Евгения Кобальт
Произвол
– Вы не одного поля ягоды, – подытожил папа.
– Вы с Марией тоже не одного поля ягоды, – вставила я тихо, чтобы она ненароком не услышала. Мне не хотелось ранить ее. – Она раньше мыла полы у тебя в кабинете.
– Я в другом положении, дочка.
«Возможно ли отказаться от любимой вот так безразлично? Вот так буднично? – ковыряла я кровоточащую рану. – Нет, невозможно! Получается, раз Андрея не тронул наш разрыв, я была влюблена одна? А он лишь игрался?»
Внутренности охватило жалящее чувство. Меня обманули, меня предали! Какой же мерзавец! Что за сукин сын! Я ведь бежать с ним собиралась!
– Если я правильно помню, он вышел из семьи заводских рабочих. Сам же, молодец – не могу не признать, – пошел дальше своих родителей и начал учиться, поступил в престижный вуз. Инженеры нам нужны, тем более сейчас, когда в стране запланированы масштабные стройки, но ты представь, каким мужем он тебе будет?
Я молчала, демонстрируя ему свой недовольный профиль.
– Я представлю сам, – нисколько не обиделся отец, свыкшийся с моим мятежным духом. – Вы поженитесь, ты родишь ему детей. Он выпустится из института и получит назначение на стройку. Заметь: первую из многих. И вот вы станете дружно переезжать вслед за ним туда, куда прикажет партия: хоть на юг, хоть на восток, хоть на Крайний Север. Вам придется подстраиваться под новые условия вместе с ним. – Родитель поднял вверх указательный палец. – Есть и другой вариант – если парень останется в Москве. Вы займете крохотную жилплощадь в муравейнике. Муж будет приносить домой жалкую зарплатишку, поэтому и ты отправишься добывать деньги. А как иначе-то, доченька, прокормить и одеть детей дорого стоит, вы же не будете рассчитывать на доброго папеньку? Век папеньки недолог, я, между прочим, уже не молод… Работа, стирка, уборка, готовка, воспитание – и так по кругу изо дня в день, пока ты не взвоешь от усталости! Ну что, готова? Хочешь стать частью обыкновенной, среднестатистической семьи? Учитывая, что сама росла, как во дворце? Вот и думай. Может щенок обеспечить тебе будущее, которого ты заслуживаешь?
– Бедность не порок, – выскочило у меня.
– Бедность не порок, зато та еще петля на шее, – подхватил он.
Я могла бы ему возразить, да незачем, это было бесполезно. Пока он что-то бухтел, лениво жестикулируя, я так и стояла, уставившись на мозаичную дорожку под туфлями и кое-как сдерживая горькие слезы.
– Нина, взгляни на себя! – вырвал меня отец из оцепенения.
И с прискорбием вздохнул, догадавшись, что я внимала ему вполуха. Пересилив раздражение, папа воззрился на меня ласково, как в детстве.
– Ты еще прекраснее своей матери, Нина. И красота – не единственное твое достоинство. Чтобы составить выгодную партию, ты получала передовое образование, музицировала, рисовала, занималась спортом. Ты хороша почти во всем, за что берешься, и я горжусь тобой. Не отдам в руки мужчине, который погубит то, что мы с матерью взращивали в тебе годами, мужчине, который для тебя, скажем так, маловат.
– А какой не будет маловат? – услышала я собственный слабый голос.
– Тот, кого ждет блестящая карьера, – охотно перечислял папа, – у кого безупречная репутация, много связей и возможностей. Мужчина должен твердо стоять на ногах, чтобы с ним было надежно. Я не смогу всегда быть рядом с тобой, дочка, поэтому собираюсь оставить тебя за прочной стеной. Если ты шибко печешься о любви, поверь мне на слово: для крепкого брака недостаточно одних чувств, порой они появляются и вовсе спустя годы после свадьбы. Верно говорят: стерпится – слюбится. Видит бог, этот разговор должна была вести твоя мать, у нее бы, чай, вышло поделикатнее, но ты уж не суди меня строго…
«Возможно, есть в его словах доля правды, – задребезжал у меня в глубине огонек того здравого смысла, к которому взывал отец. – Папа родился в крестьянской семье, ребенком застал голод, горбатился в поле, а сегодня он – один из самых влиятельных в стране людей. Он построил сам себя. Такой человек не даст вредного совета. Он старше, он умнее, он знает, о чем говорит, и пытается защитить меня, уберечь от ошибки».
