш град – помойка в форме колеса. А мой – казарма из квадратов. Вы спрашивали про карту. Лучше бы спросили, почему за маленького человека что-то решают, хотя он машет погремушкой и ревет, что уже большой. Почему нас увозят против воли, кормят против воли, трахают против воли и хоронят не там, где хочется. Лучше бы вы это спросили. На карте – кусок города, где я выросла и куда не вернусь, как свет не вернется в провода. Это место называется Пески. Тысячи лет назад там было море, дно поднялось, и ветер намел на трясине гигантскую дюну. Вдоль нее, в обход болот, шел тракт. Потом болота осушили, дюну срыли и расчертили по линейке город. И на бывших песках возвели казармы для саперов и артиллеристов. Там немного вещей, по которым действительно можно скучать, но скорбь моя выбрала форму тоски по дому, а я замолкаю, когда выбирает скорбь. Тут, в тюрьме, почти как там, в Петербурге: покой, порядок, сырость. Немного не хватает ветра с моря. Вам бы понравилось. Пожалуйста, проследите за котом. Вы же не хотите, чтобы у вас на совести висел кот. С приветом, убийца».
17. Слово dolor (герундий— dolendi) означает физическую боль, тоску, печаль, скорбь. Люди используют латынь в трудных случаях, когда перед ними – голый кишечник, дыра в голове или что-то подобное. Скорбя по родной деревне, 1 июня 1790 года Мария Луиза Зумпф, десяти лет, подожгла дом, где была служанкой. Наказание: 6 лет каторги. «Вместо теплого приема пороть там розгами, также во время срока наказания ежегодно 1 июня, как в день поджога, то же и при освобождении».
18. Сыщик читал последнее письмо. Лето кончилось. Таблетки были не нужны.
«Жаль, что вы тупой, – писала женщина. – А я хотела объясниться. Впрочем, я и сама без слов. Поможет ли нам Овидий? Он плохо переведен на русский, а в латыни вы явно не сильны. Но вы почитайте. Читайте.
Только представлю себе той ночи печальнейший образ,
Той, что в Граде была ночью последней моей.
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.
Когда вы сами начнете убивать, все вам станет ясно. К сожалению, мужчин не сажают с женщинами, и мы закончим в разных колониях. Как там кот? Не давайте ему дешевого корма, вредно для почек. Без надежды на встречу. С приветом, убийца».
За спиной копошился город. Сыщик обернулся. Хорошо думать о бесконечности, если ты маленький Ясперс на взморье. Но ты отбивная с московской пропиской, и пусты твои думы. Пнуть бы окно, чтоб осколки вонзились в пейзаж, чтоб Москва завопила от боли, она же – скорбь. Но сыщик лишь подышал на стекло и сыграл сам с собой в крестики-нолики, пока облачко не растаяло.
– Пойдем пожрем, – сказал сыщик коту.
Песенка песенок
– Вот, написал. Вот рукопись, – сказал я старшему майору Махрову. – Что дальше?
– Засунь ее себе в задницу.
«Рукопись, найденная в заднице»
Глава первая
1. Когда у Зацовера умерла жена, он пошел по улице.
– Ага, – сказал он. – Ага. Скоро лето. В белых и золотых тряпках девушки побегут. Голые ноги, голые животы. Могу теперь трогать животы. Могу быть заново, со второй попытки счастлив.
Зацовер ударился о здание, по большим глазам потекла кровь. На обочине таджик собирал оранжевые конусы.
– Там-там-там, – сказал таджик. – Там кафе. Можно съесть мясо и заказать женщину.
– Не, не надо, – сказал Зацовер.
2. В городе ничего не случалось. Все клали новые дороги поверх старых. На пустыре, где Зацовер некогда пил первое пиво, возвели дома. Жили в них все те же люди, все так же. Лежали в кроватях, гладкие кожей и равные длиной, как огурцы. Мужчины с женщинами, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. Зацовер лежал на полу, поворачивался на бок, говорил «а» и засовывал руку в рот.
3. Вот родословная Зацовера.
