Евгения Липницкая
Сказка – ложь…
© Евгения Липницкая, 2024
© Karma Virtanen, иллюстрации, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
1 кружка
И жили они долго и счастливо…
Чушь собачья!
Все волшебные сказки заканчиваются одинаково: злодеи наказаны, герои вознаграждены, все пляшут, а птички щебечут о вечной любви. Только вот это не так, мне ли не знать! От этих сказочников ни слова правды не дождёшься, вечно всё перекрутят, лишь бы угодить тому, с чьего стола подбирают объедки. Мою историю тоже не раз переврали. Но если вы действительно хотите услышать, как всё было на самом деле, что ж… могу рассказать.
А? Любопытно? Ладно, тогда слушайте! Слушайте и удивляйтесь, до чего эти сказители горазды выдумывать! Только сперва угостите даму кружечкой эля, уж будьте добры, рассказ мой не короток, а горло больно пересохло. Вот спасибо! Да вы и себе возьмите, не пожалеете, эль у старика Флинна что надо. Вы ведь не торопитесь? Вот и славно!
Всё началось давным-давно, гораздо раньше, чем можно подумать, глядя на меня. Не буду лукавить, тут уж мне повезло, вся в матушкину породу, что есть, то есть. Что ты, приятель, усмехаешься? Да, нынче я не то чтобы сияю красотой, это верно. Но ты сперва послушай, как до того дошло, а уж потом суди! Ну, да будет, сейчас не об этом… Начну-ка я, пожалуй, с самого начала, так оно и проще, и понятнее. Не возражаешь? Добро, вот вам история, самая правдивая из всех, когда-либо рассказанных. И хоть вы прежде слышали её сотни раз на всякие лады, уж поверьте, моя версия вас удивит!
Так вот.
Я появилась на свет во времена, когда изумрудная земля, откуда я родом, ещё хранила следы своих древних героев, а все владения её королей делились, как то полагалось, на пятины[1]. Матушка, давно покойная, нарекла меня Эллой. Эйлинорой вообще-то, но сперва это звучало уж больно вычурно для малышки, а потом все так привыкли к сокращению, что даже я сама почти забыла, как зовусь на самом деле. В любом случае вам это имя вряд ли о чём-то говорит. Однако вы, скорее всего, знаете моё прозвище. Все знают. Благодаря поганым сказочникам, будь они неладны!
А? Что за прозвище? И не просите, вслух я эту гадость не произнесу! Терпеть его не могу! Просто поверьте на слово, мачеха моя умела найти словечко пообиднее, к этому у неё был прямо-таки талант, да и сводные сёстры ей не уступали. Сколько унижений и оскорблений выпало на мою долю от этой троицы, даже подсчитывать не возьмусь! А ведь сначала, когда батюшка мой покойный ещё здравствовал, были все трое кроткими, что твои овечки. Только недолго это длилось, вскоре он занемог и, не успела народиться новая луна, тихо скончался. Меня к нему с первого дня болезни велено было не пускать, дескать, я заставляю его волноваться, так что даже попрощаться нам не довелось.
Руку готова дать на отсечение, что той внезапной немощи мачеха была причиной! Она его и залечила до смерти! Потому-то меня и спровадила, знала, что от покойной матушки, весьма в разных магических искусствах сведущей, я многому научилась, а уж распознавать травы да всякие яды к своим двенадцати годам получше иной ведуньи умела. Хоть я, конечно, большую часть своих умений благоразумно держала при себе да не выпячивала, этого мне скрыть не удалось. Отец сам же похвастал перед новой женой талантами дочери, как оказалось, себе на погибель… Мачеха верно сообразила, что, допусти она меня к отцу, я мигом природу его хвори определю, а то и лекарство изготовить сумею, так что, когда мой дорогой родитель обессилел настолько, что не смог однажды утром выйти из своих покоев, меня по её наказу заперли в старом пустом хлеву, откуда и не выпускали до самых похорон, покуда не покинули двор после поминального пира последние певцы.
Так и осталась я круглою сиротой при жестокой мачехе, в родном доме из хозяйки сделавшись служанкой.