Отец закинул ногу на ногу и налил себе в стакан прохладный лимонад, который Мария делала ему к полудню каждый день.
– И все-таки присмотрись повнимательнее к Загорскому, – предложил папа как бы невзначай. – Он не столь плох, как ты привыкла думать. Ну, согласен, излишне деловой, заискивает перед начальством. Да только именно такие прихвостни и пробиваются, девочка. Таких-то руководство жалует, лелеет, поднимает вверх. Сергей крайне тобой интересуется. Смени гнев на милость и побеседуй с ним.
Я припомнила невзрачного мужчину, который восхищенно аплодировал выступившему с речью члену Политбюро – этому фальшивому, скользкому старичку Пронину, сверкающему сальными глазенками, – и ходил за Адмираловым хвостиком, как преданная собака. Ни за что!
– Он толковый товарищ. Быстро позабудешь этого мальчишку.
Отец поставил пустой стакан, затушил вторую выкуренную папиросу и медленно поднялся с кресла, опершись обеими руками на подлокотники. Нотации, стало быть, окончены. Он вразвалочку направился к главному входу в дом.
Во второй половине дня на госдачу доставляли телят, фазанов, барашков или индюшек, выращенных в специальных питомниках. Папа проверял свежесть и качество мяса самолично. Он никому не доверял осмотр тушек – ни Красильникову, ни Марии, ни повару. Очень уж серьезно относился к тому, что ел. Издалека донеслось его бормотание и бойкое «Здравствуйте, Борис Владимирович!» шофера грузовика.
На небе начали сгущаться тучи, как и предвещали синоптики.
Я безучастно наблюдала, как Анфиса, одна из наших домработниц, вышла на террасу, чтобы прибрать столик и вытрясти пепельницу. Ее чепчик и фартук ослепляли белизной, из светлого пучка на макушке не выбилось ни единого непослушного волоска, а руки, несмотря на каждодневный физический труд, выглядели такими же ухоженными, как и мои. Анфиса не поднимала на меня взгляда и работала, сохраняя вежливую улыбку.
Спустя месяц Бориса Адмиралова обвинили в создании внутри прокуратуры контрреволюционной заговорщической организации и арестовали. Дачу в Усове и квартиру в Большом Гнездниковском переулке обыскали, перевернув мебель вверх дном, разворотив папин кабинет, выпотрошив содержимое ящиков, перелистав каждую страничку каждой книги в библиотеке. На череде допросов чекисты, которые недавно гостили на нашей даче и лебезили, обхаживая ее хозяина, заставляли папу подписать показания против себя самого. И хотя отец отрицал вину, и хотя подлинных следов заговора так и не удалось обнаружить, в ноябре его расстреляли на полигоне «Коммунарка».
Глава 1
Июнь 1949 года
Я сидела на низком пуфике и со скукой рассматривала платье, висевшее на ручке шкафа. Оно было сшито из плотной коричневой ткани в белую крапинку. Юбка-клеш должна была строго прикрывать колени, шелковый поясок – туго схватывать талию. На груди вырез лодочкой. Элегантно, стильно и деловито – то, что нужно для изысканного ужина в компании начальника мужа. А не для поездки за город в знойный день.
– Дорогая, это платье подойдет гораздо лучше, – упорствовал супруг. – Примерь. Увидишь, как тебе идет.
