Евгения Ушенина
Подтексты

Екатерина Неретина

Бессонница

 
Ночь хлопает дверьми,
И сквозняки повсюду,
Снаружи и внутри.
Весь наизнанку дом.
Лгут тени за окном,
И колоколом в душу
Луна звонит тревожно,
Что не забыться сном.
 
 
Все думать и бродить
Полночным привидением…
И танцевать безмолвно
С тенями у стены.
Изящный круг Луны —
Сплошное наваждение.
Но что поделать…
Дверь открыта, заходи!
 
 
Стол будет без убранств,
А чай слегка остывшим.
И лунный луч, целуя,
Коснётся моих рук.
Сегодня я одна,
Твой зритель загрустивший.
И гулкий полумрак,
Мне поневоле друг.
 
 
Луна взошла в алтарь,
Как девушка к обряду.
Венчание ночное,
В пол грустные глаза.
Она сияет вся,
Торжественно нарядна,
И трепетом священным
Исполнена душа.
 
 
Небесная сестра,
Я к таинству причастна…
И выпало мне пить
За новый лунный день,
Служить тебе во тьме
Мистического часа,
Отмеченной быть знаком
Исконности твоей.
 
 
Твой светоносный лик
Иконой небосвода
Склонился надо мной,
Как знахарь над больной.
И с тихою тоской
Глядит в меня как в воду.
Снисходит на меня
Как вечность, как покой…
 
 
Не стану провожать.
Бессонница с запястья
Снимает свою хватку
И в дом пускает сны.
Она моё проклятье,
И горькое причастие
Пред тихим шагом
Ясновидящей Луны.
 

Тотем (лесные лани)

 
Лунные линии, тонкие линии
Лягут как капли на гибкие спины им.
Изгибы изящны, шаги грациозны,
Глаза – отражение озера звёздного.
 
 
Тень, полуявь или призрак рассвета?
Бродят на тонких ногах силуэты.
Туманом укрытые духи-хранители.
Лунные линии тонкими нитями…
 
 
В глаза не заглядывай, нрав не испытывай.
Грёзы по райскому саду… не впитывай.
Тропой уходи от них самою долгою,
Лунною, дикою, узкою, тонкою.
 

«Я стояла у двери балкона…»

 
Я стояла у двери балкона,
Ко мне подлетела ворона
И зло в лицо каркнула.
Я ждала вестей с фронта
О моем родном брате.
"Не дождёшься", – сказала ей.
 
 
Вечером пришло сообщение:
"С лица земли стёрто селение.
Было лютое адово…
Все, кто пишут – выжили,
Но были потери.
Среди живых нет брата вашего."
 
 
Но было другое сообщение.
О том, что Хранители времени
Стоят у света на страже.
Духи богатырей витязей
Крепко-накрепко у рубежей,
И они видели моего брата.
 
 
На первое сообщение
Я ничего не ответила.
Но прошептала на второе:
"Спасибо вам за надежду,
Хранители, покровители.
Жду. Не впускаю горе".
 
 
Было и третье сообщение.
На утро следующее:
"Он был на дежурстве,
Сменился моим мужем.
У них все в порядке,
Живы, немного контужены".
 
 
Всё сторожила ворона
Мой балкон и окна
Ещё несколько месяцев.
Но прилетал белый голубь,
И ястребы, и сорока.
И приносили мне добрые вести.
 

«Частицами, слоем за слой…»

 
Частицами, слоем за слой,
Соль завершается мной…
Кристаллами в самую суть
Из глубины в бирюзу,
Во мне продолжая волну.
 
 
Шёлком песка сохранен
Оттиск изнеженных форм.
Тепло моего естества
Исчезнет с поверхности дна.
Следы от меня – пустота…
 
 
Это мой сон? или мир
после второго пришествия?
Или степенно шествие
моё на другой свет?
Тихо. И птиц в небе нет…
 
 
Гибкая водная гладь
Зрячей глядит глубиной.
Бездонность и синий покой
В моём отраженьи дрожат.
Я открываю глаза…
 
 
Кресло и книга, халат…
Омыла святая вода.
Капля из моря – я…
 
 
мне предстоит найти
свой путь к океану любви.
 

Сонет

 
Я поддаюсь подкравшейся тоске.
Захлебываюсь запахом дороги.
Смотрю в сияющий алтарь небес
И мыслью зависаю на пороге.
 