Ицхак родил Наума, Наум родил Айзека и брата его с рассеченным нагайкой лбом, Айзек родил Блюму и сказал – будешь советским инженером, Блюма родила Ивана, и некоторое время Иваны рожали друг друга. Потом снова стало можно, и родился Зацовер. Только он теперь никого не родит.
4. От жизни осталась трехкомнатная квартира со смешным тараканом под плинтусом. Зацовер напряг тело. Чтобы совсем не зарасти смертью, он решил сдавать жилплощадь.
По объявлению приходили какие-то люди. Пришел человек из пригорода, с серыми глазами и мелкими серыми зубами.
– Знаете, – сказал он, – у нас меж двух заводов продолжительность жизни сорок лет.
– Знаю, – сказал Зацовер.
– Везде свинец. У меня кровь запеклась в ушах, не могу спать.
– Знаю, – сказал Зацовер.
– Столько-то вас устроит?
– Знаю, – сказал Зацовер.
– Может, во мне рак размером с кулак. Скиньте немного. Все равно завтра в урну.
– Уйдите, – сказал Зацовер. – Я слишком часто знаю.
5. – Нет, я буду писать. Я интеллигент, – сказал Зацовер. Он стал искать слова на пробу. – Кресло. Кресло. Стол. Яблоко. Лампа. Холодно. Язык.
Он посмотрел в зеркало, но лицо было похоже не на лицо, а на какие-то предметы.
6. Зацовер сдал комнату человеку по имени Энди Свищ. Они сели писать роман наперегонки. Однажды сосед залил кровью стол, стул и пишущую машинку. Рухнул на клавиши, поранил лоб и губы, погнул букву «т».
– Я, наверно, победил, – сказал Зацовер. – На окровавленной машинке много не напишешь.
Сосед отмыл машинку в раковине, но получилось плохо:
бы ь или неееее бы ь аков вопрос дос ойно ль смиря ься под ударами судьбы иль надо
оказа ь сопро ивленьееее
7. Однажды Зацовер включил пылесос и заплакал. После этого его стали называть «ребе Зацовер».
8. Энди Свищ показал кусок романа.
«Пареееень был разносчиком пиццы, а при ворялся разносчиком смееертеельной разновиднос и гриппа. Лучше ак, чем наоборо. Чувак казался сильным. Я дос ал свой сорок пя ый – всегда со мной, подруга! – а Спарки, черный, как клевая немеееецкая ачка, приго овил кас еее. Все замеееерло».
– В слове «кастет» много неподходящих букв, – сказал ребе Зацовер. – Знаешь, это главная беда: много неподходящих букв.
9. Однажды Энди Свищ натянул свою бешеную желтую шапочку по самый рот и пошел в кабак – запивать жизнь. Был полдень, воскресенье. Ребе Зацовер стал будить Анну-Алину, потому что с некоторых пор не мог быть один, а она носила такую полупрозрачную ночную рубашку, из которой все торчит и трепещет.
Анна-Алина почти написала диссертацию на тему «Метафизика хлыста и воли», потом что-то в ней хрустнуло, и она устроилась вагоновожатой.
– Спю, – сказала Анна-Алина через дверь.
Анна-Алина была блондинка, впрочем нет, брюнетка с крупным носом, тонкими руками и ногами, в точности как любил ребе Зацовер, когда еще любил. Она делала в комнате что-то трамвайное и не выходила.
10. Да нет, никакой Анны-Алины не было, никого кроме них с Энди не было, ребе Зацовер все придумал, за закрытой дверью была их бывшая спальня, книги жены и ее вещи, ее штучки, ее набор трусов с героями Союзмультфильма, ее зеленый велосипед. Ребе Зацовер поставил замок, запер дверь и забыл, куда положил ключ. Иногда смеялся без веселья, иногда молчал.
– Что-то в моей жизни машинальное, машинальное что-то в моей жизни, – сказал ребе Зацовер.
– Надо жахнуть, а потом еще жахнуть, – сказал Энди Свищ и предложил водки.