Я проводила грустным взглядом короткое хлопковое платье в бело-зеленую полоску, которое он спрятал в недрах шкафа, и послушно взяла вешалку с коричневым в крапинку. В защиту мужа отмечу, что обычно он не копался в женской половине гардероба и полностью полагался на мой вкус. Но все менялось, когда дело доходило до важного приема. Тут уж ничего не попишешь – иди и подавай наряд на утверждение. Одежду мы подбирали очень скрупулезно, в зависимости от обстановки. Например, в гостях у генерал-лейтенанта Большегубского нельзя было носить декольте и укороченные до колен юбки – его жена презирала в женщинах любой намек на откровенность и не упускала возможности нарочито громко посетовать на падение нравов; впрочем, каждая из дам, которую Большегубская пыталась устыдить, понимала, что стареющая генеральша просто ревновала мужа к молодым красавицам. В доме Еремеева, замминистра здравоохранения, наоборот, осуждалась излишняя чопорность, особенно среди девушек в самом что ни на есть соку. Закрытые наглухо, от шеи до пят, платья якобы вызывали у Еремеева ассоциации с неприемлемой в советском обществе буржуазностью. Удобная отговорка, чтобы бессовестно таращиться на полуобнаженных женщин.
Замужем я 10 лет. За этот срок можно научиться безошибочно распознавать настроение супруга. Вот он неопределенно качает головой – значит, готов сдаться, нужно только маленько поднажать; если же он понизил голос и поджал губы, значит, штурм крепости бесполезен.
Считав его красноречивые сигналы, я сложила оружие. Раз выбор мужа пал на коричневое в крапинку и рот при этом сложился в тонкую ниточку, выходит, он снова хочет произвести впечатление на своих коллег и приятелей, которые собирались сегодня на загородной даче. Иначе к чему сей маскарад?
Я прикинула, через сколько минут после выхода на жару взмокну в этом орудии пыток – примерно через одну, – однако послушно начала переодеваться. Узкие бретельки домашнего платья скользнули с плеч. Муж вскочил с кресла, точно ошпаренный.
– Тебе в дорогу понадобится еще одна сумка, верно? Я принесу, – сказал он и опрометью выбежал из комнаты.
И так каждый раз, кисло подумала я. Каждый раз он удирал, когда я раздевалась. Одиннадцать месяцев, если мне не изменяет память? Да, почти год, как мы не были близки. Хотя до сих пор спали в одной постели, поддерживая иллюзию благополучной семейной жизни.
Мы с Сергеем Загорским встретились спустя два года после расстрела отца, когда я уже забыла, кто он и как он выглядит. Опала Адмираловых очень больно ударила по мне. Помимо второго родителя, я потеряла имущество, все папины сбережения, перспективы на будущее и расположение наших влиятельных друзей. Смерть отца и падение с высоты в низину стало тяжелым испытанием для моего незрелого, эгоистичного ума. Я не умела заботиться о самой себе, зарабатывать на хлеб и пробивать себе дорогу в жизнь. Дрожа в отчаянии, зачахшая от скорби, я устремилась к соседям, к нашим любезным, открытым всем и вся соседям, они же опускали глаза, говорили что-то о ремонте или скором отъезде, приносили свои извинения и поспешно хлопали дверью. Убитая горем Мария предложила мне пожить вместе с ней, но я отказалась – не посмела я вешаться ей на шею, когда на ее шее уже висела больная, возможно умирающая, мать. Через два месяца после отца арестовали и саму Марию.
И лишь одна из моих знакомых в Усове, старая брюзга Ольга Петровна, прежде не упускавшая случая поучить меня уму-разуму, поворчать попусту или просто каркнуть так, чтобы заткнулась, – вот эта самая ненавистная мне Ольга Петровна раскрыла двери нараспашку и приняла меня, как родную дочь. Она дала мне пообвыкнуться, переварить потрясшие меня вести, а затем мягко подтолкнула к самостоятельной жизни, как выпускают из клетки оправившегося после перелома лапы дикого зверя. Настала пора взять себя в руки и начать учиться.
