Евгения Кретова
Продавец времени

6

Время тянулось так долго, что цветные стеклышки-павлиньи перья, тянувшиеся от окна к противоположной стене, добрались до нее и стали медленно меркнуть. Неждана старалась не шевелиться, сидела, вжавшись в скамью – тогда зайцы почти забывали о своем задании следить за ней и замолкали. И тогда Неждана могла слышать громкие мужские голоса – один резкий, второй – низкий и певучий. Резкий голос звучал требовательно, словно хотел получить решение прямо сейчас. Неждана узнала властные интонации отца. Он нервничал и определенно злился. Волхв отвечал ему спокойно, убедительно.

Дважды в гостевой зал заглядывала Ядвига, предлагала спуститься в кухню и поесть. Неждана оба раза с раздражением отказывалась. Тогда Ядвига принесла обед в гостевую комнату. Княжна мельком взглянула на поднос и отвернулась, надеясь услышать хоть что-нибудь ценное.

– Отведай, – настойчиво попросила Ядвига и придвинула поднос к Неждане, чуть толкнув его на лавке. Неждана отмахнулась. Но на ее резкое движение оживились деревянные зайцы, затопали, заголосили с утроенной силой, окончательно заглушив то, что происходило в опочивальне матери.

Неждана зло глянула на Ядвигу. Схватила кусок хлеба с подноса, залпом выпила крынку молока. С шумом вернула ее на поднос.

– Все, иди! – махнула рукой, чтобы прислужница ушла.

Та неодобрительно покачала головой и тихо вышла в проходные сени. По лестнице постучали ее каблучки и через мгновение стихли в нижней горнице.

Зайцы голосили на десять голосов. Княжна не выдержала, прикрикнула:

– Да тихо вы!

В этот момент распахнулась дверь опочивальни, на пороге появился смурной отец. Княжна вскочила. Посмотрев, как дочь не может сладить с игрушками, князь вздохнул:

– Видишь, с побрякушками не сладила, а с Гостомысловым внуком говоришь сдюжишь, – отозвался с укором.

За его спиной появился волхв. Князь пропустил его. Старик, опираясь на кривой посох, неторопливо пересек гостевой зал и вышел в сени, не удостоив юную княжескую дочь и взгляда. Олег засобирался за ним, направился к выходу. Неждана преградила ему дорогу.

– Что… – девушка осеклась, потупила взгляд. Но лишь на мгновение. – Что вы там делали? Так долго.

Отец смотрел на нее долго. Так долго, что княжна решила – не ответит. В глазах князя сомнение сменилось жалостью, жалось – виной. Но и она потухла под горящим взглядом дочери. Он разомкнул губы, чтобы ответить, но снова смолк. Положил тяжелую ладонь на плечо дочери. Неждана почувствовала, как к горлу подступил противный комок, как он перехватил связки, не позволяя сказать и слова. Опустив голову, сглотнула его.

– Отец… Я знаю, о чем ты молчишь, но не надо, – она снова подняла на него покрасневшие, припухшие от невыплаканных слез глаза. – Ей лекаря надо. Если надо, то и заморского. Если надо, то отвезти к нему. Она же встает…

– В полнолуние, – напомнил князь.

– В полнолуние, да, но встает же. Значит, не мертва. Значит, может выздороветь… Стоит только найти средство.

– И не узнает даже тебя, свою дочь, кровь от крови своей, плоть от плоти своей, – еще жестче напомнил отец.

Неждане пришлось снова опустить голову, на этот раз – чтобы спрятать слезы, те предательски скатились по щекам, сомкнулись ручейком на подбородке, упали тяжелыми каплями на грудь девушки. Отец похлопал ее по плечу:

– Пустое это, дочь… Не мучь ни себя, ни ее… ни меня. Все решено.

У Нежданы сердце упало, зашлось от страха и замерло. В груди стало холодно, как будто сердце оказалось на ледяном морозе, под жестоким ветром, и тот выстудил из него все живое тепло.

– Ч-что решено? – прошептала беззвучно.