11. Иногда ребе Зацовер гулял. Он выбирал квадрат и гулял по квадрату. Цвела черемуха, район оброс словами. Все строили и строили. Быстрые подростки писали на строительных заборах: «долой фашизм», «пофиг на нацию». В соседнем дворе обижались и писали поверх: «долой иудаизм», «пофиг на нацию черножопых».
Однажды Энди Свища поймали фашисты и выбили ему много зубов. Он стал похож на пишущую машинку. Это были те самые парни из детского сада, у которых он, злой школьник, отнимал жвачку.
– Эфо фамое непияфное, – сказал Энди Свищ.
– Смешно, – сказал Зацовер, – хожу живой еврей, а бьют тебя.
– Пофому фо вы вфе фкоты, – сказал Энди Свищ.
12. Ребе Зацовер сказал:
– Я написал роман. Всем романам роман. Некоторых людей смастерили только для того, чтоб они встали во фрунт и записались в герои моего романа. Идет такой Хрен Хреныч. Мысленно стучит по ступеням шпорами. Представляет, что сделает с женой и дочерью, когда вернется с работы. Кладет ладонь на дверь, толкает. А там вместо двора-колодца – а ничего. Я еще не придумал. Так и живут. Сжимают в руках мясо ближнего своего. Облизывают в полусне горькие губы. Некоторые даже любят детей и ходят в музей посмотреть на квадрат Малевича. Глядят: квадрат. А за ним – а ничего. Малевич не придумал. Смертная жизнь. Сами себя опишите с ног до головы. Что скажешь, Энди?
– Дерьмо роман. Мало наркоты и приключений.
13. Еще Энди Свищ сказал:
– Слушай, только двадцать процентов женщин любят минет. Ты понимаешь, только каждая пятая телка любит сосать. Остальные делают это через силу. Я не хочу, чтобы мне сосали через силу. Я уважаю женщин.
– Уважения мало, борись за их права, – сказал ребе Зацовер.
– А вообще нам нужна телка. Просто чтобы рядом была. Без женщины мужчина превращается в ничто.
14. Ребе Зацовер опустошил запретную спальню, а вещи жены сложил в четыре пакета и расставил по углам. Он почувствовал себя в заброшенном магазине. Он обнял зеленый велосипед и лег рядом с ним. И почувствовал себя в заброшенном театре. Лучше магазин.
15. И въехала незнакомка Таисия, и молча поставила рыжий чемодан, и уснула. От нее пахло цветами и водкой.
– Она как та девчонка постарше, на которую посматривал, а подкатить не решался. Как та кофейная попутчица в лазоревой футболке, в поезде с юга на север. Совокупный образ всех барышень, о коих грезил в полусне, – поэтично сказал Энди Свищ.
А ребе Зацовер подумал, что незнакомка Таисия будет лежать там, где лежала жена, и его улыбка стала запятой.
16. Незнакомка Таисия вытащила пачку рваных, но крупных купюр и отправила Энди Свища вставить зубы. А Зацовера посадила рядом, перед пустым экраном.
– Вот у вас обычный трубко-лучевой кинескоп, корейский, – сказала незнакомка Таисия. – А половина страны мечтает о таком же, но жидко-кристаллическом, плоском, как небо. Что скажешь?
– А другая половина – сказал ребе Зацовер, – именно о таком, как у нас, мечтает. Потому что в их зассаных домах стоит черно-белый ящик «Радуга».
– Но показывают-то одно и то же. Можно даже сказать – и вовсе ничего не показывают.
– Без телевизора все равно хуже. Придется друг на друга смотреть.
– А половина людей не хочет лица ближнего. Им бы красивые пятна на кинопленке.
– А другой половине – хоть что-нибудь без гноящейся раны и бельма.
– Давай дружить, – сказала незнакомка Таисия. – Я принесу водки.
17. Однажды они выпили еще водки и деньги кончились. Энди Свищ опять истекал кровью – но нежно, с балкона, на «Жигули» с разорванным капотом. Таисия зажгла длинную макаронину и сделала вид, что курит.
– Это предпоследняя макаронина, – сказал ребе Зацовер. – Дальше только пшено и пельмени, они огнеупорны. А потом все.
– Никогда не говори «все». Потом будет еще кое-что, – сказала Таисия. – Мне было трудно, меня трогали четверо у забора. Но вот я здесь.
