Евгения Якушина
Личный паноптикум. Приключения Руднева

Мадмуазель Флора лежала на устланном леопардовой шкурой лектусе и была прикрыта клетчатым английским пледом, абсолютно не вязавшимся ни с интерьером залы, ни с одеянием пифии, которое, судя по обнаженным плечам и унизанным золотыми браслетами выпростанными из-под пледа рукам, оставалось тем же, в котором она давеча принимала Руднева. Подле античного ложа суетились две девушки в платьях горничных. Одна из них совала под нос Флоре флакон с нюхательной солью, а вторая брызгала бесчувственной женщине в лицо водой.

– Вот! Вы видите! Это ужасно! Кажется, она уже не дышит! – возопил фамильяр и снова принялся ломать руки.

Дмитрий Николаевич подошел к Флоре и стал нащупывать у нее на шее слабый пульс.

– Дайте зеркало, – велел он и поднес поданную безделушку к слегка приоткрытому рту пифии.

Стекло запотело.

– Она жива и дышит, – констатировал он. – Как давно вы послали за доктором? Если ждать более получаса, лучше прямо сейчас везти ее в больницу.

Но ждать не пришлось. В сопровождении лакея в комнату вошел седоволосый поджарый господин лет шестидесяти в золотом пенсне и старомодной тройке. При нем был докторский чемоданчик.

– Доктор! Доктор! Помогите! – рыдающий Иннокентий Федорович вцепился эскулапу в руку и потащил его к своей бесчувственной госпоже. – Спасите ее, доктор!

Врач выдернул руку и отстранил от ложа суетящихся горничных.

– Не мешайте, – сухо потребовал он. – Расскажите, что произошло?

– Она… Она умирает!.. Она не дышит!.. – продолжал вносить сумбур убитый горем фамильяр.

– Доктор, я думаю, ее чем-то опоили, – обратился к врачу Дмитрий Николаевич. – Она при мне выпила вино, а после, через несколько минут, начала засыпать.

– Когда это произошло? – строго спросил доктор.

– Чуть меньше часа назад. Может, минут сорок.

– Отчего же вы сразу меня не позвали?

– Я не понял, что происходит что-то странное. У меня были основания считать… что имеет место мистификация.

Доктор буркнул что-то неопределенное и склонился над спящей.

Дмитрий Николаевич отошел от лектуса и обратил свое внимание на стол, который по-прежнему был уставлен изысканными яствами на стилизованных под античность блюдах. Среди всего этого гастрономического изобилия стояла початая бутылка испанского вина.

Руднев забрал бутылку. Подхватил под руку метавшегося по подиуму фамильяра и выволок его в коридор.

– Иннокентий Федорович, я передам вино на экспертизу. И мне нужен телефон. А еще я хочу знать, все ли особы женского пола, которые помимо мадмуазель Флоры живут в этом доме, находятся сейчас здесь?

Не то строгий голос Дмитрия Николаевича, не то странный набор высказанных им требований отчасти вернули Золотцева в разум.

– Да-да! Конечно! Вы правда думаете, что кто-то пытался отравить их яснословие?..

– Иннокентий Федорович, мне нужен телефон! – настойчиво повторил Руднев.

– О! Разумеется! Пройдемте в мой кабинет. Вы что-то еще про женщин спросили?

– Я попросил с вас отчет о том, кто из проживающих в доме женщин сейчас отсутствует, – Дмитрий Николаевич перешел на ту свою повелительную манеру, в которой разговаривал редко, но которой мало кто осмеливался перечить.

– Я выясню, – послушно согласился фамильяр.

Он проводил Руднева в свой кабинет и оставил его там одного, заявив, что пойдет пересчитывать по головам женский персонал.

Дмитрий Николаевич сообщил в полицейскую часть о страшной находке и, вызвонив дежурного в конторе сыскного управления, велел вызвать Терентьева.