Пока я сидела взаперти да горевала по батюшке, у меня меж тем было достаточно времени, чтобы поразмыслить о дальнейшей своей судьбе и, само собой, о будущей мести. Однако первым делом стоило позаботиться о том, чтобы самой нынче остаться в живых. Нет, сразу же вслед за отцом меня не отправят, рассудила я, побоятся вызвать лишние вопросы и пересуды; и все же я понимала – времени у меня совсем немного. Мачеха явно всеми силами стремилась прибрать к рукам отцово имение в обход моего законного права наследницы[2], значит, следовало её уверить, что я ей в этом не помеха. Но как? Думала я, думала и придумала…
Надо сказать, ещё при жизни моего дорогого батюшки, незадолго до того, как он впервые захворал, мачеха сделала меня своею прислужницей. Как это нынче называют, камеристкой. Утверждала она, что такое занятие пойдёт мне лишь на пользу, мол, батюшка меня разбаловал, даже на воспитание, как это полагается обычаем, не отдал, оставив при себе, а это никуда не годится, вот, дескать, она и преподаст мне уроки смирения. А заодно и наука мне будет на будущее: с её, мол, воспитанием да кошелём отцовского золота я, едва подвернётся подходящий момент, без труда попаду в замок, возможно, даже в свиту королевы, а уж там-то с моей смазливой мордашкой непременно встречу богатого и влиятельного мужа, а может статься, чем судьба не шутит, заинтересую самого королевского сына! Этот сладкий яд о моём счастливом будущем она безостановочно вливала в уши отца, пока он не поверил ей безоговорочно.
Отец мой был добрым человеком, но мудрость свою я унаследовала от матушки. Должна признать, убедить его вряд ли было сложно, слишком уж сильно он гордился своей маленькой дочуркой, слишком рьяно желал для меня всего самого лучшего. Род наш был хоть и не сказочно богат, но достаточно древен и некогда славен, чтобы многие новоиспечённые придворные, получившие милость короля за одну лишь голую доблесть, действительно захотели бы укрепить свои позиции браком с наследницей такой знатной фамилии. Да и головокружительная фантазия о королевском сыне не казалась отцу в этом свете совсем уж безумной. Так, с его согласия, я попала к мачехе в услужение.
Ох и гоняла же она меня!
День-деньской я с ног сбивалась, хлопоча о её удобствах да нарядах, а ночи напролёт оплакивала свою тяжкую судьбу и отцовское легковерие. Однако же стоило батюшке уехать по делам, как к основной моей работе прибавлялись ещё и обязанности прачки, после и кухарки, а вскоре и поломойки. Мачеха моя не уставала измышлять мне всё новые и новые задания, одно другого трудней и унизительней. Сестрицы, с молчаливого её поощрения, тоже не отставали. Стоило кому-нибудь из этой троицы заметить, что я, закончив очередную работу, присела на миг перевести дух, как тут же на мою голову обрушивался град проклятий и обвинений, мол, я неблагодарная лентяйка, строптивица и сущее наказание на их несчастные головы. Между тем мне уж и на слёзы времени не оставалось, так они меня загоняли.
Возмущалась ли я? Ещё как! Пробовала ли жаловаться? Конечно! Но эта гадюка всегда умудрялась вывернуться так, словно я одна во всём виновата. В ответ на отцовские упрёки мачеха напускала на себя обиженный вид, роняла слезу и принималась причитать, как сложно ей, слабой женщине, не только вести хозяйство в отсутствие мужа, вечно пребывающего в разъездах, но и справляться с тремя детьми, особенно с непокорной падчерицей, которая всё время только и знает, что дерзит да проказничает, пользуясь её, мачехиной, добротой сверх меры. Мол, за мои проказы другая на её месте велела бы высечь несносную девчонку, в то время как она жалеет бедную сиротку всем сердцем, а потому безропотно сносит обиды, делая единственным моим наказанием праведный труд. Дескать, заботится она исключительно о моём же благе.
Отец мой был человеком мягким по натуре и не переносил женских слёз. Так что он каждый раз мгновенно сдавался пред этим оружием. Принимался мямлить, что не стоит ей всерьёз держать обиды за проступки ребёнка, что дочь его-де слишком тяжело переживает кончину любимой матери, задабривал жену подарками, сетовал на то, что из-за множества дел почти не видит её и совсем запустил моё воспитание. Мачеха, разумеется, в итоге великодушно прощала и его, и меня, тем скорее и чистосердечнее, чем крупнее были камни в подаренных отцом украшениях.
