Евгений Анатольевич Орехов
Клетка в голове
На углу, напротив стены, у которой стояли занятые нары, на металлической полке висел телевизор. Он был выключен, так как сейчас было «мёртвое время». Охранники в отделе Карзольской цензуры изучали сетку программ всех разрешённых каналов и либо вымарывали из некоторых передач лишнее, по их мнению, либо вообще забраковывали передачу и ставили вместо неё профилактику. К примеру, они могли вырезать постельную сцену в каком-то художественном фильме, а вот передачи о выживании в диких условиях на познавательных каналах вообще не пускали в эфир. Радио в камерах было запрещено – иные умельцы могли ловить переговоры охраны, либо наладить свои собственные контакты с другими камерами.
Рыбий глаз43 висел в углу, ближе к двери, но так, чтобы видеть всю «длинную часть» камеры, плюс раковину и койку возле туалета. Но вот унитаз из поля её зрения выпадал. Спасибо международным конвенциям, разъясняющим право человека на личное пространство. Даже в Американских тюрьмах видеокамеры нельзя устанавливать таким образом, чтобы был виден унитаз.
Мол, человека унижает, когда то, как он испражняется, снимают на камеру. Хотя при оправке могут присутствовать надзиратели из состава тюремной охраны. И для того, чтобы Россию начали воспринимать, как правовое государство, в стране пришлось принять ряд подобных законов, что улучшило жизнь для заключённых.
Теперь многие дела проворачивались именно у сортира. И это не считалось плохим – ведь всё ради благого дела и улучшения условий существования – своих и сокамерников. Да и ходить при этом в туалет было необязательно
Громова оглядели трое его новых сокамерников.
– Что стоим, гости дорогие? Милости прошу, – сказал длиннющий мужик лет тридцати. Крепкого телосложения. Лежал он на верхних нарах, у окна.
«Должно быть – авторитет».
– Дружище, – продолжал длинный, – там полотенце лежит, у входа. Помоги хате – подними да брось его в раковину. Я потом постираю. Ещё пригодится.
Но Громов кое-что знал о том, что стоит делать, попадая в камеру впервые. Вытерев ноги об то самое полотенце, он прошёл вглубь помещения.
– Вот это уже ближе к истине. Я Никита Сергеевич.
– Лёшка Громов, – ответил Громов, протянув Никите руку. И сделал ошибку. С незнакомцами осужденные за руку не здороваются: мало ли кем ты являешься? Например, если поздороваешься за руку с кем-то из касты так называемых «опущенных», то сам же в опущенного и превратишься по тюремным правилам. Как ни крути, а не может один человек всё знать о такой сложной системе, как тюрьма. Никита ему, естественно, не ответил.
Пожалуй, самое страшное в тюремной жизни – необратимость. Любой твой поступок и слово всегда что-то да и значат. Всегда. Даже если ты сам и не вкладывал в него никакого скрытого смысла. Всегда найдётся тот, кто припишет к твоим действиям какой-то посыл. На воле ты можешь допустить какую-то ошибку, и тебе её простят. Или же ты можешь изменить место работы или переехать в другой город. Здесь всё не так. «Тюремный телефон» в отдельно взятой тюрьме иной раз работает даже лучше настоящего. В головах и слухах других заключённых на тебя быстро заводится подробнейшее досье, из которого ничего не вырежешь, как не старайся. И даже если сменишь одну тюрьму на другую, может всплыть человек, который расскажет другим всё о тебе. А ещё хуже – тебя вычислят. По поведению, манерам, взгляду, татуировкам. Есть очень много признаков, которые выдают человека с головой, если его читает опытный заключённый. А в таких местах, если станешь скрывать, кто ты есть на самом деле – придётся туго, когда раскусят. А раскусывают практически всегда.
– Так ты чьих будешь? – спросил Никита.