Адмираловское дело погрохотало и минуло, словно штормовая туча. Я тогда, пребывая в наивном неведении, еще не понимала, что обязана своему спасению кому-то из папиных знакомых в НКВД, которые не смогли уберечь его, но позаботились хотя бы о его единственной дочери. Жизнь перевернула страницу и приступила к новой главе. Отныне прокурорская дочка снимала за гроши скрипучую раскладушку в убогой комнате, обманывая других жильцов дома, будто приходится хозяйке Ульяне Алексеевне племянницей, и, поскольку ей кровь из носу нужно было раздобыть деньги на еду и койко-место, она начала искать приличную работу. Но приличная работа не желала искать прокурорскую дочку, так что ей пришлось устроиться почтальоном. О какой изнурительный, монотонный труд! Сколько сил он высосал из меня, заменяя энергию и творческие порывы унылой пустотой! Долго не протяну, ни за что не протяну, повторяла я из раза в раз, заталкивая письмо в отверстие почтового ящика, и промозглый ветер добивал меня, кусая под изношенным пальто. Дома было не многим лучше: раскладушка моя стояла в крохотном закутке, отделенном от остальной комнаты шкафом, и по ночам я слушала, как Ульяна Алексеевна разговаривает сама с собой во сне либо пьет водку на пару с соседкой Тамарой Дмитриевной. Вообще, хозяйка у меня была женщиной пьющей.
Но месяцы шли, и я, поднаторев, смирилась. Механизм мой заработал слаженно. Днем я училась, вечером разносила почту, и все как-то само собой образовалось. Впереди замаячили прежние мечты и планы, просто теперь для их достижения надо было приложить больше усилий, чем прежде, под уютным кровом родительского дома.
Я тащилась по сумеречной Покровке со своей огромной сумкой, набитой конвертами, и вяло озиралась по сторонам. Придерживая солидный кожаный портфель, Загорский шел мне навстречу.
– Нина! Вы ли это! – воскликнул он, приподняв каракулевую шапку.
Я сухо отвечала на сыпавшиеся вопросы, полагая, что сыплются они из вежливости и что Сергей скоро распрощается да отправится по своим делам. Но прощаться он не торопился. Загорский живо интересовался тем, чем я занималась последние два года (он, как выяснилось, думал, будто я уехала к тетке в Минеральные Воды), выразил глубокие соболезнования по поводу кончины отца, слукавил, что я необыкновенно похорошела, и в конце концов широко, тепло улыбнулся, растопив мое всегда холодное к нему сердце.
«Он не столь плох, как ты привыкла думать», – раздался в голове назидательный голос отца. Припомнив папин совет, я присмотрелась к Сергею повнимательнее и уже не нашла того отталкивающего невзрачного человека, с которым общалась на даче. Стоявший передо мной мужчина был симпатичен, правда, среднего роста, до меня он чуть не доставал. Глаза желтоватые, кожа тонкая. Светло-русые волосы поредели, предвещая залысину на макушке. Он был строен, точнее, жилист. Позже я узнала, что Загорский фанатично поддерживал физическую форму в спортивном зале и соблюдал жесткую диету, не позволяя себе излишков.
Сережа делал вид, будто ему неведомо о перипетиях в моей жизни, он во что бы то ни стало оставался джентльменом и ухаживал за мной со всей присущей ему обходительностью. Мы ходили на балет, на оперу, в картинные галереи и рестораны. Вкусы наши в большинстве своем совпадали. Мы читали одни и те же книги, слушали одну и ту же музыку, смотрели одни и те же фильмы, и создавалось впечатление, будто мы нашли друг в друге частичку себя самого. Я ощущала себя поистине влюбленной – то ли из-за внезапно открывшейся мне привлекательности и доброты Сережи, то ли из чувства благодарности за спасение от тяжелой работы и бедности, то ли из-за банальной потребности в друге, неясно, в любом случае, когда он спросил, хочу ли я выйти за него замуж, я чистосердечно сказала «да».
Первое время после свадьбы он был очень пылким. Сережа устраивал мне спонтанные романтичные вечера, являлся домой с шикарными цветами без какого-либо повода, дарил украшения с драгоценными камнями и щедро сыпал комплиментами. Он мало пил, не курил, не кутил. Связи его были столь обширны, что найти знакомых можно было в любом городе и ведомстве; Загорский был со всеми учтив и доброжелателен, но тесно он ни с кем не дружил. Выходя из квартиры, я ловила на себе завистливые взгляды соседок, в сознании которых Загорский прочно укрепился в статусе «идеальный мужчина».