К тому времени, как он окончил звонить, Золотцев еще не вернулся. Воспользовавшись этим, Дмитрий Николаевич осмотрел захламленный письменный стол фамильяра. Беспорядок там царил такой, что взгляд не сразу находил, за что зацепиться. Среди всего этого хаоса, словно последний выживший на поле брани, возвышалась бронзовая статуэтка гоплита высотой в фут. Античный воин держал в руках острое копье, причудой хозяина кабинета используемое для хранения визитных карточек, коих на него было нанизано не менее пары дюжин. Последней на копье была наколота карточка самого Руднева, и, видимо, этим коллекция визиток привлекла внимание Дмитрия Николаевича.

Руднев принялся перебирать картонные прямоугольники, дивясь разнообразию оных. Были здесь и карточки с гербами или министерскими эмблемами, и тесненные золотом дамские карточки, источающие тонкий аромат дорогих духов, и строгие лаконичные каточки рядовых служащих, и простые прямоугольники дешевой желтоватой бумаги с подписанными от руки фамилией и именем. Дмитрий Николаевич уж почти потерял интерес к трофеям бронзового гоплита, но тут на глаза ему попалась карточка, вроде ничем и не выдающаяся, но от взгляда на которую у Руднева сбилось дыхание.

На простом белом картоне незатейливым типографским шрифтом было начертано: «А. Я. Яшмовый. Раскрытие тайн древнего Алтая», а рядом совсем не к месту был отчего-то изображен древнеславянский символ солнцеворота.

В жизни Дмитрия Николаевича Руднева бывало разное. Бывало и то, о чем он не желал вспоминать, а, вспоминая, содрогался. Он повидал много жестокости и зла, которое одни люди совершали в отношении других. Ведал примеры подлости и бесчестия, которые способны были подорвать веру в божественное человеческое начало. Случалось ему самому оказываться на волосок от смерти, а совесть его тяготили деяния, о которых было бы ему верным просить прощания у Всевышнего, но о которых он не упоминал на исповеди, так как, хоть и видел в них грех, раскаяния в себе не находил, зная, что творимое им зло останавливало зло еще большее.

Но, помимо всего это, был в памяти Дмитрия Николаевича темный каземат, куда он страшился заглядывать, который запер на сотню запоров и запечатал печатями. Там жили демоны страха и боли, вырывавшиеся иной раз в кошмарных снах и выжигавшие Дмитрию Николаевичу душу дотла. Страдания от невосполнимой утраты, ужас лютой смерти, которой он чудом избежал и напоминание о которой прятал под перчаткой, потрясение от впервые постигнутого знания того, что один человек взаправду способен безжалостно убить другого человека – все это, пережитое им много лет назад, когда был он еще мальчишкой, но так и не принятое им по сей день.

И вот теперь при взгляде на странную визитную карточку Дмитрий Николаевич почувствовал, как дрогнула запретная дверь, как поддались запоры и печати стали спадать одна за одной, а из темного небытия раздались рвущие душу скрежет когтей и вой вечного его кошмара.

Буквы на карточке запрыгали. Руднев оперся рукой о стол и тряхнул головой. «Вздор! Не смей!» – приказал он себе и нечеловеческим усилием воли усмирил зверя.

В этот же момент в кабинет вернулся господин Золотцев.

Руднев сунул загадочную карточку в карман.

– Доктор говорит, ей лучше! – ликующе сообщил Иннокентий Федорович. – Сказал, что опасности для жизни нет!.. Вколол ей что-то… Бр-р-р!… Иглой такой острой прямо в ручку ее нежную!..

– Камфару, должно быть, – машинально отозвался Руднев, все еще находившийся под впечатлением нахлынувших на него мучительных воспоминаний, и, вернув себе наконец самообладание в полной мере, спросил: – Вы выяснили, кто из женщин отсутствует?

– Все на месте! Я лично проверил! – с преувеличенной серьезностью отчитался фамильяр. – А почему вы, Дмитрий Николаевич, спрашиваете меня про это? Скажите, вы кого-то из них подозреваете в покушении на их яснословие? Объясните мне, что происходит!

Взгляд Руднева, за мгновение до того отстраненный и рассеянный, сделался острым и проницательным и пристально впился во взбудораженную физиономию Золотцева.