– Сергеич – не мути, – донёсся уставший, с хрипотцой, голос с соседних нар, верхних, в середине камеры. К Громову повернулся и сам его обладатель. То был старый мужик. Лет шестидесяти. У него была короткая борода, почти полностью седая, но в ней ещё проглядывали чёрные волоски. Голова серебряная, волосы зачёсаны назад, не очень длинные, с залысинами по бокам. Лицо суровое, но не старческое – почти без морщин, но со шрамами. Глаза карие. Их нельзя было назвать животными, но воровской прищур в них имелся.
«Нет – кажись, вот авторитет, раз приказывает такому лбу».
– Меня звать Зуев Виталий Максимович. Ну, так откуда ты к нам? – спросил старик.
Громов знал – ответить нужно прямо сейчас и правду. Или же он сделает хуже себе самому.
– Из Зундия.
– Да? Говоришь – зовут Громовым. А по отцу как?
– Фёдорович.
– Правда? Отец – такой невысокий, поджарый, волосы каштановые, глаза голубые, немного гнусавит, когда говорит. А на руке партак44 с пауком, на левой ладони, между большим и указательным пальцами. Верно?
– Да, – Громов впал в недоумение.
Зуев понимал, что в тюрьме всякое случается. Сам был матёрым заключённым. Первый срок отсидел ещё подростком. Много чего повидал, но чтобы – такого. Когда подобное рассказывают другие – машинально киваешь им, поддакиваешь, но всё равно думаешь: врёт. А если случается с тобой самим – хочется плюхнуться на нары от удивления и долго, звонко смеяться из-за того, что у судьбы всё-таки есть чувство юмора. Однако Зуев всё же сдержался. Ещё одна старая тюремная традиция – не показывать эмоций (во всяком случае в большинстве ситуаций). Поэтому сам Зуев лишь слегка прищурил глаза, в которых появилась весёлая искорка и чуть улыбнулся.
Когда-то отец Громова и Зуев отбывали срок в одной колонии и в одной камере.
2
Это было почти тридцать лет назад. Ещё в середине двадцатого века. Виталий был тогда в самом расцвете сил и своей воровской карьеры. К ним в камеру подселили новичка. Только стукнуло восемнадцать лет отцу Громова – Фёдору. Он попался на краже из магазина. Притом его сдали свои же подельники чтобы выторговать себе маленький срок – сказали, что это всё его затея и организовывал ограбление именно он. Составлял план. Распределял роли. Хотя он и вправду всё это делал, но всё равно не считал, что так подставлять его – правильно. Именно тогда Фёдор понял, что с ворами связываться – себе дороже. Продадут, оберут и прикажут спасибо сказать за то, что не убили. Нет, конечно, он держал на них обиду, и первое время хотел отомстить. Но проведя в тюрьме часть срока, решил что оно того не стоит. Не хотелось сидеть ещё и за их убийство. Пусть катятся к чертям собачьим. Он теперь просто принципиально не будет иметь дело с подобными людьми, утверждающими, что они честные, не обманут, за слова отвечают и сделают всё, как нужно.
У Фёдора друзей в колонии не было. По крайней мере, до тех пор, пока он не встретился с Зуевым. Ему Фёдор сразу пришёлся по душе и не только оттого, что они с ним были родом из одного города и могли поболтать о том и сём. Фёдор ему просто понравился, как человек. Держался он с достоинством, делился передачками, за что сам получал свою долю от посылок сокамерников. Не гнушался убраться в камере, если в этот день была его очередь. Не ныл по поводу того, что он невиновен и слишком строго наказан, что ему не хватает Интернета и прочих благ. Но мог и в морду дать, если на то был действительно веский повод. Словом, он вёл себя, как взрослый, а не как малолетка-беспредельщик. Зуев видел в нём мужика, но никак не вора, а человека, который хочет отсидеть свой срок и забыть об этом, как о плохом сне. Вот он и решил взять Фёдора под крыло, чтобы тот не наделал глупостей, не попадался на обманы со стороны других заключённых и, может быть, вышел из колонии почти чистым и умнее по сравнению с тем, когда попал туда. Да и Зуеву был нужен мозговитый и надёжный человек по кое-каким мелким делам для себя – его выбор пал на Фёдора.