Отец посмотрел строго:

– Завтра я объявлю, что возьму новую жену. До первых заморозков свадьбу сыграем.

Неждана стояла и не верила тому, что слышит – отец возьмет новую жену, а как же…

– А как же мама?

Олег отвел взгляд, скулы стали острее и жестче.

– Поедет в скит…

Щеки княжны вспыхнули, взгляд метнулся к двери в проходные сени, за которым скрылся черный волхв, ноздри схватили ставший плотным и пропитанным неприязнью воздухом:

– К нему? К Черновцу? Да он сгноит ее в Пустоши! Лучше сразу убей ее, чтобы не мучалась!

Неждана с ужасом представила, как мать очнется ото сна в очередное полнолуние и обнаружит себя в темной келье, на жесткой холщевой подстилке отшельницы, в жалком рубяще. «Это убьет ее».

Отец будто прочитал мысли дочери, полоснул взглядом:

– Будет так, как я сказал.

Сбросив с плеча дочери руку, он стремительно направился к выходу, Неждана бросилась за ним, вцепилась в рукав и повисла на нем. Ткань под ее весом с хрустом разошлась. Девушка перехватила руки, вцепилась в заручье, рухнула на колени:

– Не губи ее! Позови лекарей! Только о том молю!

Отец посмотрел на нее не то с жалостью, не то с холодным презрением, выдернул руку – княжна, потеряв опору, рухнула на бок.

– Поздно, княжна. Решено.

7

– Не скажешь?

Мара, злобно сверкнув глазами, отвернулась.

Лесьяр почувствовал, как по телу – от горла, перехватывая дыхание, к кончикам пальцев разлилась волна разочарования. И – словно выключили в голове свет – из нее исчезли все мысли, чувства, кроме одного – ледяного бешенства: все зря. Зря ставил ловушки, зря бродил по болотам, зря тащил на своем хребте эту тварь – она никогда не выдаст своих тайн.

А сам он не мог их разгадать.

Золотые жилы он обнаружил давно, еще в детстве. Нашел, хотел рассказать Яге, воспитывавшей его. Но старая ведьма в тот день вернулась с охоты особенно злая, с порога наградила затрещиной и велела сгинуть с глаз долой. Ночуя в лесу, на сырой земле, укрывшись лапами старой ели, он сперва от обиды решил, что ничего не расскажет. А потом понял, что и не стоило делиться с каргой такими знаниями, ведь Яга, как он узнал чуть позже, ничего не знала о золотых жилах – она их не видела, хоть и шастала между мирами живых и мертвых.

Так он стал обладателем секрета, доступного ему одному. Со многими магами и волхвами беседовал он с тех пор, но ни один, бывавший в междумирье, не видел золотых рек.

Вот тогда-то он и стал в Забытье ходить с особой охотой, не страшился ни холода могильного, ни тишины оглушающей, ни мар, что стерегли все богатства междумирья. Чтобы Яга не заподозрила неладное, он послушно собирал травы для снадобий, искал нужные камни. И наблюдал.

Заметил, что золотых жил больше у колодцев и ручьев. В междумирье они темнели сырыми протоками, к ним тянулись протоптанные тысячами людских ног дорожки. Тогда аптекарь решил, что жилы как-то с водой связаны. Но потом понял, что нет – во время дождей проливных все жилы исчезали, а потом появлялись, но часто уже в других местах.

Однажды, подкравшись к небольшой лужице скопившейся в канавке у дома деревенского старосты, попробовал потрогать жидкое золото – не далось. Сквозь пальцы уходило, ни следа на коже не оставляя. Из-за калитки за ним наблюдала мара. Заметив его старания, ехидно рассмеялась. Вот тогда-то Лесьяр и понял, что мары их тоже видят, больше того – они знают, что это за жилы. Тогда-то и началась охота за ними.

И вот сейчас, когда он не только смог поймать одну из них, да еще и притащил ее в людской мир, все рассыпалось – мара не отвечала. Еле живая, запуганная и замученная, она продолжала упорствовать.