– Я думаю, это вам следует мне многое объяснить, Иннокентий Федорович, – чеканя каждое слово, холодно произнес Дмитрий Николаевич. – И мы еще обязательно вернемся к этому разговору, а пока у меня еще один вопрос. Где то платье, в котором мадмуазель Флора была вчера, когда вернулась домой?

Фамильяр воззрился на Руднева совсем уж с испугом.

– Платье?.. При чем тут платье?! – взвизгнул он и слезно запричитал: – Царица Небесная! Да что же это такое?! Господин Руднев! Я с ума сойду!

Дмитрий Николаевич к переживаниям фамильяра остался безучастен.

– Мне нужно видеть это платье, – не терпящим возражения тоном повторил он.

Иннокентий Федорович еще раз нервно всхлипнул и, тараторя что-то насчет безумного дня и неописуемых волнений, повел Руднева в гардеробную госпожи.

Там они застали тревожно суетящуюся статную чернявую девушку с характерными чертами жителей Эллады.

Золотцев заговорил с ней по-французски, пояснив Рудневу, что это горничная их яснословия, что она гречанка и по-русски ни слова не разумеет. Взгляд темных миндалевидных глаз служанки был словно у испуганной лани, и она затравлено переводила его с фамильяра на Дмитрия Николаевича, невпопад бормоча: «Oui, monsieur…» (фр. Да, господин.)

Иннокентий Федорович пустился в какое-то избыточное несвязное объяснение, что, дескать, вот господин Руднев, который проявляет особое участие и проводит разбирательство произошедшего с их яснословием прискорбного происшествия и все в том же духе, так что Дмитрий Николаевич не выдержал, перебил его и потребовал показать ему дорожное платье, в котором мадмуазель Флора была накануне.

Горничная потупила взгляд и ответила, что платье не вычищено, и что застежка на поясе порвалась, и что в таком виде его не пристало демонстрировать незнакомому господину, и Дмитрию Николаевичу пришлось повторить свою просьбу куда как более настойчивым тоном. Гречанка мгновенье в нерешительности смотрела на него, а после достала из угла гардеробной означенное платье.

– Voilà! (здесь фр. Вот, пожалуйста!) – произнесла она едва ли не с вызовом, враждебно сверкая на Руднева темными корундовыми глазами.

Дмитрий Николаевич внимательно осмотрел платье и, ничего не сказав, вернул.

– У вас есть еще какие-нибудь вопросы? – спросил фамильяр, и в его тоне тоже послышалась неприязнь.

– Non, merci. C’est tout ce que je veux savoir (фр. Нет, благодарю. Это все, что я хотел знать), – неожиданно рассеянно ответил Руднев, в задумчивости теребя манжет рубашки и, очевидно, не заметив, как выпала запонка.

Горничная тут же наклонилась ее поднять.

– Vous avez fait tomber ça, monsieur (фр. Вы обронили, господин), – произнесла она и, присев в поклоне, отдала запонку Дмитрию Николаевичу.

Взгляд Руднева, враз утративший отрешенность, внимательно и цепко проследил ее движения. Он однозначно признал в горничной ту самую незнакомку, что, стоя у ограды церкви, поднимала шпильку.

– Иннокентий Федорович, на углу Скатертного переулка дежурит городовой. Пошлите за ним немедленно. Эту женщину нужно задержать и препроводить в околоток, – приказал он.

Золотцев открыл было рот, чтобы что-то спросить или возразить, но Дмитрий Николаевич взглянул на него так, что фамильяр весь сжался и безропотно кинулся выполнять распоряжение.

Когда усатый громила-городовой, с минуту о чем-то тихо переговорив с Дмитрием Николаевичем, на глазах вконец перепуганной прислуги увел гречанку, Руднев, так ничего и не объяснив метавшемуся подле него и безостановочно причитавшему фамильяру, покинул особняк Миндовского и вернулся к церкви Симеона Столпника.

Глава 8

Ночь перевалила за середину.