Эту же личину заботливой опекунши она всякий раз надевала и перед всеми знакомыми. Стоило нам отправиться куда-нибудь с визитом или гостям появиться в нашей усадьбе, как мачеха из кожи вон лезла, всячески намекая всем своим видом, как стойко она выдерживает выпавшие ей тяготы, стараясь день и ночь ради своего дорогого мужа и детей и особенно ради «бедной сиротки», то есть меня. Актриса она была что надо, скажу я вам! Ни разу никто не усомнился в её представлениях.
Всё это я и так и эдак крутила в голове во время своего заточения в хлеву и в конце концов порешила, что самым безопасным для меня вариантом будет взять на время пример с ненавистной мачехи и прикинуться тем, кем я не являюсь. Выждать. Убедить всех, что я не только не представляю никакой опасности, но даже интереса не стою. Выбрать момент, когда мачеха окончательно утратит бдительность, и вот тогда нанести точный удар.
Справедливость – вот чем и ради чего я отныне собиралась жить! Но дабы она свершилась, нужно было запастись терпением…
Выйдя из хлева наутро после похорон отца, я изменилась, и скоро это заметили не только мачеха с сёстрами, но и все остальные. Ни разу с того самого дня не умыла я лица, не расчесала волос, не сменила платья. Я стала отказываться от обычной еды, даже от тех блюд, что ранее любила, перестала пользоваться миской, вместо этого бросала в горячие угли мясо и коренья и ела их после прямо из очага, из-за чего руки мои и лицо вечно были перепачканы сажей и золой, так что скоро и черты стало не разобрать. Воду пила, как зверь, из ручья, отвергая любые кубки и меха, куда, как вы понимаете, не составило бы труда подмешать отравы. Людей я сторонилась, почти ни с кем не говорила, опасаясь невзначай себя выдать, да и они чем дальше, тем реже пытались до меня достучаться, решив, что я, бедняжка, должно быть, повредилась от горя умом. Постепенно даже самые преданные из отцовской дворни отстранились и оставили меня, хоть, я знала, и продолжали жалеть про себя. Не раз и не два ловила я их тихие перешёптывания и сочувственные вздохи, но так и не решилась никому довериться, раскрыть свои планы, призвать на помощь. Единственными моими товарищами были мыши, дикие голуби да дворовая скотина, им я пела, с ними тихонько беседовала обо всём на свете, словно они могли понять меня и ответить.
Надо сказать, не только от мачехи защищал меня новый мой облик, но и от удальцов, охочих до девичьей красы. Находились, правда, и такие, кого не отпугивали ни вонь, ни лохмотья, но для них у меня припасён был за поясом батюшкин охотничий нож, одного вида которого хватало обычно, чтобы остудить горячую голову да выветрить из неё хмель.
Конечно, я больше не прислуживала мачехе в качестве камеристки, в нынешнем виде она и близко не подпускала меня к своим покоям. Вместо этого мне поручали самую грязную работу: скрести полы и лестницы, чистить от копоти и жира котлы, разжигать очаг и выметать из него золу и всё в таком духе. Тогда и прилипло ко мне то самое издевательское, но меткое прозвище, которым наградили меня сводные сёстры. Да так крепко, что настоящее моё имя за ним почти позабылось…
Что? Да, верно твой товарищ шепнул. Враз меня признал, надо же! Да уж, не всякая сказка небыль. Удивляйтесь не удивляйтесь, а вот она я собственной персоной! Смотрите да запоминайте, будет что внукам рассказать. Только вы уж слушайте внимательно, не переиначивайте после мои слова, как проклятые сказочники.