Подойдя к свернувшейся в клубок твари – ее плечи подрагивали от боли и бессильной злобы, а из ран сочилась зловонная зеленовато-желтая сукровица, прошептал:

– Скажешь – отпущу. Будешь упорствовать – засыплю солью, а твою сестру поймаю и стану пытать ее… Так же. Месяц потрачу, год. Пока не найду ту, что раскроет секрет золотых жил. Слушаешь меня? – окрикнул и ударил по металлическим прутьям. Клетка опасно накренилась, заставив создание сжаться. – Поняла ли?

Мара чуть повернула к нему голову, с трудом разлепила потрескавшиеся губы:

– Отпустишь?

– Отпущу…

Мара медленно села. С опаской посмотрела на рассыпанную на столе, совсем рядом с ее клеткой, поваренную соль – от нее поднимался тонкий едко-голубой дымок. Мара втянула носом воздух.

– Спрашивай.

Лесьяр не стал ждать, чтобы ему предлагали дважды, приблизился к решетке и склонился к пленнице. Спросил о главном:

– Что такое золотые жилы?

Он смотрел пристально, не упуская изменения выражения морды кладбищенской твари, улавливая ее страх и смятение на глубине гнилушно-зеленых глаз.

– Мы зовем ее акха́нда. Она всегда рядом с людьми… течет, как вода.

– Для чего она? – спросил, но мара, посмотрев на него, пожала плечами – мол, не знает. Лесьяр спросил иначе: – Какая в ней сила?

Мара отвела взгляд. Заговорила тихо:

– Люди говорят – она рождается, с первым их словом. Капля… ручей… целые реки. Акха́нда открывает нам, когда человек умрет – его реки пустеют. Когда болен – его реки начинают течь вспять, если молится о нем кто-то.

«Ага, значит, жилы как-то связаны со здоровьем», – отметил про себя аптекарь, а вслух продолжил допрос.

– Вы охраняете ее. Ты меня едва не убила, когда я пытался набрать в склянку, – он вспомнил день, когда познакомился со своей пленницей – там, на Грозовом перевале, у заброшенного кладбища. Там золотые жилы казались совсем высохшими и твердыми, почти как сахарная голова. Он попробовал отколоть кусочек ножом, эта тварь набросилась на него и едва не уволокла к Ко́щье царство. Именно тогда Лесьяр нанес на мару метку Сварга – крест, чтобы не позволить ей скрыться в мире мертвых, и притащил в мир людей. Тварь взвыла от боли и бросилась в черноту, к сестрам, да только проход схлопывался всякий раз, стоило ей к нему приблизиться. Всякий раз, как мара тянулась в мир мертвецов, домой – крест Сварга не пускал. Лесьяр дождался, когда тварь достаточно ослабеет и, изловив, посадил в короб, обсыпав его поваренной солью.

Пленница между тем пояснила:

– Мары пьют акха́нду, чтобы выходить из дома в Забы́тье.

«Забытье» – так мары звали междумирье, тонкую прослойку между миром живых и миром мертвых, не подчиненное ни чьим правилам и никому не подвластное. Он зацепился за эту фразу – мара явно пожалела, что сказала ее: Лесьяр понял это по сомкнувшимся в замок пальцам, трепету в голосе, по тому, как мара опустила голову, чтобы спрятать взгляд.

– Акха́нда появляется с первым словом человека и пропадает перед его смертью. – Лесьяр ликовал от догадки: – Золотые жилы – это Сила, что покинула наш мир?!

Мара посмотрела со снисходительной усмешкой и будто бы даже радостью:

– Забытье – что сито, ему вашу Силу не удержать. Она тяжелая, тугая, будто смола.

Аптекарь озадаченно потер подбородок.

– Тогда что же? – его мучали сомнения: что, если мара лжет?

Он схватил пригоршню соли и занес ее над марой – та зашипела, вжалась в дальнюю стену клетки:

– Что такое акха́нда? Откуда она? – мара молчала в ответ. Лесьяр схватился за прутья, дернул клетку на себя, проорал: – Говори, что знаешь!