С того момента, как Белецкий обнаружил очередной «шедевр», прошло уже более двух часов.

Оккупировав казенную коляску, Дмитрий Николаевич ждал, когда из овеянного театральным флером строения вывезут трупы, и он сможет присоединиться к дознавателям.

На тот момент он уже ведал, что за произведение теперь вдохновило безумца. Это действительно оказалось «Снятие с креста», а по схематичному наброску, сделанного Белецким, Руднев узнал центральную панель алтарного триптиха кисти Пауля Рубенса.

В этот раз «живописец» уродовать трупы не стал, а сосредоточился на предметах неодушевленных. Были тут и саван, и лестница, и таз с терновым венком. Он даже воспроизвел алое одеяние святого Иоанна и синее – Богоматери.

– Убитый тот, кто изображает Христа? – спросил Руднев вышедшего к нему Анатолия Витальевича.

– Как вы догадались? – ответил вопросом на вопрос сыщик.

Он был мрачен и Рудневские загадки угадывать, очевидно, настроения не имел. Дмитрий Николаевич был ничуть не веселее.

– Пифия предсказала, – ответил Руднев и добавил. – Мутная история, Анатолий Витальевич, после расскажу.

– Пифия, стало быть… – ворчливо повторил Терентьев. – А я вам, Дмитрий Николаевич, без всякой метафизики могу назвать имя убиенного. Околоточный местный его признал. Это Аверьян Стасов, двадцати пяти лет отроду. Блаженный местный. Глухонемой. При церкви жил. Его в приходе чуть ли не за святого почитали. Дескать, руками исцелял, благодать душевную взглядом даровал.

– Агнец невинный…

– Что вы сказали?

– Нет, ничего. А что остальные?

– Остальные, по заключению Филиппа Ивановича, на первый взгляд, следов насильственной смерти не имеют. Думаю, это они из числа похищенных в Мариинском морге.

– Когда произошло убийство?

– Дягелев, как вы понимаете, точного ответа пока не дает, но говорит, что не более суток назад.

– Значит, после жертв с Ивановского… Убитый тоже был задушен?

– Да, и снова руками…

Терентьев ушел обратно в страшный дом, оставив Дмитрия Николаевича одного.

Короткая июньская ночь начала светлеть. На востоке за глухой порослью стала угадываться нежная предрассветная зорька. Все звуки – скрип колес, фырканье лошадей, приглушенные голоса, доносившиеся из проклятого дома, топотание и покашливание городовых – сделались какими-то робкими и словно нездешними, едва-едва беспокоящими предрассветную тишину церковного сада. И лишь один звук был здесь уместен и правомочен – доносившаяся из пушистых кустов сирени кроткая переливчатая соловьиная трель, в коей, казалось, заключены были все хранимые в сердцах человеческих, но невысказанные слова любви, радости и печали.

Мысли Дмитрия Николаевича текли нестройно, перескакивая с одного предмета на другой, и то сосредотачивались на чем-то, то вдруг обрывались в логической незавершенности. Он понимал, что устал, что уж скоро двое суток, как не спал, и потому позволял отдохновенье хотя бы своему разуму. И пущенные на самотек думы вернули его к загадочной визитке.

«Кто он такой, этот господин Яшмовый, специалист по тайнам древнего Алтая? – думал Руднев. – А коли тайны алтайские, так при чем тут солнцеворот?» Дмитрий Николаевич, сын знаменитого исследователя Алтайских земель, многое знал о символах и верованиях этого овеянного мифами края, и был он точно уверен, что в приложении к древнему Алтаю лишь единожды упоминалось изображение колеса с восемью спицами в форме буквы «Г». И относилось это упоминание к истории вовсе не древней и совсем не сказочной.

Стоявший перед внутренним взором Руднева солнцеворот пришел в движение. Колесо качнулось раз, другой, третий и вот уж оно полностью провернулось. Мокрые лопасти вынырнули из воды, таща за собой ряску, тину и труп утопленника. Мертвец открыл белесые глаза и, шевельнув гнилыми губами, позвал Дмитрия Николаевича его детским именем, коим давным-давно никто его не называл. И от этого оклика Руднева обуял такой ужас, что он закричал… И проснулся от собственного краткого оборвавшегося крика.