 
И оторвав себя от снов в тепле,
Я ощущаю дымный дух свободы!
Но жжется он, чертя углем в душе.
Бездомность скорбно тянет за подолы.
 
 
Так для чего во мне терзаниям приют?
И несиденье дома? Вой под звезды?
Стал пресен ваш порядочный уют.
 
 
Паломник-ворон верен вере твёрдо.
Меня стихи-скитания зовут,
И я лечу на зов, чернильно-черный.
 

«Временем моим…»

 
Временем моим,
Именем Твоим…
Я хотела стать
На звезду похожей.
Ног босых следы
Догнала волна.
Мне к звезде нельзя,
Слишком тонкокожа.
 
 
Я смотрю из-под
Млечности гирлянд.
Разлетаются
В темноте соседи.
Музыка стихов —
След секунд землян.
Вдох и выход мой
Помнят строки эти.
 
 
Мудрость космоса
Пеплом в волосы.
Кожей собрала
Пыль из серебра…
Мне бы написать
Песню Господу,
С нею на устах
Успокоиться.
 
 
Именем Твоим!
Временем моим!
Мир бежит быстрей,
Мои строки тоже.
Тянется душа
К таинству огней.
Выстроен стихом
Мост к далёким звёздам.
 

Орхидея

 
Подари мне сиреневых орхидей
Из тропической колыбели,
Из долгих проливных дождей,
От парящего влагой берега.
 
 
Подари мне их тягучий аромат.
Он наполнит меня как вином и ядом.
Я буду слышать дождь и океан,
У их подножия дурманным сном объятая.
 
 
Они мне – обнажённая любовь!
И обнажённым шелком покрывают душу.
Они ко мне в объятия и в кровь
Текут сиреневой лавиною наружу.
 
 
В их аромате, дьявольски густом,
Беспомощная чистота рассветов.
Вдох орхидеи, как возможность лета.
Наполни сладостью своей мой дом.
 
 
И пусть цветёт она сегодня для меня, —
По-северному замкнутой и гордой,
Искавшей у ветров сырых тепла,
Живущей неприлично скромно.
 
 
Хочу тонуть в сиреневых ручьях
Её пленительного тёплого нектара.
И представлять мгновения, когда
С дождём она бесстыдно целовалась.
 
 
В пронзительных сиреневых тонах
Я вижу кроткую тоску по раю,
Призыв любить, бесстрашно отдавая
Души своей расцветший сад.
 

«Ты был мне карателем…»

 
Ты был мне карателем,
Медленно резал всё светлое.
Знаком лёг восклицательным,
Прописался в моем дневнике.
Искушая изобретательно,
Искусно меня предал
сто раз за вечер.
Потом попросился обратно
и предал больнее вдвойне…
 
 
Посланник божий?
Опричник,
исполняющий слепо и преданно
Высшую меру Всевышнего?
Отсыпано щедро мне…
Я распознала истину.
Не ты был чудовищем.
С улыбкой, тонкой, как лезвие,
смехом звонким, как песня,
Темнота разрасталась в душе.
 
 
Непросто в самой себе
Опознать лик убийцы…
жертвы, судьи, очевидца.
Я узнала недавно во сне
Как тебе было больно
Топить меня в полной
Соблазнов и страхов воде.
Но Ангел твоею рукою
Карты кропил в игре.
 
 
Прости меня, если сможешь.
Мы оба тогда сломались —
Из-за твоих, из-за моих
шатких и ржавых перил…
Но теперь-то я знаю:
ты, хоть и не светел,
но злодеем не был.
Ты медленно резал все тёмное,
Чтобы меня спасти.
 

«Меня кто-то совсем забыл…»

 
Меня кто-то совсем забыл?
Ниоткуда за мной не пришёл.
На пустынном перроне простыв,
Отбиваюсь от свор сквозняков.
 
 
Отчего же я до сих пор…?
Почему же кто-то всё не…?
Сколько нужно часов ещё…?
Что мне станет спасением?
 
 
Всюду дует за воротник.
Кто-то где-то был очень мил.
Жизни скомканный черновик
Убегающим шпалам скормил…
 
 
Мне никто никогда нигде…
Потому что ничей не свет.
И я чувствую, что теперь
Никого на перроне нет.
 

Дерево

 
На моей коре дождь…
На моей коре ночь…
Из моей коры жёг
Пламя старый шаман.
 
 
Над моей кроной спят
Сотни бледных плеяд.
И кочевник закат
Ткёт кровавый обряд.
 