Несколько крупинок соли сорвались в его пальцев, упали на прутья решетки, мара округлившимися от ужаса глазами смотрела на них:

– Я сказала все, аптекарь! – заверещала она. – Акха́нда появляется рядом с людьми, когда те говорят, когда смотрят в воду или на небо… Мы ждем… мы можем пить – вы нет. Ее нельзя собрать.

Лесьяр вспомнил, что золотых жил особенно много у колодцев и на спусках к реке, где местные бабы полощут белье. И там, и там они болтают без умолку, сплетничают… «Говорят» – это то, что видят мары. А на самом деле они…

– Время… – Лесьяр отошел от клетки. – Они болтают о пустом, смотрят на звезды, гуляют и теряют время. И оно ускользает от них по капле, собирается в ручейки и реки… и именно это время вы воруете, – он резко повернулся к притихшей маре. – Я прав?

Та неохотно кивнула.

Лесьяр стремительно вернулся к столу, на котором стояла клетка, схватился за прутья – соль, задержавшаяся на них, посыпалась вниз, заставив мару взвизгнуть и вжаться в противоположную стенку.

– Как собрать ее?!

Мара качнула головой:

– Ее не собирают.

– Но ты говорила, что вы пьете ее! – Лесьяр прищурился.

Мара прикрыла глаза, глубоко вздохнула – юноша подумал, что она вспоминает, о чем еще проговорилась, чтобы не сказать больше:

– Пьем, не собираем, – она вытянула вперед подбородок, сделала несколько лакательных движений, будто собака. Выпрямилась, чтобы продолжить: – Соберешь – и акха́нда станет кро́дхой, нельзя… – она с удивлением смотрела на своего мучителя, как тот, оставив ее, спешно собирает заплечный мешок, бросая в него всевозможные склянки – стеклянные и глиняные, деревянные и кожаные, с узким горлышком и с широким, с носиком и без. Покачала головой: – Акха́нда убьет тебя.

Лесьяр только хмыкнул. Обернувшись к пленнице, бросил:

– Сиди смирно, вернусь – договорим.

Он вытащил из кармана и бросил на пол плоский путевой камень с начертанным черной смолой треугольником – тот распахнулся бледно-голубым сиянием, пропуская в мир, не доступный для большинства людей. Аптекарь шагнул в него: сияние покрылось рябью, будто поверхность озера от порыва ветра, и схлопнулось, оставив за собой звенящую тишину.

8

Едва Лесьяр ступил на путевой камень, как грудь сдавило – будто в колодец упал с головой. Ни небо, ни землю перестал ощущать. Но стоило моргнуть, как он оказался в знакомом мире. Мягкое подбрюшье мира людей, занятое тенями, отголосками запахов и звуков. Не оборо́ток мира, а его след. Мары, погоры, а следом за ними и сам Лесьяр, называли его Забытьем. Люди все больше звали Морозью. Здесь время текло иначе, чуть замедляясь, и Лесьяр мог видеть то, что произошло пару мгновений назад. Иной раз обернешься – и увидишь самого себя.

Именно это место открыл Лесьяр, когда был в услужении у Яги, именно здесь он собирал свои снадобья. Тут расцветал, полыхая заревом, папоротник, тут росли травы и цветы, которые в подлунном мире не сыскать. Горецветы, мадьяры, лопоухие петуньи. Аптекарь не знал всех названий, а потому часто придумывал их сам.

Вот этот, с синим бутоном, похожий на василек, но четырехлистный – если высушить лепестки, то получится ярко-синяя краска. Окрашенное ею полотно не выцветало. Лесьяр просил за краску по десять соболей за щепоть. А вот этот, невзрачный цветок, похожий на одуванчик, что отворачивался пушистой головкой от человеческого тепла, прекрасно лечил от бессонницы. Лесьяр назвал его сонник. А если его растереть, да смешать с мелко перетолченной травой-кручиной, да добавить пару капель росной воды и замешать на крови, то – сильнейшее приворотное зелье, от которого нет тоски на сердце. Его частенько просили после ночи на Ивана Купала молоденькие девицы, да юноши. Зелье стоило дорого, да еще в него надо было добавить немного крови заговариваемого. А это, ясно дело, риски. Лесьяр брал деньги и за это.