– Мне тоже трудно. Я хочу ничего не делать, только жрать овощи и спать на солнце! – сказал Энди Свищ и сел на стол. – Можно же? Можно? Моя высокая культура речи и быта – это маскировка. Я же школы не закончил. И кровоточу на чужие «Жигули». А мог бы – на собрание сочинений Шкловского. Или на свое собрание сочинений.
– Пойдемте спать. Скорей бы похмелье – почувствовать, что живой.
18. Однажды ребе Зацовер остался один, полез на шкаф и достал сумку и снова стал просто Зацовером. В сумке были всякие вещи. Искусственный кот. Эстонская книжка про каких-то психов. На дне Зацовер нашел глупый желтый пистолет, стреляющий полыми шариками из пластмассы.
Зацовер подумал.
Впрочем, просто подождал.
Засунул пистолет в рот и выстрелил.
– Бог превращает страшное в игрушечное, – сказал Зацовер, выплюнув шарик. – А иногда наоборот.
Глава вторая
1. Еще Таисия показала рыжий чемодан.
– Знаете, что там?
– Знаю, – сказал Энди, – оружие и кокаин. И запасной лифчик. Синий в оранжевый горох.
– Мы живем бок о бок черт-те сколько, твои волосы вмылились в мое мыло, а ты до сих пор не знаешь, какие лифчики носят настоящие женщины. Там костюм красной белки.
Она раскрыла чемодан, и в чемодане был костюм красной белки.
– Вам бы тоже подходящую одежонку, товарищи. Мы поедем в райцентр. К дядьке.
– У тебя дядька?
– Это некий общий дядька. Очень важный.
2. Однажды электричка была полна измученных женщин. Энди стал кадрить попутчиц.
– Милая! У вас и груди, и глаза круглые. Откуда вы такая красавица?
– Пошел на хуй, ебаный в рот, – ответила женщина голосом покойника.
Энди загрустил.
– Расскажи чего-нибудь, – попросил он.
– Хорошо, – сказал Зацовер. – Одна девочка, приятная такая, с длинной белой косой, попала в беду. В городе был большой пожар, огонь падал с неба, и вся семья у ней погибла, все сгорели огнем. Шла она по дороге, плакала и хохотала. А навстречу ей добрый мужик, в пиджаке и в рубашечке. Пожалел он девочку и дал ей деревянную чурку. «Вот тебе новые папа и мама, вот тебе новый дом, вот тебе новый пес Полкан». Девочка обняла чурку, надела на нее вязаную шапку, засмеялась, взяла пулемет и убила всех, а потом упала в озеро и утонула. Те, что остались, стали думать. Решили, что, наверно, в чурке содержались отравляющие вещества, что, наверно, от них девочка сошла с ума, в следующий раз надо будет дать ей, наверно, другую, экологически чистую игрушку.
3. Почти уж ночью Зацовер, Энди и Таисия вошли в райцентр. Заколоченные дома не отбрасывали тени. У фонаря стоял коротко стриженный человек и рассматривал пустой шприц.
По улице вихляли серые автомобили, в них орали, и бил барабан. В конце аллеи искалеченных тополей стоял сарай с лампочкой. Это был дом культуры. Энди прищурился и прочитал нараспев:
– Вокальная студия «Солист». Клуб для пожилых «Вторая молодость». Шахматный клуб «Ладья». Театральная студия «Фантазеры». Весело живут – умереть забыли!
– Это место, полное значений, – сказала Таисия и облизнула рот. – Днем тут руководит хорошая женщина, она пыталась дать нам взятку блинами с мясом.
– Зачем взятку?
– Просто, а вдруг. А ночью здесь дядька.
4. И вошли они в кинозал с вывороченными деревянными креслами. У потолка вполсилы трещали лампы.
– Однажды тут снова покажут кино, – сказала Таисия и хихикнула, – большой корабль пальнет по большому дому, каменные звери оживут от ужаса, и на ступени рухнет женщина с расколотым лицом. И все под музыку.
Зацовер посмотрел на Таисию и увидел, что даже в желтом свете у нее совершенно белая шея.