Поначалу он с нетерпением ждал ночи. В постели был очень нежным и последовательным. Мне это нравилось, а потом приелось. Так бывает, если секс становится обыкновенной процедурой в распорядке дня наряду с чисткой зубов и принятием душа, то есть если им нужно заниматься по определенной схеме, в определенных позах и в определенное время. Я пробовала соблазнить его вне нашего выверенного по минутам графика, раскрепостить, обернуть близость в игру; Сережа поддавался, но с ленцой, он смущенно покашливал и тушевался. Вскоре мне осточертело домогаться собственного мужа. Приставания сошли на нет, и через пару лет наша интимная жизнь превратилась в редкое выполнение супружеского долга. Тогда же я стерла пыль с глаз и разглядела недостатки супруга.
Говорил он быстро, скорее тараторил. Не ходил, а рысил. Он спешил всегда, даже во время обеда или чтения газеты, – терпеть не мог впустую потраченных минут. Пока я делала нехитрую утреннюю гимнастику, он успевал принять душ, побриться и одеться к завтраку. Когда я заканчивала первое блюдо, он откладывал нож с вилкой и вытирал рот. Пока я делала заказ портнихе, он мог съездить на работу, провести совещание, вернуться домой и разобрать кипу бумаг в кабинете.
Загорский имел дурную привычку пристально наблюдать за собеседником, уставившись ему прямо в глаза. Казалось бы, все так и поступают – смотрят на того, с кем разговаривают; но Сережа впивался, словно погружался в самые проникновенные мысли. Это смущало, а порой и вовсе раздражало. Я нашла выход из ситуации и просто отводила взор на первый попавшийся предмет интерьера.
Немного погодя я поняла, что и Сереже кое с чем в нашем браке приходилось мириться. Только в отличие от меня – особы прямолинейной – он скрывал недовольство, по крайней мере не заявлял о нем в открытую. Загорский не выносил вспыльчивости, а этого добра у меня хоть отбавляй. Упертый, взрывной характер слегка утихомирился с возрастом, но временами входил в кураж и показывал себя во всей красе. В такие моменты лицо мужа страдальчески искажалось и он старался как можно скорее ретироваться на работу или в спортивный зал – там чувствовал себя в безопасности, как под крышей в град. Меня же после долго мучили угрызения совести, не меньше, чем запойного пьяницу, который протрезвел и осознал, каких бед натворил во хмелю.
Зато по бытовым вопросам мы никогда не ссорились. Сережа пользовался обслугой дома и не привлекал меня к домашним хлопотам.
Первый раз он упомянул о детях на годовщину свадьбы. С тех пор эта тема то и дело всплывала в разговоре: перед сном, за обедом или по дороге в гости. Я тоже хотела ребенка, но никак не могла забеременеть. Обеспокоенный муж предложил обратиться к врачу (доктора он выбрал лучшего из лучших) и выяснить, в чем проблема. А проблема действительно была. Впереди ждало долгое, болезненное лечение, но мы оба верили, что именитый врач сделает невозможное. Однако чуда не произошло. Страшный диагноз – бесплодие – окончательно умертвил общую мечту. Загорские более не должны были выплачивать унизительный налог на бездетность3; когда люди узнавали о нашей проблеме, то немедленно строили мину, достойную скорбящей вдовы; и тем не менее все это были пустяки по сравнению с грядущими десятилетиями, лишенными родительского счастья.
В 1941 году Сережа получил должность заместителя заведующего секретариатом Совета народных комиссаров СССР и одновременно стал помощником уполномоченного Государственного комитета обороны по снабжению Красной армии Анастаса Микояна. В октябре, спасаясь от наступающих на Москву немецких войск, мы уехали в эвакуацию. Иностранные дипломаты, члены Политбюро и Комитета обороны, часть Правительства и труппа Большого театра прибыли спецпоездом в Куйбышев4. Туда же направились информационные агентства, Госплан, часть аппарата ЦК ВЛКСМ и многие другие учреждения. Уже в январе 1942 года мы вернулись в Москву.