Сейчас полнолуние. Время сбора самых дорогих и сильных трав.

Но аптекарь сегодня пришел сюда не за ними.

Сделав большой шаг – в этом мире его тело словно ничего не весило и могло летать, юноша оказался у ворот Аркаима – невидимый для всех живых, словно дух. Стражники ругались с плотниками, мастерившими помост для княжеской свиты на завтрашней ярмарке.

– Спорнее ставь, – велел стражник. – Ворота́ закрою, как хошь, так и сбирайся.

Плотники матюгнулись:

– Сам и ставь, коли споро надоть. Не так сделаем, князь недоволен станет, нам по шее, а вы исполнять и станете. Потому или делаем, как мастер учит, или пеняйте на себя!

Стражники заворчали, но от рабочих отступили.

Аптекарь стоял рядом с ними, невидимый и неслышимый, и наблюдал, как вокруг спорщиков, раз появившись, закрутилась змейкой золотистая пыльца, собралась легким вихрем, легла поземкой и медленно осела на землю. Так и осталась лежать золотой жилой, как только плотники работу начали. А вот вокруг стражников, вставших у ворот и принявшихся что-то рьяно обсуждать, золотая пыльца так и продолжала крутиться, собираясь в углублениях и канавках и скручиваясь в золотые ручейки. Присев на корточки, аптекарь в очередной раз попробовал зачерпнуть жидкость из оного из таких ручейков – та просочилась сквозь пальцы, не оставив на них и следа.

Сняв с плеч мешок, аптекарь достал из него фляжку. Наклонив горлышко вниз, попробовал наполнить. Не вышло. Найдя небольшой пригорок, с которого стекал тоненькой струйкой ручеек, подставил склянку, но золотая вода ловко отклонилась и потекла другим потоком.

– Как же собрать тебя?

«Мы пьем ее», – вспомнил Лесьяр, а еще вспомнил, как впервые увидел мару, склонившуюся над золотым ручьем – ему уже тогда показалось, что она пьет. Но, когда мара заметила его и подскочила, никаких следов золотой жидкости не осталось на губах. И тогда Лесьяр решил, что ему показалось.

Сейчас юноша снова склонился к ручейку и коснулся его губами – жидкость затекла в рот, полилась по подбородку, испачкав ворот рубахи. Во рту стало сладко, прохладно, в глазах полыхнуло огнем и тут же потемнело, будто от удара. Голова закружилась так, что аптекарь вынужден был сесть.

Когда к юноше вернулась способность видеть, он заметил, что раны на руке, полученные еще в детстве, у Яги, бесследно исчезли. Обветренная грубая кожа на руках стала гладкой и нежной, почти как у младенца.

– Вот чудеса, – прошептал юноша и стал разглядывать ладони внимательнее. Шрам от ожога на запястье – его не стало. Мелкие ранки, полученные во время поимки мары и сейчас, когда он пересаживал ее из короба в клеть, затягивались на глазах. Аптекарь начинал понимать, что такое эта акханда – золотые нити, опутавшие междумирье. Он пробормотал:

– Живая вода…

И теперь он знал, как ее собрать.

Мара наблюдала за тем, как вернувшийся из Забытья аптекарь вытаскивает из заплечного мешка склянки, доверху наполненные жидким золотом. Оно искрилось даже в мутном свете свечи, а уж когда Лесьяр зажег солнечный свет, то глазам стало больно от разгоревшихся солнц.

Юноша победно поднял склянку, поднес ее к глазам и посмотрел на свет – несмотря на кажущуюся плотность, жидкость оказалась прозрачной, будто родниковая вода. От нее тянуло пряным ароматом восточных сладостей, чуть сладковатым, с нотками цитруса и ванили. На вкус – теперь он знал это совершенно точно – напоминала липовый отвар, который он варил от простуды, с медом, щепоткой корицы и порошком из цедры диковинного лимона. И она, совсем также, как соляные цветы, пела.

