Евгения Ивановна Хамуляк
Заметки ветеринара
Я ходила, встречалась, знакомилась, вникала, разговаривала, опять рассказывала про роман и его героев, про большую любовь, толкающую людей вперед, пока к концу дня у меня не отсыхал язык, но по ходу никак не могла привыкнуть к новой урбанистической культуре, состоящей из непонятной музыки, словно эхо, отражающим все городские шумы, как на свалке. Под нее пытались петь и говорить люди, что-то бубня себе под нос о трудной жизни на планете, душевных муках и тоже о любви, в основном неразделенной.
В этим моменты я вспоминала скромный дом культуры, где трудилась моя мама, с их блистательными концертами военных песен о подвигах нашего народа, классическими выступлениями и национальными праздниками с участием одаренных молодых и пожилых людей нашего города, которые пели, танцевали, заряжали своим талантом, являясь истинным богатством, которое не изменялось в угоду моде бубнить и носить штаны по коленки. Всплывал образ дяди Толи, отлично выражавшегося на этот счет иногда нецензурными выражениями.
Мы ходили в театры, но все на сцене казалось каким-то ненастоящим, наигранным и отвратительным, сюжеты современности, заинтересовавшие режиссеров и актеров, поражали грязью и пошлостью. И если б я лично не знавала нормальной жизни у себя в городке, то подумала, что мир сошел сума, познав все грехи и низости, описанные в древних книгах про ад.
Мы посещали выставки, и меня шокировало искусство, которое нельзя было описать простыми словами, только одним и тем же чувством «не нравится». Примерно такие же захаживали и посетители, взвинченные, неуклюжие, угловатые, в крайне неудобных одеждах, делающих их похожими, как выражался тот же дядя Толя, на богатый детский дом с сумасшедшим уклоном.
Я, естественно, присматривалась к мужчинами, которых было много, но с трудом их можно было назвать этим благородным словом. Укутанные в шарфы и пальто всех цветов радуги, набриолиненные и надушенные, с закрученными усами и бородами, чрезмерно мускулистые или, наоборот, худосочные, какие-то изможденные и бледные от городских пробок, они больше походили сами на современное искусство. По сравнению с ними братья Люберецкие представлялись богатырями, где каждый мог бы в охапку взять по пятку таких городских красавчиков и покрутить их вокруг своей оси часок в качестве разминки.
Я заглядывалась и на столичных красавиц, пытаясь понять столичную моду и свои отношения с ней, но, к сожалению, на мою фигурку лосины и бандажи, то есть джинсы и юбки, просто не налазили, да и шпильки не выдержали бы моего небалеринского веса. В эти минуты я вспоминала мою мамулю, «Русскую Венеру», в ее прекрасных платьях, подчеркивающих изгибы истинной испанской гитары, подруги любого кабайеро, ее милые шутки, женские премудрости, глубину взгляда, вселенское спокойствие. Такое в Москве было неактуальным. А все же мне хотелось походить именно на нее – идеал, зримый с детства. Да и сидеть на диетах совсем не грело сердце и талию! Тем более что разнообразие еды в столице было отменным.
Меня водили по лучшим ресторанам, и, конечно, обилие и разнообразие восхищало! Суши, каши, смузи, парпаделли, милфеи, крутоны, тирамису, стейки с кровью, из которых обязательно торчал какой-нибудь пучок неизвестной травы или по тарелке соусом было размазано лицо Дали или Сталина… Глядя на такую «красоту», я часто вспоминала хлебосольные столы наших празднеств, обедов, эти домашние невычурные яства, скромные по ингредиентам, но щедрые на порции и вкус, стояли перед глазами, полными ностальгии.
Одним словом, я скучала по дому. И все бы ничего: за суетой, которая уносила вперед и назад, расталкивала в стороны, мне стало часто мерещиться, словно привязалась навязчивая муха, мысль о том, как же там поживает моя практика, мои дорогие собачки и кошечки, их хозяева, ставшие такими близкими после издания книги. Им, самым первым, я отослала по авторскому экземпляру, подписанному на долгие года, как дорогим друзьям.