Я тоже не осталась в стороне от войны и пошла работать медсестрой в Первую градскую больницу, где располагался госпиталь для тяжелораненых бойцов. Свой крест я несла через силу. Пока другие сестры вкладывали в уход за больными душу и, полные сострадания, тайком утирали слезы по какому-нибудь солдату с трогательной судьбой, я сдерживала тошноту при виде гниющего мяса и запаха крови с потом, уклонялась от смертельно раненных и чуть ли не ревела зверем на операциях. Но нет, я не жаловалась и не уходила. Куда моим капризам – до горя людей, которым повезло в тысячу раз меньше, которым нужно было хоть немного облегчить адские муки?
Сережа, о моем отвращении, разумеется, не ведавший, гордился успехами жены в больнице. Сблизившись с главным редактором «Правды», он попросил его упомянуть благородство и самоотверженность Нины Загорской в статье к Восьмому марта. Текст воспевал трудящихся женщин – фронтовиков, врачей, колхозниц, рабочих заводов, – и, конечно, главный редактор не проигнорировал просьбу важного человека, посвятив его супруге целых три предложения (на два больше, чем санинструктору, вытаскивавшей раненых с поля боля прямо под свистом пуль). «Героические дочери советского народа», – провозглашал заголовок той праздничной статьи. Муж вырезал ее, вставил в рамочку для фотографий и бережно хранил на столе в домашнем кабинете.
В 1944-м он получил трехкомнатную квартиру на пятом этаже дома на Берсеневской набережной. Как только не называли в народе это здание: «этап ГУЛАГа», «дом предварительного заключения», «братская могила», «кремлевский крематорий». Жуткую славу оно заработало в 1937—1938 годах, когда огромную часть жильцов, принадлежавших к верхушкам власти, расстреляли или репрессировали. И хотя с тех пор прошло много лет, страх все равно клубился в здешнем воздухе.
Я не сомневалась в том, что чекисты продолжали слушать разговоры и следить за квартирантами «дома предварительного заключения». Они могли притворяться консьержами, поварами, уборщиками. Да мало ли на что им хватит фантазии? А какие там были тонкие стены! Будто картонные! Нам не раз приходилось быть свидетелями чужих перебранок.
Сережа волновался, переезжая в знаменитый «крематорий», мне же было безразлично. Чтобы оказаться под следствием, необязательно жить в конкретном здании, не так ли? Ведь папу госдача не спасла?
Война закончилась, жизнь потихоньку возвращалась в привычное русло. Скрывая ликование, я сняла белый халат и уволилась из Первой градской больницы, а главный врач, утаивая сарказм, выразил мне свою глубочайшую признательность за неоценимый труд. Муж предложил пристроить меня в Московский горком партии, но я категорически отказалась. Это привело к нашему первому и единственному крупному скандалу, растянувшемуся на недели. Сережа настаивал, чтобы я делала карьеру в партии, а я не желала становиться частью существующей в нашей стране системы. Прикладывать руку к обожествлению вождя? Закрывать рты городским газетам, диктовать им, о чем им сообщать на своих страницах и в каком тоне? Отличать партийных от беспартийных, давить на последних и притеснять их? Кошмарить пары, которые решили разойтись, копаться в их грязном белье, ломать их судьбы, отказывая в разводе? И, конечно же, свидетельствовать против собственных коллег, которые угодили в клешни органов госбезопасности! Нет уж! Какую бы работу ни повесили на меня в горкоме, я не стала бы ее выполнять. Для меня это означало замарать руки.
После долгих уговоров, криков и взаимных укоров тема была закрыта. Я устроилась в книжное издательство и тем самым сохранила свою совесть чистой.