Юноша ликовал. Мара смотрела на золотистую жидкость со страхом и недоверием.

– Как удалось тебе?

Лесьяр лукаво усмехнулся:

– Так уж я тебе и скажу…

Мара в клетке подобрала колени, вцепилась тонкими пальцами в прутья, прошептала:

– Ты получил, что желал. Отпусти меня… Ты обещал.

Лесьяр пожал плечами:

– Я обещал, если ты мне поможешь, то тебя отпущу. А ты ничем не помогла: что сделано, то моя придумка. Так что, – он рассмеялся, ловко упаковывая склянки в корзину. Закрыв ее, убрал в нишу и задернул занавеской. Только тогда повернулся к маре и, скрестив руки на груди, продолжил: – Так что отпускать мне тебя не за что…

Та смотрела на него исподлобья, губы растягивались в недобром оскале, но казалось, она и не ожидала, чтобы аптекарь выполнил свое обещание.

– Пожале-еш-шь… Ла хаа́ра марга́ш-ш, – прошипела сквозь зубы и отвернулась.

Не то сказала кладбищенская тварь что запретное, не то из леса сполз холодный туман. Да только по спине Лесьяра пробежала волна ледяная, будто от сквозняка. Поежившись, он передернул плечами и прислушалася: волна не повторилась. «Померещилось», – решил он.

И напрасно. Не стоило ему обманывать мару, каждый день дружившую с самой Смертью.

9

Всю ночь аптекарь не спал. Малюта из своего закутка, слышал, как хозяин ворочается и вздыхает, как бормочет несвязно. Выглянув из-под одеяла, которым укрывался, огляделся – мара сидела в клетке, уставившись на него. В темноте ее глаза светились расплавленным серебром. Заметив, что домовой проснулся, мара, наоборот, отвернулась и, свернувшись клубком, легла на дно клетки, подсунула жесткие кулачки под щеку и затихла. Малюта вытянул шею, посмотрел наверх – туда, где отвернувшись к стене лежал аптекарь. Тихонько спустил ноги с лавки и замер, прислушиваясь – за окном вздыхал ветер, скреблись о крышу ветки да коротко вскрикивала в лесу голодная ночная тварь. В очаге потрескивали прогоревшие дотла поленья, хрустели, остывая, уголья.

Малюта бесшумно пересек комнату, поднял с пола тряпицу, оставленную Лесьяром у ножки стола, сунул ее в клетку маре. Та недоверчиво обернулась, посмотрела с удивлением, но тряпицу взяла, укрылась ею. Малюта, не мешкая, вернулся на свое место и, накрывшись с головой, отвернулся. Последние часы перед рассветом – хорошо бы выспаться. Но что-то тревожное шевелилось в груди, не позволяя сомкнуть веки.

Словно упустил он нечто важное, а оно теперь непременно понадобится. Да только упущенное не вернешь, не сыщешь.

Вздохнув от безысходности, Малюта все-таки задремал, да так крепко, что не услышал, как поднялся с первыми петухами хозяин, как затопил печь и вышел во двор – первую росу караулить. Не увидел, как ловко сбросила предложенную на ночь тряпицу мара и скинула сквозь прутья на пол, под стол – чтобы не подставлять домового под гнев строгого хозяина.

Очнулся, будто толкнул кто, ровно за минуту до возвращения хозяина. Подслеповато щурясь, скрутил платок, нацепил на тощие плечи кафтан, что служил ночью подушкой. Ловко бросился к печи и вытащил заготовленную с вечера кашу – та распарилась в теплом очаге, напиталась кореньями и травами, стала ароматная. Прислушиваясь к бормотанию Лесьяра, глубокой деревянной ложкой зачерпнул каши и сунул в клетку маре, положил горкой прямо у ног пленницы.

– Храни тебя мать Морена, – прошептала мара и жадно проглотила угощение, хватая его пальцами и обжигаясь.

В тот момент когда в дом вернулся аптекарь, наклонилась и слизала остатки каши и отвернулась, облизнув когтистые пальцы.