При этом в ту пору из новичков в той колонии был не только он. За несколько недель на должность старшего надзирателя был назначен Семёнов Сергей Ильич. Относительно молодой для такой должности, принципиальный перфекционист, соблюдающий букву закона строже, чем мусульмане табу на свинину.
Заступив на должность, он жестоко наказывал в первую очередь заключённых. Не досдал материал или иголку после рабочего дня – значит, украл. В карцер. Удержание из зарплаты. Передачи запрещались на определённый, но максимально возможный срок. Свидания тоже. Драки пресекались охраной чуть ли не более жестоким образом, чем во второсортных фильмах о беспределе тюремщиков. Торговля наркотиками, азартные игры, татуировки (не набивка, а просто её наличие), даже мужеложство – всё это попало под строгий запрет и контроль. Притом пассивных он наказывал даже жёстче, чем тех, кто себя гомосексуалистами не признавал, но силой заставлял других ублажать их. Впоследствии на суде Семёнов говорил, что хотел воспитать таким образом у притесняемых чувство уважения к себе: мол, под страхом наказания они должны были активнее отстаивать свою честь.
А когда он узнал, что среди заключённых есть так называемые «воры в законе», он впал в ступор. Говорил:
– Как? Почему? И вы допускаете, чтобы их содержали наравне с обычными осужденными? Они же их всех под себя подомнут. И будут вольготно жить за их счёт.
Вот тогда начался беспредел. Воров гоняли за всё. Кто-то на этаже недосчитался буханки хлеба – виноват главный вор этажа. Он точно главный организатор. В карцер. Без передачек, свиданий. Почти всё нажитое (честным путём и не очень) имущество изымалось, как краденное. Воры не вылезали из карцера. Всегда было, за что их туда отправить, ведь они хотели и привыкли жить лучше, чем средний заключённый. А иначе как нарушая какие-то правила поведения – это было невозможно устроить.
И вот, в какой-то момент назрел бунт. Воры еле-еле смогли втайне сговорится друг с другом не нарушать ни единого правила, пока всё не будет готово к «операции». Они практически никому не доверяли, не говорили об этом ни с кем. И потом, заранее обсудив день и час, каждый вор завёл других заключённых, подбивал их на бунт. Один в рабочем бараке, во время шитья простыней, другой в столовой, третий на прогулке. Одни убеждали красивыми речами. Другие – авторитетом. Третьи – посулами. Но у всех получилось сделать то, что нужно. Поскольку были заранее подготовлены обращения, прощупаны все ниточки, что нужно было затронуть в каждом отдельном случае, даже контингент на который нужно воздействовать определённым образом, подбирался под определённого вора-зачинщика. Но больше всего на руку бунту сыграла сама новая система жёсткой власти в колонии. Осужденным уже самим всё это надоело. Им было нужно только разрешение воров и небольшая искра с их же стороны.
К вечеру колония «пылала». Не буквально, конечно. Было несколько небольших поджогов со стороны отдельных беспредельщиков, но воры, поднявшие это восстание, дали команду не устраивать ничего подобного и пресекать такие вещи. Ведь иначе бунт будет выглядеть не как попытка улучшить условия своего существования, а как дебош головорезов, затеянный только ради того, чтобы посеять хаос.
Колония находилась не далеко от областного центра, так что весть о бунте разошлась быстро и привлекла внимания СМИ, а затем и государства.
Однако, прежде, чем переговоры начались, произошло кое-что ещё. Прибывшая на место группа спецназа, по негласному указанию Семёнова, проникла в один из захваченных бараков с целью изловить и вытащить оттуда зачинщиков мятежа. И первым им попался именно Зуев. Он, конечно, отбивался как мог, но куда ему одному, хоть молодому и горячему, хоть с ломом наперевес, против четырёх матёрых мужиков с дубинками, шокерами и резиновыми пулями (только обезвредить, но не убивать – таков был приказ). Его подстрелили из травматического пистолета резиновой пулей – попали в лоб. Он завалился на пол. У него случилось сотрясение мозга. Дыхание сделалось поверхностным, пульс – слабым. Быстро его осмотрев, спецназовцы не нашли признаков жизни и решили, что Виталий погиб. Они бросили его и отправились дальше за остальными авторитетами.