Две долгих зимы и три унылых лета прожила я после отцовской смерти прислугой при мачехе и сводных сёстрах, терпеливо снося все тяготы да выжидая момента, чтобы свершить свою месть. Чем бы ни были заняты мои руки, мысли неустанно вращались вокруг одного предмета, и так и эдак прикидывала я возможные варианты возмездия. Запереть ночью двери в хозяйские покои и устроить пожар? Подмешать кошачьей петрушки[3] в похлёбку? В самых изощрённых на первый взгляд планах находила я изъян за изъяном. Нет, меня не удовлетворило бы простое убийство, мне требовалось разоблачение, лучше всего публичное, а уж потом наказание, соразмерное преступлениям моих обидчиц! Так что я ждала и терпела, терпела и ждала, пока мачеха с сёстрами не утратили окончательно ко мне интереса и не оставили всякую осторожность. Кажется, они даже замечать меня перестали, потому как, не скрываясь более, вели при мне разговоры на темы, которые ни за что не стали бы обсуждать в присутствии меньшей и глупейшей из служанок. Я была для них вроде шелудивой собаки, что лишь из необъяснимой милости не погнали со двора после смерти прежнего хозяина, но брезгуют пускать к очагу. Положение унизительное, но порой весьма полезное, если вы понимаете, о чём я…
Приближалась ночь начала третьей осенней луны[4], время ежегодного большого пира, когда люди должны собираться вокруг своего короля и до утра жечь костры, петь, пить и танцевать, отринув сон. Мачеха с сёстрами всегда любили и с нетерпением ждали эти игры да гуляния, блеск да удовольствия, пиры да угощенье[5], но такими, как в тот раз, я их ещё ни разу не видела, словно ошалели все трое! Не потребовалось особой хитрости, чтобы вскоре подслушать, от чего они так головы потеряли. Оказалось, по долине прошёл слух, дескать, захотелось владыке присмотреться к девушкам своего королевства, какая из них всех прочих красивее, какая умнее, у какой голос слаще, а у какой платье богаче. Мудрое решение, если хочешь разом оценить богатство и благополучие своих вассалов, что и говорить. Ну а поскольку сын нашего достославного короля как раз принял оружие и вошёл в возраст, когда впору подыскивать невесту, даже таким тупицам, как мои сёстры, нетрудно оказалось сложить одно с другим да сделать выводы. Вот и носились теперь они как угорелые, с ног сбивались, готовились к королевским смотринам. Как будто им было на что надеяться, право слово!
Ха! Поверьте, если бы вы их видели, смеялись бы сейчас ещё громче!
Но если должным образом постараться, можно и овцу нарядить так, что глаз не отведёшь, а уж мачеха знала толк в этих штучках, и старалась она, как никогда в жизни. Самые лучшие ткани, самые яркие ленты, самое тонкое кружево пустила она на платья моих сестёр, самые дорогие украшения звенели на их руках и шеях да сверкали в ушах, самая тонкая кожа пошла на их туфли. Одну свою дочь мачеха неделю держала на хлебе и воде, строго наказав гнать её из кухни в неурочное время, так что у неё всё время урчало в животе и был несчастный вид; вторую, наоборот, неделю до тошноты кормила сливками с мёдом, но всё равно в итоге пришлось пихать шерсть ей в лиф и румянить щёки ягодным соком. Ну и уморительно же было за всем этим наблюдать!
Конечно, я тоже готовилась к празднику, как иначе? Только действовала тихонько и без суеты. Приготовила нужные травы: одни – чтобы без труда отмыть с кожи копоть и сажу, другие – чтобы ополоснуть спутанные колтуны и снова превратить их в мягкие локоны, третьи – чтобы кожа моя стала нежной, словно у младенца, и пахла слаще, чем цветущий луг. Почистила я материны лучшие наряды, что в тайне от всех хранила вместе с некоторыми её украшениями в сундуке, закопанном в землю за амбаром, подшила чистую подкладку на старый засаленный плащ, в который обычно куталась холодными вечерами, и под ним скрыла своё преображение до поры, пока не окажусь в пиршественном зале короля. Думала, как предстанем мы перед его величеством, скину эту тряпку, открыв свой истинный вид. Это непременно привлекло бы всеобщее внимание, и тогда можно было рассчитывать обратиться к королю с просьбой о справедливости, благо доводами и доказательствами я к тому времени запаслась с лихвой. План был лучше некуда, так мне казалось, но я допустила одну оплошность: недооценила коварство мачехи.
Когда настала пора выезжать со двора и я, накинув старый плащ, пристроилась в телегу в конце процессии, эта старая гадина вдруг объявила, что я не имею права отправиться на пир, не завершив перед тем порученную мне дневную работу, как велит обычай. Мол, ещё утром просыпала она в золу очага две полных миски с горохом и чечевицей да наказала мне убрать, а я и забыла. Со смехом велела она мне возвратиться и выбрать зёрна, да притом ещё отделить их друг от друга, чечевицу в одну миску, горох – в другую. Все только ахнули в ужасе от предназначенной мне доли, ведь известно, что тот, кто не явится на праздничный пир в эту ночь, будет проклят и утратит к утру разум, а вскоре и жизнь[6]. Но никто не посмел возразить мачехе или оспорить её приказание, чем каждый из присутствующих навеки заслужил моё презрение.