– Я тоже люблю кино. Больше жизни. И я думаю, – сказал он, – здесь покажут яблоки. Красивые толстые яблоки под дождем. Долго. И под музыку, черт подери.
5. Кресла вздрогнули, на свет выполз мужчина. Он был грязно-рыжий, как нечищеная морковь. Правая рука запуталась в бороде. В белых глазах трепыхались зрачки.
– Здравствуй, дядька Витька, – сказала Таисия и поклонилась мужчине в ноги. – Я тебе привела вот двоих. Их бы приодеть.
– Что, не сволочи? – спросил мужчина. – А то был тут один – так сволочь. Я ему в рыло дал, пусть катается по свету. Отвечайте вежливо.
– Мы не сволочи. Я Зацовер.
– Кто такой?
– Одинокий человек умственного безделья, – сказал Зацовер и скривился. – А вы кто такой?
– Что, сектант какой-то или русский мыслитель? А то у меня изжога от всей этой поебени, – сказал Энди Свищ.
– Нет, – сказал рыжий мужчина, и его взгляд встал, – Я портной. Я здесь давно живу, при доме культуры. Нахватался. Шил костюмы для утренников. Видел Снегурочку изнутри. Деда Мороза без портков. Жил и шил. Шил и жил. Вот теперь и для вас кое-что сделал. Такая одежка, что вы сразу в ней кем надо будете. Только вначале проповедь. Таська, посади товарищей.
6. И сказал дядька Витька:
– В храме божием бывали? Кругом источники света. Но темно, как под юбкой. Жарят отличные песни. Но никто не подпевает. Вроде Пасха давно прошла и больше не будет, но на улицу не хочется – некуда. Толпа и пустота. И вдруг ты слышишь странный звук: дышат люди. Думают о всяком дерьме, но дышат в лад. Батюшка пьяный придурок, а дьякон спит с выдуманной овцой, но и они дышат, хриплый у них вдох-выдох. Ты чувствуешь кожей и ухом, как душно кругом и надышано. Понял, да? Вот сейчас с тобой то же самое происходит, пока еще не самое важное, но жить уже погорячей. Время скрутило твое слабое брюхо. Вроде жизнь была – будто полон рот мятой бумаги, годы царапали горло. А сейчас чувствуешь: кругом уже живые люди. Дышат. И минуты ползут, как вши по яйцам. И тебе больно, ай больно, ай больно, блядь, тебе становится за все бездарное и пустое, и ты ешь ладони от боли. Доброе утро. Конец теоретической части.
Рыжий мужик перекрестился и добавил буднично:
– Было дело, девочка сняла с вас мерки, пока вы лежали от водки. Дары готовы, в подсобке заберете. Как наденете – сразу полдела, все прояснится. В карманах там веселые штуковины. Бог создал удивительных и всяких тварей, а товарищ Макаров придумал так, чтобы все были одинаково мертвые. Не слишком-то бабахайте. А теперь уходите в город, – сказал дядька Витька, махнул головой и пропал под мебель.
7. У Энди оказался костюм бутерброда с веселым соевым мясом. У Зацовера – костюм небоскреба с человеческими глазами. В карманах лежало по пистолету системы «макаров» – Таисия сказала, у нее такой же.
8. Утром райцентр был тих. Зацовер шел и чувствовал во рту загадочный металл. Солнце обнажило кривые дома и пустые кусты. Луч упал на рекламный щит в три человеческих роста – нарисованная от руки Золушка с глазами разного размера. По Золушке ползли слова с развратными завитушками: «Тут не так-то просто взять вот так вот и поменять вот так вот свою жизнь резко и внезапно. Мы тут зажаты в рамках маленького пространства, где прошлые неудачи нам постоянно припоминаются в совершенно неожиданных ситуациях. Знай и люби свой город». Ниже, мелкими буквами: «По заказу районной администрации». Еще ниже, старательной детской рукой: «Дед Мороз и Снегурочка – хуй и пизда».
Зацовер, Энди и Таисия медленно шли к станции, почти счастливые от бессонницы и бессмыслицы.