Он сидел на потертом слегка продавленном сидении полицейской коляски. Соловей продолжал усердно выводить коленца в зарослях сирени. Городовые о чем-то тихо переговаривались, вышагивая по дорожке. У крыльца дома стояла плохо различимая в предрассветных сумерках фигура. Она шевельнулась, и в темноте зажегся и потух красный огонек горящей папиросы.

– Я испугал вас, Дмитрий Николаевич? Извините, – произнесла фигура и двинулась в сторону коляски.

Руднев узнал фотографа при сыскном управлении Вениамина Юрьевича Старина.

– Нет, ничего… Я, наверное, уснул… Привиделось, – слегка сконфужено признался Дмитрий Николаевич, сердце которого все еще тяжело и болезненно колотилось, мешая вздохнуть полной грудью.

– Немудрено с нашей-то службой, – проворчал Старин и тоже разоткровенничался. – Мне вот третьего дня снилось, будто бы я гостей на именины собрал в ресторане… Вроде как, в «Яре»… Скатерти белые, фарфор, хрусталь, серебро столовое и яства там всякие: стерлядь, поросенок, «Клико» да прочее. Весел я так был… А потом глянул, а за столом-то покойнички сидят. Убиенные… Те, что я на выездах да в скорбных чертогах Филиппа Ивановича снимал… Проснулся весь в поту. Целую пачку папирос выкурил, ей же богу… Кстати, хотите?

Вениамин Юрьевич протянул Рудневу портсигар, и тот отрицательно качнул головой.

– Спасибо. Я не курю… Как там?

– Смрадно, – покривившись, ответил фотограф и закурил вторую папиросу. – А так уж вроде к концу дело. Я общие планы отснял. И покойников крупно. Белецкий попросил несколько ракурсов для вас, тоже сделал. Когда тела уберут, декорации досниму, а то пока Филипп Иванович ругается, говорит, мешаю я ему вспышкой. Он уж последнего мертвеца осматривает. Мальчонка этот, Савушкин, за ним строчит. Вот ведь повезло парню! Отслужил-то в сыскном без года неделю и такого уж насмотрелся… Вы что насчет всего этого Эреба-то думаете, Дмитрий Николаевич?

– Ничего пока не думаю, – ответил Руднев. – А вы?

Старин затянулся, неспешно выдохнул дым и задумчиво проговорил:

– Я не то чтобы думаю… Так, мыслишка одна… Даже, точнее сказать, вопрос. Как живописец этот складывал свои творения впотьмах? Ну, очевидно же, что он все это не днем делал. Пусть на отшибе и сарай тот, и дом этот, но все ж заметил бы кто-нибудь. Стало быть, работал он ночью или утром ранним, когда спят еще все. А значит, темно было и ему освещение было нужно, потому как без света детали все эти мелкие не воссоздашь, да и картину целиком не увидишь. Вы присмотритесь, Дмитрий Николаевич, к фотографиям, там такая композиция, не всякий художник выставит. Для такого много света нужно да под разными углами. Парой масляных ламп точно не обойдешься.

Руднев задумался.

– А вы правы, Вениамин Юрьевич, – сказал он наконец. – Мне это в голову не пришло. Спасибо!

– Пользуйтесь, господа сыщики, – с деланым великодушием усмехнулся Старин. – Мое-то дело маленькое.

Он докурил, выбросил окурок и направился обратно на место преступления, а Руднев рассеянно смотрел ему вслед, вертя в голове высказанную фотографом мысль.

Надо отдать должное Вениамину Юрьевичу, был он человеком совсем незаурядным. При сыскном управлении служил чуть больше двух лет и, как сам признавался, попал туда случайно от полного безденежья, в котором оказался каких-то своих житейских проблем. Так как найти хорошего фотографа, способного выносить криминальную специфику, было всегда сложно, жалованье тут было неплохое, да к тому же полагалось какое-никакое довольствие и даже комната в полицейском общежитии. Впрочем, в общежитии Старин никогда не жил, так как квартировал при какой-то там фотомастерской, где подрабатывал не то проявкой, не то ретушью.