Ещё до того, другой вор-зачинщик, Сенька Мороз, послал Фёдора за Зуевым. Последний хотел забрать кое-какое вещи из своей камеры. Фёдор опоздал на пару минут и разминулся с отрядом спецназа. Но вот первую помощь он оказал Зуеву как раз вовремя. Фёдор привёл его в чувства. Осмотрел, расспросил о произошедшем, понял, что у Зуева скорее всего сотрясение. Громов дотащил его до их камеры и делал всё, чтобы не давать ему заснуть или потерять сознание, не то он мог бы умереть из-за нарушенной работы мозга.
Фёдору и самому нравился Зуев как человек, но, мало того – он взял его под опеку и с тех пор ничего тугого с ним не случалось. А Фёдор привык отвечать на помощь помощью.
Он не отходил от Зуева ни на минуту (разве что отлить в другой угол камеры). И только благодаря этому они пропустили всю мясорубку в другой части корпуса.
Отряд спецназа провалил задание. Их поймали заключённые, превосходившие их числом в несколько десятков раз. Какой же ещё мог быть исход у подобной операции?! Их отвели на собрание воров, которые, естественно, не хотели крови. Они, не дождавшись Фёдора с Зуевым, решили разобрать их оружие по частям и большую из них выкинуть наружу через окно, чтобы показать Семёнову, что его план не сработал. А часть решили припрятать по разным местам в колонии, чтобы потом была возможность собрать свой пистолет – мало ли какая нужда.
Однако Семёнов, видя то, как из окна вылетают запчасти от оружия, перепугался. Он подумал, что дальше полетят уши и пальцы, а потом и головы спецназовцев. Они ведь попали к матёрым уголовникам, от которых можно было ждать абсолютно любой дикости. Так он считал.
Был отдан приказ брать корпус штурмом, без ожидания требований осужденных и приказов от начальства. Наверное, первый раз Семёнов действовал не по уставу. И, как часто бывает, именно на первый раз его не пронесло.
Заключённые принялись защищаться. Поначалу в ход шли дубинки, газ, заточки и арматура. Потом охрана подключила шокеры, а осужденные пламя. Наконец, после нескольких погибших с обеих сторон озверели все, не повинуясь командам, а просто защищая свою жизнь. В ход шло всё. От кулаков и зубов до свинца и особых наручных резаков для подавления бунта. В итоге с небольшим перевесом, как обычно, победила охрана. Вот тут уже вступилась за заключённых власть. Бесчеловечное обращение, необоснованный штурм, применение методов, обостряющих ситуацию.
Семёнова сняли с должности и осудили, как и некоторых офицеров охраны. Заключённые всё-таки добились своего.
Узнав, что Зуев с Фёдором во время мясорубки тихо отсиживались в своей камере, с них захотели спросить за это. Созвали оставшихся более или менее авторитетных воров, когда шум вокруг бунта улёгся, а Зуева выписали из больницы. Фёдор всё им рассказал как есть, но он не был одним из воров. Стало быть, его слово мало стоило. Спросили с Зуева – тот всё подтвердил. Авторитеты переговорили, да и решили, что весь рассказ вполне ладен. И у Зуева авторитет был крепкий. Трусость с них списали.
Зуеву к тому моменту оставалось сидеть ещё пять лет, а вот Фёдору, за то, что не участвовал в бунте, за хорошее поведение и ввиду низкой общественной опасности его самого, его преступления, и в силу молодого возраста, сократили срок. Он вышел через полгода после совета воров. Авторитетам показалось это подозрительным, но раз Фёдор всё равно не собирался примазываться к их компании и выходил из колонии, с ним решили не разбираться. Но предупредили, чтобы никому из них он не попадался. К Зуеву же их доверие не сильно, но упало. Однако, его выручило то, что всех остальных авторитетов разбросали по разным колониям и по сути, он остался единственным крупным вором. Хотя многие воры помельче были против, но как говорится, у них осталось хотя бы что-то. Да и сам Зуев впоследствии делал всё, чтобы с него не спрашивалось остальными.