Малюта деловито суетился у стены, накрывая на стол – поставил бадью с водой, ложку, придвинул к центру стола небольшую пузатую крынку с маслом, глубокую тарелку. Достал с верхней полки сладкие сухари и пряности – Лесьяр любил их, всегда сам добавлял по вкусу.

– Здравия, хозяин, как спалось? – Малюта положил на угол стола чистое хрусткое полотенце и отодвинулся, продемонстрировав юноше, что успел все приготовить, хоть и непозволительно долго разоспался.

Аптекарь пересек комнату, снял с полки высокую мутную бутыль. Слил в нее то, что успел собрать за эти минуты во дворе.

– Как младенец спал, – отозвался рассеянно.

Малюта усмехнулся:

– Хм, видать неспокойный ты был младенец, матушка с тобой, небось, намыкалась… Я думал, не засну от скрипа, так ты на полатях вертелся.

Он прислонился к стене, скрестил руки на груди.

Лесьяр сурово взглянул на него, направился к столу:

– Надо к реке идти, на дальний промысел, надобно много росных вод… Много больше. А тут их ветром сдувает.

Малюта деловито приосанился – за росными водами к дальнему ручью обычно ходил он. И «много вод» требовалось перед ярмаркой, когда хозяин заготавливал много элексиров да снадобий на продажу: какие-то продавал порошками, а какие – мазями, отварами да настойками. Малюта любил ярмарку – малютку-домового всяк любил пряником сладким одарить, чтобы товар аптекаря заполучить со скидкой, да только Малюта хорошо помнил, кто его от беды спас, кто за ним в огонь полез да из огня-то и вытащил. От того служил Лесьяру верой и правдой. А у́шлых покупателей, желавших обманом получить лишка́, с удовольствием объегоривал: скупой да жадный плати двойную цену.

– Схожу, чего б не сходить…

– Сейчас отправляйся, – велел Лесьяр, завершая завтрак. – На закате, до первых песен, живицу соберешь, спрячешь в коробе, чтобы ночью не напитались. Дам тебе соли погорской, чтобы все ладно получилось.

– А росу? – Малюта слушал внимательно, кивал, а сам собирался в дорогу – в заплечный мешок складывала краюху хлеба, воду в деревянной фляге, яблоко. Пока Лесьяр договорил, он уже натягивал на босые ступни сапоги. Тулуп и шапка лежали рядом с ним.

Аптекарь развернулся к нему, сел поперек лавки. Внимательный взгляд следил за сборами, как деловито и обстоятельно. Но вместе с тем споро и ловко, собирается домовой в путь, как послушно и беспрекословно все исполняет.

– А росу во фляги соберешь, да смотри, не торопись – дождись первого луча солнца, да как подзолотит ее, так и сбирай, понял ли?

Малюта кивнул, улыбнулся широко:

– Да чай не в перво́й!

– Не в первой, – отозвался юноша, успев поймать беглый, и будто бы извиняющийся взгляд, который домовой бросил плененной маре. Та виду не подала, как сидела в клетке, так и сидела, не двигаясь.

Малюта взял в руки кафтан, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел на хозяина.

– Я… это… того…

Лесьяр поднял на него вопросительный взгляд, но молчал – ждал. Домовой вздохнул, склонился к уху юноши:

– Можно я ее водой напою? – и незаметно кивнул в сторону мары. – А то ведь ты … не станешь.

У Лесьяра потемнел взгляд, стал пронизывающе-колким и холодным, домовой поежился под ним, но глаз не отвел.

– Не стану, это ты верно сказал. И тебе не велю.

Малюта насупился, сжал челюсти, но перечить не стал. Помявшись еще какое-то время, будто ожидая, что хозяин изменит свое решение, отрывисто запахнул полы кафтана, подпоясался и, схватив шапку в кулак, выбежал на крыльцо.

– Ишь, какой у тебя заступничек обнаружился, – пробормотал Лесьяр, провожая его взглядом.

– Некоторые твари больше люди, чем сами люди, – пробормотала мара.

Взгляд аптекаря и то, как спешно отправил домового из дому до следующего утра, ей не понравился.