Делать было нечего, пришлось мне вернуться в дом. Надо ли говорить, что я места себе не находила от досады?
Умирать-то я, положим, не собиралась, обитателей холмов тоже не страшилась, хоть в глубине своего сердца и не верила уже в их существование, но исправно приносила им дары, как научила когда-то матушка, да и за разум свой я была спокойна. Но упустить такой шанс свершить долгожданную месть!.. Я чуть не разревелась от обиды! Однако слезами дела не поправишь, пришлось взять себя в руки и немного поразмыслить над тем, какими ещё путями можно было бы попасть на пир и свершить задуманное. Лошадей, даже самых дрянных, во дворе не оставили, однако мачеха не подумала угнать быков да коз, так что под рукой у меня всё ещё была скотина, что сгодилась бы в упряжь.
Дождавшись, когда процессия мачехи скроется из виду, я стремглав побежала на хозяйственный двор, собираясь взять из хлева самого лучшего быка, чтобы запрячь его в повозку и отправиться вслед за всеми ко двору короля. Надо сказать, в отцовском хозяйстве было из чего выбирать! Но я точно знала, который из быков мне нужен, – любимец и гордость покойного батюшки, огромный бурый зверь, на чьей спине я трижды могла бы перекувыркнуться и не упасть, так она была широка.
Немало усилий потребовалось мне, чтобы вывести Бурого из его стойла, ещё больше угощения и ласковых слов, чтобы он позволил надеть на себя ярмо и затянуть ремни, и я уже уверилась в успехе, когда, взявшись за оглобли единственной остававшейся во дворе телеги, поняла, что старания мои пропали даром. На обоих колёсах были сломаны оси.
Вот-вот! У меня тогда тоже словечко вырвалось! Только разве ж это поможет?
В конце концов, я была всего лишь девчонкой, мне и на то, чтобы запрячь Бурого, сил-то едва хватило, где уж там было повозку чинить, только всю ночь провозиться без толку. Вот я и не выдержала, села прямо там, посреди двора, да залилась горькими слезами, вслух проклиная свою сиротскую долю. Если бы только у меня был хоть кто-нибудь, кто мог бы защитить и поддержать! Хоть одна родная душа в этом мире! Но, увы, вся известная мне родня была мертва, а о других, если они и существовали, я ничего не знала.
В детстве матушка, бывало, рассказывала мне, что в далёкие времена один из её прапрапрапрадедов взял в жёны Деву-Из-Холмов и она даже подарила ему дитя, прекрасное, словно весенний день; будто бы именно от этого союза женщины в нашей семье унаследовали свои прекрасные золотистые волосы и зелёные, как молодая листва, глаза. Когда-то я верила в эту историю. Даже убежала раз в полнолуние из дому и, как велят предания, принесла дары да девять раз обошла холм, пытаясь открыть вход в Бру[7], дабы познакомиться со своими дальними родственниками, но, конечно, ничего у меня не вышло. Однако же детство моё закончилось вместе со смертью матери, а юность отравила потеря отца. За годы, прожитые с мачехой, я разучилась верить в сказки и легенды, даже самые красивые. И впрямь, будь в моих жилах хоть капля волшебной крови, разве не явились бы ко мне на помощь могущественные обитатели холмов, чей закон свято чтит кровную память? Разве оставили бы они меня на произвол судьбы? Ведь всем известно, что потомки их, даже самые отдалённые, пользуются покровительством и защитой предков всюду, где бы ни оказались. Увы, на мой случай это было совсем не похоже…
Так велика была моя скорбь, что за слезами и причитаниями не заметила я, как совсем стемнело и в небе зажглись звёзды. Спохватилась, лишь когда вконец продрогла. Поняла, что не зажгла огня в ночь Зимних Врат, что сижу под открытым небом совсем одна, не считая Бурого, и, хоть до полуночи ещё было далеко, мне стало не по себе.
Ещё бы! Ставлю золотой против медяка, вам и самим бы не захотелось оказаться на моём месте тогда! Ха! Да, милый, прав твой дружок, золотого у меня нет, но это дела не меняет, верно? То-то!