3
И сейчас Зуев решил для себя – если сын Громова в первые несколько дней не ударит в грязь лицом, то возьмёт его под свою крыло, как в своё время его отца. Просто Голливудская история какая-то!
Громов плохо скрывал своё волнение – Зуев быстро это приметил. Глаза вора вообще обязаны замечать всё, всегда и везде. Зуев решил немного разрядить обстановку:
– Ну, что скубздился, как будто на сосульку сел?! Выбирай шконку45, располагайся.
Про себя Зуев подумал:
«Пусть посидит да переварит то, что попал на зону. Хотя, думаю, до него уже дошло, что теперь происходит в его жизни».
Громов не знал, что ему делать. Вроде начал он неплохо, потом попал впросак, а теперь вообще какие-то чудеса в решете. Старший по камере знал его отца. Но Громов не припоминал, чтобы отец что-то рассказывал из своей тюремной жизни. Просто для Фёдора это была закрытая тема и уж тем более её не стоило обсуждать со своими детьми.
«И не поймёшь его. Вроде сначала оглядел, как прощупывал, с пренебрежением что ли, потом удивился слегка, а теперь щурится да ухмыляется, глаза блестят – точно открытую инкассаторскую машину увидел. Кажись батю знает, а каким макаром они знакомы? И в каких отношениях? Может, он на отца зуб точит? И если да – почему? Что делать? И чего он хочет? Что заулыбался? Неужели к пидорам посадили?! Сука! Даваться нельзя. Уж лучше вскрыться46 ночью, пока не опетушили47. Иначе – конец. Уже не жизнь будет».
Громов выбрал себе нары внизу, под местом Никиты. Он приступил к обустройству в камере. Но как только начал разворачивать своё постельное бельё, ему захотелось показать своим сокамерникам, что он правильный человек. И это была уже вторая его ошибка, совершённая менее чем за полчаса. В тюрьме не следует выпячивать себя без надобности – это явный признак того, что ты просто рисуешься перед остальными и нужно тебе далеко не то, о чём говоришь:
– Если нужно сделать прописку, то я готов.
Третья ошибка – неопределённость обращения. «Если нужно» явно говорит о полной растерянности человека. В тюрьме либо делай, либо нет. А лучше – вообще сиди да молчи. Четвёртая ошибка – прописка это ритуал для дураков, которые хотят стать авторитетными, или выдают себя за таковых. Фактически Громов прописался в камере после того, как вытер ноги об лежащее на полу полотенце. Только сам он этого не понял. Просто знал о том, что брать в руки полотенце – не принято.
Никита сразу оживился.
– Да – ну, снимай рубаху, заверни тромбон в простыню и ложись…
«А парень не без странностей. Надеюсь, что это не глупость» – подумал Зуев, но в этот раз всё-таки решил вытащить Громова из им же самим созданной ситуации.
– Сергеич – не шуми. Понял? – Виталий сказал первую часть легко, как говорят другу, когда тот громко говорит, а у тебя самого голова свинцовая с похмелья. А вот уже в «понял» прозвучала лёгкая, но явная повелительная нотка.
– Хорошо, будь по-вашему, – ответил Никита и включил для себя телевизор.
Не то, чтобы Никита был каким-то изувером, которому нравилось причинять кому-то боль или издеваться. Да и сел он не за что-то страшное, а за вполне воровское преступление, хоть и было его дело не без подковырки. Но до чего же он любил подшучивать над людьми. Особенно когда они сами ставили себя в неловкую ситуацию. А здесь – на зоне при строгом режиме подобные развлечения кажутся человеку глотком холодной воды в жаркий день. Потому что сейчас для заключённых тюрьма содержит в себе очень и очень много скуки. Одни находят для себя времяпрепровождение – рисуют, делают фигурки из хлеба, получают образование. Другие же развлекаются за счёт окружающих.