 
Под моей кроной тьма,
Птицам цепким дома.
Чертит ведьма-сова
Колкие письмена.
 
 
Здесь не тишь и не блажь.
Вырви глаз темнота.
Зашипит по ветвям
В танце смерти змея.
 
 
Ты пришёл поглазеть?
Бродят многие тут.
У моих корней кровь,
Под моей тенью труп.
 
 
Я расту не в земле.
Подо мной города.
Человечьих костей
Стройные берега.
 
 
Выпей горечь мою,
Съешь изогнутый лист,
Под могучим крылом
Закопайся и спи.
 
 
У моих корней соль…
У моих ветвей сок…
Будет сладок твой сон
В скрипе вечных часов.
 
 
Иллюзорный ваш мир
Рассыпался в труху
Сотни раз на моем
Деревянном веку.
 
 
Мой удел провожать
Смену зим и эпох.
Деревянно обнять,
В колыбель или гроб.
 
 
Ты ко мне приходи,
И садись на качель.
На моей коре ночь…
От тебя ушла тень…
 

«Небо в квадрате с крестом…»

 
Небо в квадрате с крестом
Висит в предутренних сумерках.
 
 
Комната сливается со сном.
Силуэты плывуще-танцующие.
 
 
Темнота безлика, бездонна.
Глядит, как бездомная, с улицы.
 
 
Под нависшим оком хочется
Съёжится и зажмуриться.
 
 
В этой комнате пять углов.
Четыре прямых, один острый.
 
 
В остром колене-прижатом назрели вопросы,
Занозами в ребра несносными.
 
 
Небо просачивается в щель,
Капает с подоконника.
 
 
Утро затапливает постель.
Растапливает плоть мою.
 
 
Расплавляется бесцельно
масло на бутербродах.
 
 
Органный гул тишины
сменяется щебетом голодных.
 
 
Главный орган духа невозмутим.
Снимаю с плеч темноту хваткую.
 
 
Утро. Пора думать о земных.
Ночью снова: угол, бездна, квадраты…
 

Акростих Пётру Главатских

 
Пеплом дымит раскаленная сцена,
Ёмкость для сольного сердцебиенья.
Треском горящего нотного поля
Рвение духа выходит на волю.
 
 
Глаголить ритм, поднимая
Лавину чувственных рек,
Авангардно-свободно
Всеуслышанно каясь,
Акцентом звука пронзая
Тончайщие стены тел…
Снисходит крик в темноте,
Как плач об агнце света…
И.
Х.
 

Он (деньги) и я

 
Когда ты входишь в обветшалый кров,
Твой лоск встаёт павлином среди пыли.
И стопы книг (и на и под столом)
Лежат, желтеющие рты разинув.
 
 
А ты, смеясь, из шляпы достаёшь,
Как соль весьма изысканного трюка,
Горсть фантов: ЦУМ, театр, ужин в Турандот…
И вежливо протягиваешь руку.
 
 
И амбра в след играющих духов,
И вин стареющих кровавое наследие…
Одевшись в узко-чёрное столетие,
Ты мне бросаешь длинное вечернее
Огней московских полотно.
 
 
И я плыву в размеренных шелках
По мраморным парадным коридорам.
Я загораюсь вспышкой в зеркалах.
И пудрюсь в глянце царственных уборных.
 
 
Но только помни, мой роман с тобой —
Прогулка под Луной бродячей кошки.
Я незаметно ускользну домой,
В мой сад, где шаль скамейке брошена.
 
 
Веранда,
    книги,
        небосвод,
Под крышей скошенной.
Люблю с тобой,
        (и без тебя),
Смотреть
        на звезды я.
 

«Я разрешаю…»

 
Я разрешаю
    злиться
        волчицам.
Рычать
    и скалить
        клыки.
Я разрешаю
    резвиться
        львицам.
Ночью
    по звездам
        брести.
Я разрешаю
    птицам
        стелиться
Ситцем
    в небесную
        синь.
Я разрешаю
    лисицам
        слиться
С рыжей
    листвой
        осин.
Провозглашаю
    раскрыться
        всем лицам,
Частицам
    моей
        души.
Я пожелала
    свершиться
        жрицей
В храме
    цветущей
        Земли.
Сыпет
    крупицы
        корицы
Тёплое
    тёмное
        Инь.
Сила во мне струиться,
Тайна земных глубин.
 