И вот стою я посреди двора, зарёванная, перепуганная, сердце того и гляди из груди выскочит, вокруг темень, хоть глаз выколи. Бежать бы мне в дом, развести огонь в очаге пожарче, да рядом топтался приунывший Бурый в своей упряжи, а его ведь тоже так не оставишь, вона, лужи уж ледком подёрнулись… Бросилась я к быку, чтобы распрячь и вернуть его поскорей в стойло, а пальцы слушаться перестали, то ли от холода, то ли от страха, а может, и из-за всего разом. И тут откуда ни возьмись разлилось по двору сияние ослепительнее самого яркого лунного света, а вслед за тем явилась передо мной высокая стройная дева с глазами, как голубые звёзды, и волосами цвета красного золота, что достигали земли. Платье на ней словно соткано было из серебряной паутины, с плеч ниспадал пурпурный плащ, покрытый по краю широкой каймой с золотой вышивкой[8], а держали его когтями три золотые птицы с разноцветными эмалевыми перьями. Едва взглянув на неё, вспомнила я матушкины рассказы и поучения. Поняла я тогда, что передо мной сама Клиодна, Королева-из-под-Холма[9], и поспешила пасть на колени перед её величием.
Клянусь остатками чести, никогда в своей жизни, ни до того случая, ни после, не испытывала я такого страха и трепета, как в миг, когда взглянула в её лицо! Разом вспомнились мне все легенды, сказки и страшные байки о Сокрытом Народе и все предостережения, которые так неосмотрительно нарушила я той ночью. Я знала, как сильно виновата, так что сделала единственное, что мне оставалось: зажмурила покрепче глаза и приготовилась принять свою участь, надеясь только, что Госпожа достаточно милосердна, чтобы это была смерть, а не безумие. Каково же было моё удивление, когда вместо проклятия над головой моей прозвенел серебряным колокольчиком смех!
«Встань, смертное дитя, – раздался голос, подобный музыке арфы. – Я знаю, ты чтишь мой народ. Тебе нечего опасаться». Так она сказала. Но я не посмела подняться во весь рост рядом с самой Королевой Фей, как не смела и поднять глаз на неё, только произнесла дрожащим голосом положенные слова благодарности. Такая покорность, очевидно, смягчила её сердце, и она снова заговорила со мной, спросив, почему я одна в эту ночь, отчего не разожгла огня и какая несправедливость со мной приключилась, что я сетовала на неё столь громко.
Нечасто выпадает человеку такая удача, чтобы кто-нибудь из Волшебного Народа справлялся о его заботах, так что я отбросила робость и рассказала всё как на духу. Все свои горести поведала я Королеве Фей, всё, что тяжким камнем лежало у меня на сердце.
Долго молчала Королева-из-под-Холма после того, как я окончила свой рассказ. Осмелившись бросить на неё короткий взгляд, увидела я, что тень омрачила её чело: сурово нахмурились брови, в жёсткую линию сжались губы, а когда она наконец заговорила вновь, в голосе её слышался звон клинков, а не струн. «Чего же ты хочешь для этой злой женщины, дитя? – спросила она. – Какого наказания она, по-твоему, заслуживает?» Разум мой был затуманен болью и обидой, так что в запальчивости я произнесла страшные слова, которые давно уже зрели в сердце моём, но никогда не прорвались бы наружу в иных обстоятельствах. Я сказала, что хотела бы уничтожить всё, что дорого моей мачехе, отнять у неё то, что она любит, как она отняла у меня отца, наследство и даже доброе имя; хотела бы забрать всё, чего та желает, и смотреть, как она сгорает от зависти да злости, не имея возможности свои сокровища вернуть; хотела бы обладать властью, подобной королевской, чтобы мачеха вынуждена была униженно кланяться мне всякий раз, всю оставшуюся жизнь видеть моё величие, пребывая в бессилии и ничтожности.
Когда стихло эхо моих слов, я и сама ужаснулась сказанному, но Клиодна лишь усмехнулась. Она признала, что месть моя праведна, а посему ей должно свершиться, и пообещала помочь за весьма скромную, как мне казалось, цену. Три платы назначила она мне, по одной за месть, за богатство и власть. Радости моей не было предела! Тогда я ещё не знала, что справедливость в глазах Сокрытого Народа сильно отличается от того, как её понимает род человеческий…
А? Да, дорогуша, ты прав, сделки с их племенем – последнее дело. Но той ночью со мной рядом не оказалось ни одного мудрого советчика вроде тебя!