Вениамин Юрьевич был любителем поговорить, а если тема касалась фотографии, так тут его и вовсе было не унять. Однако на выездах он был всегда сдержан и сосредоточен. Дело свое он делал собранно и методично, зная свое место, но и не принижая своей роли.

Единственным острым моментом в общении с Вениамином Юрьевичем мог оказаться его Кодак, здоровый тяжелый фотоаппарат с мощной треногой и коллекцией объективов, к которому фотограф относился как Ковчегу Завета и никому не дозволял к нему прикасаться или даже что подходить ближе, чем на шаг. Он всюду таскал его исключительно сам, а если кто из полицейских, стремясь по незнанию и душевной доброте помочь фотографу с этой нелегкой ношей, смел дотронуться до Кодака, история непременно заканчивалась скандалом.

Местом преступления оказалась просторная комната в три окна, завешанная по торцевой стене пыльным, битым молью бархатным пологом. В комнате не было никакой мебели, кроме пары дюжин стульев, сдвинутых к стене, противоположной пологу.

Войдя в это странное помещение, Дмитрий Николаевич первым делом осмотрел пол.

– Что вы ищете? – поинтересовался Терентьев, и Руднев рассказал ему о высказанном фотографом предположении.

– Толково, – согласился надворный советник и посетовал. – Только следов мы тут никаких не различим. Тут все полы вон как исчерканы.

– Откуда эти царапины? – спросил Руднев.

– Здесь спектакли игрались, – ответил Белецкий и отдернул полог, который, как оказалось, отделял четверть пространства комнаты, забитое декорациями, вешалками с костюмами и прочим театральным реквизитом.

– Игрались спектакли? И при этом никто не заметил, что тут такое творится? – удивился Дмитрий Николаевич.

Белецкий подал ему несколько свернутых в рулон афиш.

– У них, можно сказать, гастроли, – объяснил он. – Это труппа под патронажем благотворительного общества княгини Лопухиной. Она собрала актеров и актрис, которые по всяким там разным печальным причинам расстались с большой сценой: мужчины – чаще из-за неумеренного питья, а женщины – из-за скандального грехопадения. Благотворители дают им возможность заниматься своим ремеслом, ну, и на путь истинный наставляют. Летом труппа большей частью играет спектакли в имениях патронесс. Вот и сейчас они в таком турне, но судя по этой афише, послезавтра будут давать «Пиковую даму» на благотворительном вечере в Нескучном Саду в Александровском летнем театре.

– Я уж повелел с их импресарио связаться, – вмешался в разговор Анатолий Витальевич. – Выясним, кто тут без них хозяйничать мог.

Руднев кивнул и переключил свое внимание на очерченное мелом по центру зала пространство.

– Что-нибудь необычное есть? – спросил он, осматривая предметы, оставшиеся от композиции.

– Я ничего такого не увидел, – пожал плечами Терентьев. – Садовая лестница, след от нее сбоку от дома обнаружился. Две жерди для креста… Такие где угодно можно взять, равно как простыню и гвозди. Таз и венок, скорее всего, из театрального арсенала. Свиток – или что это там такое? – обычная почтовая бумага, исписанная обычными чернилами.

Дмитрий Николаевич поднял мнимый свиток и прочел.

– Странно, – проговорил он.

– Что? – навострился надворный советник. – Вы почерк узнали?

– Нет, – ответил Руднев. – Почерк мне незнаком. Надпись странная. Неправильная.

Белецкий тоже прочел.

– Я не нахожу ошибок, – констатировал он. – Что в ней неправильного?

– У Рубенса на картине страница из Святого Писания, а это изречение папы Климента IX: «Et in Arcadia Ego», то есть «И в Аркадии я есть», – объяснил Дмитрий Николаевич.