Загорский получил орден Ленина и должность заведующего секретариатом Совета Министров СССР. Нам предоставили квартиру четырьмя этажами выше. Да, передвижение по этажам дома происходило параллельно с передвижением по службе. Нынче мы видели из окон не трубы ТЭЦ, а Берсеневскую набережную с Москвой-рекой. Я завязала белый поясок на талии. Муж вернулся в комнату.
– Ты великолепна, – сказал он.
Сережа вытянул вперед руку, как бы приглашая меня пройтись по комнате и продемонстрировать ему платье. Мои босые ноги беззвучно ступали по узкой ковровой дорожке, пока я направлялась к окну. Он не сводил глаз – только не с колышущейся юбки и не с выставленной вперед груди, а с узких загорелых щиколоток. Именно они обескуражили Сережу, когда он встретил меня в музыкальном зале госдачи Адмиралова. Полагаю, щиколотки были едва ли не единственным участком моего тела, который все еще вызывал в нем безграничный восторг.
Изображая дефиле манекенщицы, я вышагивала по гостиной, как по подиуму. Из-за бьющего в окна солнечного света ткань платья блестела; в завитых прядях, обрамлявших лицо, играли блики. Я дошла до столика, на котором стоял телевизор КВН-495 с крохотным экраном и большой увеличительной линзой, и остановилась. Поворот тоже получился манерным: с прямой спиной, вытянутыми стопами и мягкой полуулыбкой.
Муж выпалил все пришедшие ему на ум комплименты, а льстец из него был недурной – умел умаслить любого. Засмеявшись, я перестала кривляться. Сережа подвел меня к напольному зеркалу и встал рядом, приобняв за талию. Он тоже оделся как на парад – в белую рубашку и безупречно скроенные темно-синие брюки. «Вспотеем вместе», – шутливо позлорадствовала я. Впрочем, возможно, и не очень шутливо. Этим вечером была намечена игра в теннис, и я надеялась, что хотя бы во время матча смогу отдышаться в легком теннисном костюме.
Когда сборы закончились, Сережа подхватил сумки и закрыл квартиру. На стоянке дома нас ждал служебный ЗИС-110 черного цвета. Муж бросил поклажу в багажник и кивком поприветствовал охранников, патрулировавших внутренний двор с собаками.
– Здравствуйте, Сергей Яковлевич, Нина Борисовна! – хором поздоровались служивые, преисполненные почтения.
Загорский завел автомобиль и выехал за ворота, отгораживавшие высотку6 от общественного пространства. Наплевав на прическу, я опустила стекло на дверце машины до упора и вдохнула свежий воздух. Мы понеслись прочь из Москвы в сторону Рублево-Успенского шоссе, в столь знакомом мне с детства направлении. Сердце трепетало, чувствуя близость Усова.
Спустя полтора часа мы прибыли в Жуковку и подкатили к воротам госдачи, принадлежавшей министру госбезопасности Михаилу Громову. Это была самая огромная усадьба из всех, что я когда-либо видела, а видела я, без преувеличения, немало. Она занимала около 20 гектар земли – немыслимую, необъятную площадь. В самом сердце территории располагался одноэтажный каменный дом сливочного цвета с зеленой крышей. Выполненный в стиле классицизм, с треугольным фронтоном, колоннадой, большими окнами и мраморной фасадной лестницей, он больше походил на дворянский особняк, нежели на дачу советского чиновника, разве что уступал тому в монументальности. Неподалеку от дома тихонько журчала вода в фонтане. Имение окружал зеленый парк, за которым ежедневно ухаживали многочисленные садовники. В оранжереях и парниках штат слуг выращивал овощи и фрукты; у маленького пруда, облагороженного вдоль берега разноцветной галькой, содержали фазанник и курятник; в погребе хранились коллекционные вина. Впечатленная размахом, я подумала: непрост должен быть этот Громов. Ох непрост!
Генерал-полковник обожал собирать у себя шумные компании, особенно летом – на свежем воздухе. У него гостили члены Политбюро, дипломаты, военачальники, эмвэдэшники, певицы, танцовщицы и актрисы, литераторы и музыканты. Порой Громов устраивал на даче показы новинок отечественного кинематографа – для этого у него имелся специальный зал с большим экраном. Бывало, в усадьбе проходили лошадиные скачки.