Так вот, пока я, не веря себе от счастья, бормотала слова благодарности, моя новоприобретённая покровительница принялась за дело.
Много ли вы видели людей, способных похвалиться тем, что лично наблюдали, как Королева Фей творит свои чары? Я давно живу на свете, но до сих пор не встречала ни единого такого человека, кроме себя. По крайней мере, никого, кто говорил бы правду. Забудьте всю чушь о волшебных палочках и голубых звёздочках! Её придумали лжецы и сказочники, что, в общем-то, одно и то же.
Нет! Истинная магия завораживает и ужасает, отнимает разум и дар речи, притягивает и отталкивает одновременно. Никто не сможет увидеть её и остаться прежним. Истинная магия – это магия крови! В тот вечер я коснулась её впервые, но по сей день расплачиваюсь за это сполна.
Боги свидетели, и древние, которых почитала моя матушка, и новый, что только начал тогда проникать в нашу жизнь со своими епископами да монахами, я боялась, как никогда в жизни. Но страх мой заглушало ликование, пьянящее почище вина: то, ради чего я жила все последние годы, наконец сбудется! Месть! Такая сладкая, такая долгожданная! Так что я сделала всё, что она потребовала, без раздумий и колебаний. Собственной рукой я перерезала горло лучшего быка из отцовского стада, чтобы Королева-из-под-Холма начертила его кровью тайные знаки на земле, омыла ею моё лицо, руки и ступни под напев своих заклинаний. Взгляд Бурого ещё не затух, когда соль его жизни, смешанная с хмельным мёдом, коснулась моих губ.
Две золотые птицы на плечах Королевы Фей встрепенулись, ожили, молниями сорвались с места и, повинуясь приказанию своей хозяйки, упорхнули выбирать за меня зёрна из остывшего очага. Засиял ослепительный свет, и явились на её зов сверкающие белизной кони, запряжённые в колесницу из чистого золота, которую они несли с такой лёгкостью, как если бы та сплетена была смеха ради из тростника и соломы. В колеснице примчали они окованный золотыми пластинами дубовый сундук, полный самых прекрасных нарядов, что я когда-либо видела: платья да плащи из шерсти, льна и прочих, неведомых мне тканей, столь тонкие, что их можно было продеть в кольцо с девичьей руки, драгоценные меха, искуснейшей работы золотые и серебряные украшения, усыпанные самоцветами, и прочее, и прочее, всего было ни разглядеть, ни уж тем более перечислить.
Моя благодетельница выбрала для меня платье белоснежное, лёгкое, словно облако в летнем небе, и сама помогла мне облачиться в него, стан мой обвила золотым с лазурью поясом, украсила мои запястья и шею тяжёлыми браслетами, витым торком[10] и золотой цепью с подвесками, алый плащ с меховой подбивкой сколола на груди усыпанной рубинами фибулой[11], а на ноги мне надела вышитые золотом туфли из самой мягкой кожи ягнёнка. Закончив, она оглядела меня и одобрительно кивнула, видя дело рук своих.
Скажу вам, там было что одобрить! Поймав собственное отражение в полированной крышке сундука, я увидела совершенную незнакомку. Хоть меня и от рождения никто не мог бы назвать дурнушкой, но тут впору было принять меня за одну из Дев-из-под-Холма! Руку даю на отсечение, даже родные матушка с отцом не признали бы собственную дочь в той красавице!
Довольная результатом своих усилий, Королева Фей помогла мне взойти на колесницу и напоследок дала наставления, рассказав, что ждёт меня при дворе короля и как следует вести себя в будущем, чтобы выполнить задуманное. Среди прочего она обязала меня соблюдать три гейса[12]: во-первых, что бы ни происходило, покинуть пир, едва пропоют первые петухи, во-вторых, никому не дарить поцелуя раньше, чем буду прилюдно объявлена невестой, и, в-третьих, не злоумышлять и не действовать против законного чада своего мужа. Эти условия сперва показались мне странными, но я подумала, что должна благодарить Клиодну за такие заветы, ведь выполнить их будет проще простого, и без промедления приняла их все. Едва растворились в холодном воздухе последние слова моей клятвы, хлопнула она в ладоши – и сорвались с места волшебные кони, помчали меня к королевскому замку, так что только ветер в ушах засвистел.