– И что это значит? – спросил Терентьев раздраженно. – Разверните свою мысль, Дмитрий Николаевич, сделайте милость! Вы же не так просто меня своей эрудицией фраппируете.

Руднев нахмурился.

– Боюсь, это намек на следующий «шедевр», – мрачно ответил он.

Чиновник особых поручений подобрался и шумно выдохнул.

– Пощадите, Дмитрий Николаевич! Еще один? Где?!

– Где, не знаю, но, если я прав, это будут «Аркадские пастухи».

Когда Дмитрий Николаевич завершил свой осмотр театрального дома, не найдя более на месте преступления никаких зацепок и идей, Терентьев вызвался отвезти Руднева и Белецкого домой.

По дороге Дмитрий Николаевич подробно рассказал обо всех странностях, произошедших в особняке Миндовского, опустив, правда, эпизод с визиткой. На тот момент подле резиденции пифии по настоянию Руднева уже и так дежурили полицейские, однако деталей Дмитрий Николаевич объяснить тогда не успел.

И без того хмурый, как туча, сыщик сделался совсем мрачным.

– Дмитрий Николаевич, это какой-то абсурд! – сказал он после продолжительного молчания. – Пифия, которая якобы знает про агнца и десять трупов, да еще – про шрам у вас на руке. Замаскированные под пифию ее убиенная сестра и ее служанка, которая приводит вас ко второму «шедевру». А в завершении всего еще и покушение на пифию. Как все это в едино собрать можно?

– Всего я собрать пока не могу, но мне видится только один вариант, – ответил Руднев. – Убийца затеял с нами игру и заставляет нас следовать шаг за шагом по его дьявольскому маршруту. Этакий «Гусек».

– Я не знаю такой игры, – буркнул Анатолий Витальевич. – Объясните, что вы имеете в виду!

– Я предполагаю, что Боттичелли должен был навести нас на пифию, которая, в свою очередь, должна была намекнуть на Рубенса, а ее горничная должна была нас к нему отвести. Теперь же Рубенс указывает на «Аркадских пастухов».

– Тогда, Дмитрий Николаевич, выходит, что Флора и ее свита в этой игре тоже замешаны, – сказал сыщик.

– Вероятно. Но не факт, что они сами об этом подозревают, – пожал плечами Руднев. – Завтра, вернее, уже сегодня, переговорим с ними, и уверен, многое прояснится.

– Как думаете, Анатолий Витальевич, долго удастся держать это дело в тайне? – спросил Белецкий, меняя тему.

Надворный советник покачал головой.

– Обер-полицмейстер повелел ограничить круг посвященных. Со всех сыскных и городовых, что привлекались, взята подписка о неразглашении. Но шила в мешке не утаишь! Кто-нибудь да проболтается. Вряд ли у нас есть более недели, прежде чем по городу ропот пойдет. Тогда вообще черт знает что начнется. Среди люда – паника, а среди властей – и того хуже. Работать нормально не дадут…

– Значит, нужно работать быстрее, – настойчиво заявил Дмитрий Николаевич. – Самое главное – разгадать ход его мысли, тогда мы сможем предугадывать его шаги. А нам, собственно, и нужно-то на один шаг его опередить.

– Это звучит прекрасно! – саркастически ответил Терентьев. – Только пока я не то, что ход его мысли понять не могу, у меня в принципе все это в голове не укладывается… А что это за «Аркадские пастухи», про которых вы говорили?

– Это полотно Никола Пуссена. Вернее, даже два полотна. У него на один сюжет есть ранняя работа и поздняя…

– Меня, собственно, интересует, сколько мертвецов для этой картины потребуется, – перебил начатую Рудневым искусствоведческую лекцию сыщик.

– Четыре, – ответил Дмитрий Николаевич. – Два юноши, один взрослый мужчина и одна женщина.

– Скверно! – заключил Анатолий Витальевич. – Из десяти похищенных мертвецов остались два трупа молодых людей. Вполне вероятно, что оставшихся двоих – мужчину и женщину – он убьет.

– Или он еще телами разживется, – возразил Белецкий. – Нужно охрану при всех моргах выставить.