Только после слов Зуева Громов понял, что опять сделал что-то не так. Теперь он уже всё чётче и чётче для себя понимал тюремное правило о молчании и то, как порой трудно его соблюдать.
Поняв, что молчание сейчас для него более, чем уместно, Громов решил наконец им воспользоваться и не говорить, пока его самого о чём-нибудь не спросят. Лучше для него сейчас будет пока просто наблюдать.
Прошло несколько часов. Никита смотрел телевизор, Зуев спал, а третий сокамерник читал книгу, предварительно вставив себе в уши затычки, чтобы его ничто не отвлекало. За всё это время этот третий не сказал ни слова. И Громову это не очень нравилось. Уж лучше пусть проявит себя с худшей стороны, чем вообще не показывает, кто он такой. Непонятный это был для него человек. Громов всматривался в него довольно долго. Тот это заметил, посмотрел на Громова поверх читаемой им книги – глядел без каких-либо эмоций и, казалось, даже без каких-то мыслей. Громова смутила эта игра в гляделки – не выдержав от отвёл взгляд и принялся распаковывать вещи. А чтец вернулся к своей книге.
Звали его Павел. Он был из современных анархистов. Той породы идеалистов, которые верили в то, что плохая власть ещё хуже, чем отсутствие всякой власти. Выступал он против войны, против налогов, против какого бы то ни было правительства, когда оно непосредственно находится у власти. В итоге его поймали на приготовлении к «террористическому акту», как это обозвал в обвинительном заключении следователь.
Павел держался гордо, даже чересчур. Ему не нравилось то, что его посадили с обычными уголовниками и большую часть времени он молчал, читал, иногда смотрел телек. Павла не трогали только потому, что он хоть и верил в своё дело, но никому не прочищал мозги по поводу того, что люди в России живут неправильно. Всё это Павел держал при себе и считал, что человек должен сам прийти к тем же выводам, что и он. Иначе стать настоящим анархистом невозможно. А промывкой мозгов пусть занимается правительство. Плюс – Павел выполнял кое-какие поручения для Зуева (и только для него). Подшить одежду, выполнить мелкую тюремную работу. Стиркой он не занимался – считал это ниже своего достоинства. Дел с ним больше никто не имел, да и ему не больно-то этого хотелось.
Вскоре принесли обед.
Заключённые сошли с мест, чтобы каждый мог получить поднос. Павел разбудил Зуева. Тот попросил взять его поднос и поставить на стол. Иной вор бы ел, не сходя с нар, но Зуев не любил марать своё место отдыха.
Из еды были картошка, селёдка, хлеб, вода да яблоко. Громов подумал, что придётся опять давиться преснятиной, но нет. Всё хорошо приготовлено, сдобрено солью и специями. Картошка смазана сливочным маслом и посыпана зеленью. Селёдка не пересолена, но зажарена до такого состояния, что таяла на языке, хлеб свежий, а яблоко красное, сладкое и сочное. Словом, паек всё равно, что в ресторане заказали.
«По ходу хата знатная – раз их всех, и меня тоже, кормят так отменно», – подумал Громов и не ошибся.
Эта камера считалась самой лучшей во всём корпусе. И всё это благодаря Зуеву. Собственно и направили Громова к нему неслучайно. Семьсот двадцать третья камера была ещё и самой спокойной. Хоть здесь и были террорист, вор и старый бандит – если вдруг где-то драка, или голодовка, или мужеложство, можно было сказать только одно – это происходит не в камере Зуева.
Отдел распределения ознакомился с делом Громова. Они не знали того, что Зуев и Фёдор вместе сидели. Но здесь был более тонкий расчёт – администрация была в курсе того, что Зуев человек разумный и спокойный (по крайней мере, в этот период своей жизни). Поэтому они были уверены в том, что по большому счёту, Громову с ним ничего не грозит.