К госдаче поочередно заезжали автомобили, и приглашенным даже пришлось немного потомиться в пробке. Когда настал наш черед, Сережа проворно вырулил во внутренний двор и остановился. Мы вылезли наружу. Жара полыхнула мне в лицо, и я замахала рукой в тщетных попытках охладиться. Платье мигом стало тяжелым, непроницаемым, тесным.
Паренек в белых перчатках забрал у мужа ключи и сел на водительское кресло, чтобы припарковать машину.
Начало игры было запланировано на 17 часов; пока же гости отдыхали за белыми деревянными столиками, расставленными в тенистом саду. Мы приблизились к хозяину дачи. Он как раз закончил рассказывать какую-то уморительную, судя по громкому хохоту окружающих, историю.
– Товарищ Громов, день добрый, рад встрече! – поприветствовал Сережа.
Министр оторвался от собравшихся вокруг него чекистов. Он бегло изучил лицо мужа, вспоминая его имя, а затем протянул руку.
– Загорский, как же, как же, – отозвался Громов, крепко сжав ладонь Сережи. – Добро пожаловать.
«Черт, а слухи правдивы», – сделала для себя открытие я. Министр был чудо как хорош. Крепкого телосложения, с карими глазами, светлыми волосами, напоминавшими оттенком лен; курносый, пухлощекий. Лицо живое, приветливое, любопытное. Как-то сразу стало ясно, что он – редкого сорта кутила, игрок, непоправимый прожигатель жизни. Михаилу Абрамовичу на вид было около 45 лет, но годы разгула нисколько не изуродовали его, он оставался все так же красив, свеж и полон сил.
Громов поправил воротник серой гимнастерки и перевел взгляд на меня. Бровь его лениво изогнулась.
– Позвольте представить вам мою жену Нину, – тут же нашелся Сережа, положив ладонь мне на поясницу и мягко подтолкнув вперед.
О, выставлять меня было излишним. Взор генерал-полковника прошелся по мне, не упуская ни единой детали: ни обтянутой узким поясом талии, ни полутени на лице, брошенной соломенной шляпкой, ни выбившихся каштановых прядей, ни золотистого загара. От внимания не ускользнули и нежные руки с длинными пальцами, один из которых обхватывало золотое кольцо – точно такое же, как у Сережи.
– Очаровательно, – изрек Громов.
Вложив в следующий жест всю свою галантность, он склонился, взял мою руку и поцеловал тыльную сторону ладони. Прикосновение его губ было легчайшим, как дуновение бриза, и носило исключительно формальный характер, но воздействовало оно совершенно гипнотически. Что за дамский угодник! Мне резко стало еще жарче.
– Вы играете в теннис, мадам?
– Нечасто, – ответила я, восстанавливая дыхание, – но сегодня попробую снова взяться за ракетку.
В карих глазах мелькнуло одобрение. Сережа рассмеялся.
– Не слушайте ее, Михаил Абрамович: Нина великолепно играет в теннис, – произнес он с гордостью. – Она очень метко бьет. Если настроилась на победу, ее трудно обыграть.
– Вот как, – протянул министр с плутовской ухмылкой. – Я и сам азартен. Сыграете со мной партию, Нина?
– С удовольствием, – откликнулась я, опустив голову.
Громов хмыкнул и отпил из бокала воду с лимоном, мятой и льдом. Компания мужчин за его спиной расшумелась, ввязавшись в спор по поводу дальнейшей судьбы «Москвича»: один с пеной у рта доказывал, что годовые объемы продаж уже не смогут существенно вырасти, другие уверяли, что советские люди скоро оправятся после войны и тогда «Москвич» станет первым народным автомобилем, как оно и было задумано изначально. Громов отстраненно смотрел в свой бокал, но однозначно внимательно их слушал и отвлекся только тогда, когда из-за его спины вынырнула женщина. Она нежно тронула локоть Михаила Абрамовича и что-то шепнула ему на ухо.