– Да тут, как сказать, – проговорил Терентьев. – По мне, так уж лучше пусть этот ненормальный с мертвецами забавляется, чем живых душит. Но скрытую охрану выставим непременно… О чем вы задумались, Дмитрий Николаевич?

Руднев напряженно барабанил по подлокотнику коляски.

– Я думаю, что мы что-то важное пропустили. Что-то, что намекает на новую жертву. Он должен был оставить мне подсказку!

Терентьев пристально посмотрел на Руднева и осторожно задал вопрос.

– Вам? Почему вы думаете, что именно вам?

– Ну, не именно мне… Просто с языка сорвалось, – поторопился откреститься Дмитрий Николаевич, и надворный советник безошибочно уловил в его словах фальшь, однако настаивать на своем вопросе не стал.

Уже дома, оставшись один на один, Белецкий строго спросил Руднева:

– Что вы утаили от Анатолия Витальевича?

Дмитрий Николаевич несколько секунд не мог решиться на ответ, а после вынул из кармана странную визитку с солнцеворотом и молча протянул ее Белецкому.

Тот прочел и вздрогнул.

– Wo habt ihr das gefunden? (нем. Где вы это взяли?) – голос Белецкого прозвучал на октаву ниже, чем обычно.

Руднев объяснил.

– Дмитрий Николаевич! Sie verstehen (нем. Вы же понимаете)… – привыкший к абсолютной точности в выражении своих мыслей Белецкий, очевидно, не мог подобрать правильные слова ни на русском, ни на немецком. – Es könnte gar nichts bedeuten! (нем. Это ничего не значит!) Это даже не Zusammentreffen (нем. совпадение)! Просто игра разума! Тому, кто голоден, всюду калачи мерещатся!

– Тебе тоже?

– Что?

– Калач померещился?

Туманно-серые глаза Дмитрия Николаевича смотрели на друга остро и пытливо. Белецкий не выдержал и отвел взгляд. Соврать он не мог и правды говорить не хотел, поскольку была она не только мучительно болезненна для Руднева, но и тягостна для него самого. Та старая история, что оставила незаживающую рану в душе Дмитрия Николаевича, ядовитым шипом засела и в сердце Белецкого.

– Может, оно и игра разума, Белецкий, – устало вздохнул Руднев. – Вопрос только в том, кто ведет ее с моим разумом?

– Почему именно с вашим?!

– Сам посуди! Почему вдруг картины? Не факт, что, кроме меня, кто-нибудь в сыскном бы догадался…

– Дмитрий Николаевич, у вас слишком раздутое самомнение!

– Да брось ты! Самомнение мое тут совершенно ни при чем! Никому бы даже в голову не пришло о таком подумать! Я бы и сам не додумался, просто увидел, потому что мог это увидеть!.. А прорицания пифии? Ее вчерашние предсказания были именно мне адресованы и на сеансе, и после…

– А может, как вы сами говорили, она просто пыталась произвести на вас впечатление, – не желал сдаваться Белецкий. – Не случайно же она вас принимала в столь соблазнительном образе!

– Белецкий, она говорила про мою руку, десять мертвецов и агнца на кресте!

– Она говорила, что рука «обожженная», но это совсем не значит, что речь о вашей руке. Люди постоянно обжигаются! Что до мертвецов, то тут вы тоже додумываете. Я был на сеансе рядом с вами и точно слышал ее слова. Она просто сказала: «десять остальных». Не знаю, что это может значить! Вполне возможно, что ничего! И про агнца она могла Святое Писание цитировать.

Дмитрий Николаевич махнул рукой.

– Ладно! Дай бог, чтобы ты был прав, – сказал он, очевидно, оставшись при своем мнении. – Нам нужно хоть немного поспать. После договорим.

Он повернулся, намереваясь направиться к себе, но Белецкий остановил его вопросом.

– Дмитрий Николаевич, когда вы Анатолию Витальевичу расскажете?

– Что именно? – бросил Руднев через плечо.

– Что вы напуганы… И я тоже…