Александра Быстрова

Повесть «Папа вырос» (отрывок)

Подобралась поближе к папе и включила диктофон. Мне хотелось узнать подробности, сохранить истончившиеся воспоминания.

Глава первая. Покидая отчий дом

Сердце тонуло в вязкости за грудиной. Колька ворочался, и панцирь кровати скрипом выдавал беспокойство. Мама, уставшая за длинный летний день, не реагировала на звуки из противоположной части комнаты – глубокий сон овладел ею до утра.

Колька пересчитал воображаемых овец, белых, кучерявых, до сорока шести. Дальше мысли сбились на волнующее: завтра начнётся новая жизнь вдали от дома. Самостоятельная.

Хорошо хоть, на рыбалку сгонял с ребятами. Деревянный мосток, тянущийся до глубины, удачно оказался свободным. От торопящегося шага доски запружинили. Парни расселись по трём сторонам, свесили ноги, изредка задевая остывающую воду. Слегка, чтобы не распугать рыбу. Большое озеро в центре села окружали дома разного размера и достатка, с одного бока уходившие улочками до соснового леса, за которым текла Ока.

Вечерний клёв оправдал надежды. Натаскали ладошечных карасей по полбидона и довольные засобирались домой. Колька не удержался, скинул кепку, майку и шаровары. Лето заканчивалось – хотелось напоследок прикоснуться к озеру. Накупался до синих губ. Друзья тем временем оттачивали мастерство: крутили «солнышком» ведро, наполненное водой. Эффект застывшей воды завораживал. Ни капли не проливалось из перевёрнутого ведра. Неподалёку барахтались ненасытные до влаги беспокойные гуси. Широкими крыльями они раскидывали брызги. Среди их гогота доносилось:

– Пока! Га-га-га. Пока!

Колькин дом был виден с берега, он стоял метрах в двухстах на пригорке. Парень взбежал по крутой песчаной тропинке, трава вдоль которой начинала плешиветь. Согрелся.

Васёк учуял добычу, встретил Колю, как цирковой кот. Настойчиво прошёлся вдоль хозяйских ног, соприкоснувшись с ними упругим шерстяным телом, вырисовывая знак бесконечности. «Бесконечно я вас люблю», – читалось в глазах хитреца.

Колька хихикнул, радуясь прошедшему дню. Уткнулся в подушку, чтобы не разбудить маму, обнял пушистый упитанный клубок, посапывающий рядом. Тот на мгновение встрепенулся, вытаращился.

– Васёк, кто ж тебе рыбки теперь принесёт? Я-то уезжаю, – прошептал парнишка.

Кота не заботило будущее, он попеременно сомкнул глаза – два жёлтых шарика, отражавших мягкий свет луны, исчезли.

– О-у-ааа, – широко зевнул Колька, поддавшись наконец-то настроению ночи. – Д-вайспа-аа. – Звуки, вместо того чтобы вылететь наружу, скатились в гортань.

Ненадолго провалился в спасительную дремоту, только скоро снова очнулся. Было ещё темно. В горле пересохло, но греметь чайником на кухне или красться в сени к ведру с прохладной, манящей водой – не вариант. Тишина.

Вспомнилась первая поездка в Касимов с одноклассником. Познакомиться с городком не удалось – дорога неблизкая, а управиться нужно было за один день. Сдавали экзамены: математику и диктант. Сопровождала их Петькина мать Ольга Ивановна. Она же, будучи учительницей, и помогла ребятам подготовиться. В общем, Кольке повезло, что сын Ольги Ивановны тоже хотел учиться в КИТе^[1]. Хороший вариант для парней после сельской семилетки.

А помощь Кольке была нужна. В дневнике частенько появлялись трояки. Он вздыхал, когда дома приходилось рассказывать о школьных успехах. Не оправдывался. Хотя оправдания на виду: единственный помощник матери. На нём была вся мужская посильная работа: натаскать воды, сколотить, вскопать… Да и среди одноклассников он был самым младшим. Сам напросился. Друзья пошли в первый класс, а ему рановато – январский. Скучно одному оставаться, за компанию занял место за партой. Учительница начала перекличку. Кольку, естественно, не назвала.

– Филиппок, ты чей будешь? – обратилась она к белобрысому мальчугану, которого не было в списке. Приподняла очки. Удивилась незапланированному ученику.

– Он с нами! – полетело в ответ с разных мест.

Колька кивнул. Марья Васильевна разрешила остаться. Втянулся. Так и учился, опережая образовательную судьбу на год.