К тому же изучив психологический портрет Громова, они поняли, что в нём присутствует не столько желание стать вором, сколько обычный пубертатный бунт. И направляя его в эту камеру, надеялись, что Зуев докажет ему то, что Громов никакой не вор (докажет сам – без науськиваний со стороны администрации). Громов же отсидит свой срок и вернётся на волю с исправленным мировоззрением.
Зуев сел за стол, чтобы пообедать, и подумал, что с Громовым стоит поговорить сейчас о том, в какое место он попал, как ему повезло с камерой и что ему не следует делать глупостей:
– Лёша – иди сюда. Присаживайся. Поговорим.
Громов немного оторопел из-за того, что ему казалось, будто он всё запорол ещё с самого первого момента, когда только вошёл в камеру и произнёс первое слово.
– Давай-давай – не стесняйся, – настаивал Зуев.
Громов взял поднос и присел на свободную табуретку. Никита принялся за еду лёжа на своих нарах. Павел же сел на край своих и, поставив поднос на колени, принялся есть.
Зуев ел быстро – ему словно не терпелось насытиться, или же проглотить всё как можно скорее и переговорить с Громовым. Тот же, напротив, ел не спеша, будто хотел оттянуть разговор с главным по камере.
– Я знал твоего отца, – начал разговор Зуев, когда закончил есть.
Громову захотелось сказать, что он и так это понял, но в свете того, как его же слова ему аукались, решил – лучше промолчать.
– Расслабься. Чувствую, что ты волнуешься, но ничего такого не произошло.
Громов стал понимать, что может не так уж и напортачил, и что свою репутацию на Карзолке он ещё может спасти.
– Он мужик хороший. Настоящий мужик. Как он сейчас? Волнуется за тебя, наверное?
Громов знал, что ему нужно что-то ответить. Но, поскольку все его попытки показаться «своим в доску» не получались, а врать главному по камере хотелось сейчас меньше всего, он решил поступить просто – сказать правду.
– Отец объявлен без вести пропавшим на войне, где-то под Хошимином, что-ли?..
– А-а-х – беда… – сказал Зуев после долгой паузы. – Мы с ним через многое прошли. Вместе срок сидели. Давно. Я заходил к нему на воле, когда была возможность. Ну, там, выпивали по старой памяти, вспоминали былое, делились свежими новостями… Чёрт! Не буду тебя обнадёживать и говорить, что он может вернуться. Ты, верно, и сам всё понимаешь. А как твоя мать?
Громову ещё меньше хотелось рассказывать здесь про свою мать. У него не было сознательной цели казаться каким-то беспризорником, которому необходимо постоянное сочувствие. Но, похоже, что их разговор с Зуевым шёл хорошо и он не хотел от него что-то утаивать:
– Мать тоже пропала без вести чуть больше года спустя после отца. Возвращалась с работы из оружейного завода и не дошла до дома.
А затем, непонятно для себя самого, Громов вдруг добавил:
– Младших брата с сестрой, наверно, уже отправили в детдом.
Тут случилось то, чего Громов не хотел и одновременно, подсознательно, хотел. К нему проявили сострадание. И не кто-нибудь, а авторитетный вор, хозяин камеры, который подумал в тот момент:
«Вот теперь его точно нужно взять под крыло. Нет – он не вор. Он обычный парень – просто сам ещё этого не знает. И лучше, если он и выйдет отсюда обычным».
– М-да… – продолжил Зуев. – Ну – не переживай. Здесь не самое плохое место, чтобы перекантоваться. Тюрьма не так страшна, как многие думают. Не верь, не бойся, не проси. Старые, конечно, правила, но работают. Может, чему-то научишься и поймёшь о себе что-нибудь.
Громов считал, что Зуев говорит о воровском ремесле. Сам же Зуев подразумевал прямо противоположное. Но оба, после этих слов подумали об одном:
«Глядишь – и всё будет в порядке».
– Так за что тебя к нам? Теперь ведь так просто людьми в стране не разбрасываются.
Громов подумал-подумал, да и решил не пытаться строить из себя невесть кого. Тем более что это действительно занятный случай.