Повернулся на правый бок. Запустил пятерню в густую чёлку, взъерошив её, пробубнил:

– Чего не сплю-то? Рано вставать…

Движения хозяина задели Васька: поднялся и недовольный отправился за спокойствием на подоконник.

Учёба и домашние заботы – это обязанности, отвлекавшие от уличной жизни. Лапта, догонялки, прятки… Когда через окно врывались лучи солнца и доносились радостные возгласы, усидеть за тетрадками, выводя слова, запоминая формулы, было неимоверно трудно. Учебники никуда не денутся, а вот друзья разбегутся по домам. Радость ликования будет упущена.

Самый закадычный друг Лёнька оставался теперь в привычной жизни. Решение о переменах далось Кольке легко, да только чем ближе этот шаг, тем сомнительнее он становился. Чужой город, чужие люди. С Лёнькой же они не разлей вода. Тот из многодетной, гостеприимной семьи. Когда Колька приходил, его непременно усаживали за стол, угощали: варёная картошка с ароматным маслом, квашеная капуста целыми кочанами и солёные маслята. Принимали как родного, и Кольке нравилось хоть ненадолго ощущать себя частью шумного семейства.

Однажды во время зимней игры Лёнька потерял указательный палец левой руки. С соседскими ребятами катались с крутой горки на ледянках – плетёных мини-корзинах, дно которых заливали водой. Опасная штука получалась. Поняли, когда она Лёньке палец отрубила и снег зардел бедой. Первой бедой в жизни друга, которого ждала непростая судьба.

Зима. Какая она будет на новом месте? Зимними длинными вечерами Колька любил забираться на печку и читать книжки при свете моргасика, который смастерил из подручных керосина и фитилька. Вряд ли в чужом доме, где мама сняла для него комнатушку, позволят занимать печку.

Растянулся звездой, сбив одеяло в сторону. Сон не шёл.

В мае, когда завели разговор с матерью, кем Колька хочет стать, он не раздумывая ответил: «Космонавтом!» За месяц до этого Гагарин полетел в космос. Люди осваивали далёкое, манящее, непостижимое. Гордость и огромная радость переполняли советских граждан, а уж парня неполных четырнадцати лет и подавно.

Мечты часто остаются несбыточными от своей грандиозности, а цели осуществляются из-за горящей душевной необходимости.

Поршневая ручка, чернила в которую набирались из пузырька, стоила два рубля. Чтобы её купить, Колька терпеливо собирал бутылки. Семнадцать экземпляров стеклотары по одному выстраивались в сарае. А тем временем серебристая ручка с изящным перьевым окончанием красовалась на полке местного магазина, ожидая счастливого обладателя. Дождалась и была положена в новёхонький чемодан из прессованного картона. Обтянутый коричневым дерматином, с блестящими металлическими углами, купленный по случаю важной поездки, он давно томился в углу терраски.

Петух и запах омлета опередили маму. Колька вынырнул из недолгого утреннего сна. Какой она готовила омлет! Румяный, масляный. На маленькой чугунной сковороде, на которой ещё чудесно выходили тончайшие кружевные блинчики. Их мама напекла ещё вчера, в дорогу.

Солнце неспешно поднималось над селом. Сине-белый автобус растревожил грунтовку. Облако пыли сопроводило его до остановки. Нехотя открыл двери.

До свидания, отчий дом.

Глава вторая. Ангелы-хранители

Сентябрь вместо поддержки устроил плаксивость. Затянувшаяся слякоть нагнетала грусть по родным местам и людям.

– Николай, чего ноги-то еле волочишь? Знаний, что ли, дали с лихвой – тяжела ноша? – хозяйка дома, ставшего приютом студенту, добродушно подтрунивала.

– Угу, – пробубнил новоиспечённый постоялец, шаря глазами по замызганным ботинкам.

Помня вчерашние наставления про чистоту полов, разулся при входе, как, впрочем, делал это и в родительском доме, и поплёлся в свой угол. Комнатушка хоть и имела скромные размеры, но была уютно обставлена. Узкая кушетка вдоль стены, на которой висел гобеленовый ковёр с оленями. Художник, а потом ткачиха, расположили их на цветном лугу рядом с речушкой. Перед сном можно разглядывать картину, додумывая сюжет. Дома над его кроватью осталось другое изображение: ребята-туристы присели на пригорок передохнуть и вглядывались в даль – что же ждёт их впереди. Мечтай себе на здоровье!

При входе в комнату – скрипучий шкаф. Если бы он мог говорить, поведал бы тайны не одного поколения – списали было старого на покой, да сгодился ещё. Занимался Колька за столом, упирающимся в подоконник. Часто улица выдавала сцены для наблюдений: за воробьями, облюбовавшими стриженый куст под окном, или прохожими, спешащими домой. Скорее всего, домой! А куда ещё могут спешить люди?

Осень отжила и передала права молодой зиме. За окном побелели крыши. Софья Михайловна, статная классная руководительница, ворвалась в кабинет со стопкой тетрадей и, судя по надутым щекам, дурными новостями.

– Садитесь, бездари, – отрезала она, поправляя копну волос, зрительно вытягивающую и без того высокое тело. Её худобу подчёркивал пояс крепового платья, длины которого легко хватило бы ещё на один виток вокруг талии.

Нравоучения сменили правила русского языка, которые учительница сыпала в ответ на ошибки в диктанте. А тех было предостаточно, чтобы считать произнесённое «бездари» оправданным.

Колька не заметил, как вжался в стул – груз знаний давил с увеличивающейся каждый день силой. Тяжко! «Вот зачем, скажите мне, на отделении ремонта и монтажа металлообрабатывающих станков и автоматических линий нужно изучать грамматику? Что я, без неё инструкцию не прочту или письмо домой не напишу?» – вздыхал парнишка и торопил время до следующего урока, где он под наставления Иван Саныча продолжит мастерить молоток.

Колька распрощался с одногруппниками: большинство отправились в общежитие, некоторые счастливчики – по домам. Компании в его сторону не складывалось.

Снег хрустел под ногами, улыбка расползалась на лице, шапка сдвинулась на затылок. Колька горделиво достал из портфеля молоток, на котором красовалась аббревиатура КИТ и цифры 1961. Именной, собственноручно сформированный из круглой металлической заготовки на заточном станке, кропотливо отшлифованный напильником и надёжно насаженный на деревянную рукоятку. Работы только двух студентов отметил преподаватель. И в качестве поощрения отвёл ребят в мастерскую техникума, где молотки зацементировали: для повышенной прочности металла их нагрели и посыпали специальным порошком.

– Сам! – негромко восхищался Колька, представляя рядом Лёньку. – А Саныч как нахваливал! По плечу хлопал, говоря, что «далеко пойду», – шмыгнул раскрасневшимся носом и потёр молоток ладонью.

На хребте соседской крыши мелькнул серый холёный кот.

– Васёк! – Колька от неожиданности выронил инструмент и протянул руки к четвероногому.

Тот вскочил, навострил уши, задрал хвост и, проваливаясь в пушистый снежный слой, поспешил к человеку, радостно его зазывающему.

– Привиделся, – спохватился Колька.

А кот, надеясь на угощение, продолжал брести напролом уже по белой земле.

После экзаменов, результаты которых лишили Кольку стипендии в размере двенадцати рублей, Софья Михайловна вызвала его и странно мягко начала разговор, словно втиралась в доверие. Ей непременно нужно было знать всю арифметику Колькиного бюджета. Парень поддался располагающему тону и выложил как на духу, что стипендии и присылаемых маминых десяти рублей, из которых пять он отдаёт хозяйке комнатушки, едва хватает на обед в студенческой столовой за тридцать пять копеек и кое-какой ужин.

– А завтракаешь чем?

– Чай пью, да баб Зина кашей иногда делится.

– Так, – учительница вскочила на ноги и пододвинула чистый лист бумаги к взъерошенному Кольке. – Пиши!

Тот напрягся, не понимая, как за две тройки могут отчислить из техникума.

– Пиши, говорю!

Колька повесил голову, сожалея, что не сможет доучиться и получить профессию.

– Директору Касимовского индустриального техникума… – слова Софьи Михайловны оглушали, словно били набат. – Прошу оказать мне материальную поддержку в связи со сложным семейным положением. Коля! «В связи» раздельно. Переписывай!

Так Колька понял, что ангелы-хранители оберегают его даже вдали от дома, и продолжил получать стипендию, несмотря на тройки. Маленький тихий Касимов, затерявшийся в глубине рязанской Мещеры, был благосклонен к приезжему парнишке.

Разные люди встречаются на жизненном пути. Неравнодушных мало. Чтобы не только о себе, а больше о ближнем, нуждающемся в помощи, думали. Для этого нужно сердце.