– Начальник призывной комиссии хотел меня сбагрить воевать. Я ему – ни хрена. Подыхать за таких, как ты не стану. Он сказал – или на войну, или в тюрьму. Я ответил, чтобы меня отправляли на зону первым же поездом.
– Вот это ты молодец! – прокричал смеясь и давясь едой Никита.
Громов даже немного смутился оттого, что заставил его от души рассмеяться. На самом же деле Никита смеялся над Громовым. Он просто этого не понял.
– Ну, тот начальник принялся меня уламывать, а я ему: зона – это как дом родной. Давай лучше ты не страдай хернёй и пойди отдай долг родине с автоматом в руках. А если меня пошлёшь воевать – так я там весь свой отряд перестреляю.
– Серьёзно? Так и сказал? – уточнил Зуев.
– Сукой буду.
Никита опять поперхнулся едой от смеха. Лёгкая улыбка прошлась по лицу Павла. Но этого в камере уже никто не заметил.
– А этот пидор встаёт, – продолжал Громов, – выходит из кабинета, приносит пистолет и говорит: ну, стреляй в меня, только духу не хватит. Сам начал писать липовый приказ о том, что я добровольно отправляюсь в горячую точку. Ну, я и выстрелил. Только пистолет оказался зажигалкой.
Никита «искренне» изобразил удивление:
– Да ну – и как он среагировал?
– Да понял, что просрал свой блеф. Ну и осудили меня, по его рекомендации. Всё равно – всяко лучше на зоне сидеть, чем подставлять очко китаёсам в окопах.
– Это точно, – подвёл итог Никита посмеиваясь.
«М-да», подумал Павел.
«Подкинули нам птичку», подумал Никита.
«Глядишь, а всё не так уж плохо», подумал Громов.
«Беспредельщик», не без тревоги подумал Зуев.
Все поселенцы камеры доели обед и продолжили отдавать долг обществу и государству, за их же счёт варясь в помещении, смотря телевизор и болтая обо всём, что придёт в голову, пока все остальные граждане вели и поддерживали механизм войны. Словом – жизнь шла своим чередом.
4
Тюремная жизнь состоит из рутины. И ещё раз – рутины. И ещё раз – рутины. Мало кто из воспевающих уголовное заключение, и тех людей, кто его отбывает, думают об этом. Многие считают это прекрасным опытом, чтобы научиться разбираться в жизни и в людях (куда там армии). Для кого-то это шанс завести полезные знакомства и навыки. Кто-то просто не умеет себя содержать и поэтому отправляется в этот государственный «интернат для взрослых».
Некоторые уверены, что их там ждут необычайные приключения, вроде раскрытия заговоров против себя и своих друзей, дерзкого побега, шатания по дикой местности в поисках тихого угла, где не достанут правоохранители. А иногда придётся решаться идти на дело, брать большой куш, чтобы обеспечить своё существование и опять уходить от погони, которая жаждет установить справедливость и равновесие. А ты вертел на триста шестьдесят градусов справедливость и равновесие в обществе, потому что для тебя – ты сам и есть всё мировое сообщество.
Но так бывает в книгах и фильмах. А настоящая тюремная жизнь – это рутина. Слишком хороша охрана, слишком надёжны замки и стены. Постоянное наблюдение. Поговаривают даже, что при первом медосмотре, когда тебе ставят прививку, одновременно вживляют под кожу жучок для слежения, на случай побега. Всё это, конечно, отрицается властями, но некоторые заключённые горазды на выдумки всяких басен (а чем им ещё заниматься?). Порой находятся люди, принимающие это на веру.
«Хотя, конечно, есть тут у нас на зоне один мастак – взламывает эти чипы. Отстегнёшь мне немного – я вам организую встречу. А там глядишь, если свезёт – и воля рядом. Тут, за стеной – меньше полуметра…»
Но в основном люди, попадающие в тюрьму, конечно, понимают необходимость своего заключения и просто хотят побыстрее отбыть срок, а по возможности сделать это с пользой для себя.