И нерушимой стеной вставал темный образ того Нового Ветеринара, который хамски ворвался в мой мирок и украл у меня самое дорогое, что я накопила за жизнь, мою практику. Нагло, своими огромными, немытыми, волосатыми руками с сардельками вместо пальцев. Я не могла отделаться от этого образа, который перекочевал в сны и мучил до изнеможения, отчего я просыпалась в соленом поту, запыхавшаяся, убегающая от этого варвара.
Все три книги, напечатанные издательством, получили невероятный отклик публики, и Алексей Чародей списывал это на многие факторы, прежде всего, нормальным людям, а их, как оказалось, жило в столице большинство, было интересно читать про нормальных людей, без налета современного искусства, террора, наркотиков, коррупции и прочих извращений цивилизации. Этого лилось в довольстве из других источников информации. Поэтому мемуары Ветеринарши стали ожидаемым трендом этого времени и требовали продолжения. Первое цепляло второе. И мой образ, такой понятный и такой жизненный, не испорченный шпильками и хирургическими операциями, смотрящий теперь с обложек книг, с этикеток йогуртов, с упаковки порошка по старинным рецептам бабушки, сыграл большую роль в продвижении, люди желали видеть героев своего времени такими. За этот факт я неустанно благодарила маму и ее венерианскую генетику.
Наконец, наша трудоспособность с командой издательства сделала чудеса за короткий срок. Предприятие Алексея из среднего превратилось в крупное, увеличив доходы вдвое только за три месяца моей московской активности. Со мною заключили долгосрочный контракт на переиздание трех романов и на продолжение.
Но проблема была в том, что у меня не было сил на продолжение. Мое сердце, так стучавшее и ликовавшее от того, что мечта сбылась, теперь совершенно нагло и беспардонно просилось домой, к маме, к папе, в клинику к собачкам.
Алексей Чародей заметил эти позывы и однажды за обедом посоветовал съездить домой, проведать родных. На что я ему грустно ответила, что если сейчас уеду – то вряд ли вернусь. Он был раздосадован и не верил, что проект с Ветеринаршей, начавшийся так блистательно, может закончиться так скоропостижно. Я была раздосадована не меньше его, в душе боролись самые противоречивые чувства, не хотелось подводить моих новых друзей и работодателей, не хотелось бросать дело, которое только распустило свои кроны и пустило корни, и которое мне нравилось от души, не хотелось видеть разочарованные лица родных, тоже питавшие надежды увидеть меня совершенно в другом свете и с другими результатами.
Я должна была с кем-то посоветоваться. Звонить маме было самым простым ответом, но моя мудрая Венера посоветовала бы сравнить все плюсы и минусы и выбрать самое мудрое разрешение, отвечающее запросам сердца и головы. Проблема была в том, что голова просто отключилась от подобных решений.
Звонить отцу значило переложить на него ответственность, он бы разложил мне все плюсы и минусы и посоветовал вернуться – я бы вернулась, или посоветовал остаться – и я бы осталась, и во мне бы поселилось вечное чувство чего-то незаконченного.
Подруги, мои любимые подруги, скорее всего наперебой советовали бы мне то, что отражалось их мечтами и хотелками.
Было только одно решение, которое подтвердило мое сердце, выпрыгивающее из груди, – срочно звонить тете Любе и положиться на случай, то есть на кофейные подтеки на ее милой чашечке для гадания.
Тетя Люба была безмерна счастлива слышать меня, и по ее голосу я поняла, что она оценила звонок именно ей, как самой доверенной персоне. Она, как мудрый человек, не стала примешивать к кофе своего личного мнения. Мы обе положились на высшие силы, кем бы они ни были, и на свежесваренный кофе, как рупор истины. Она кричала в трубку:
– Майечка, деточка, тут такая обезьяна сверху нарисовалась! Загляденье! А над ней засела жар-птица! Огромная-преогромная! – Скорее всего тетя Люба в этот момент махала руками, показывая какая. – Сбыча всех-превсех мечт! У тебя все получится! Все, что только задумало твое сердечко! Отбрось страхи, сомнения! Доверься обезьяне-другу, который все уладит. А жар-птица исполнит самое главное твое желание! Делать ничего не придется, вот увидишь…
Вы будете смеяться, как глупо лыбилась я в тот момент, но вот этот бессвязный на первый слух бред и решил все мои проблемы.
– Действительно, – думала я, – зачем загонять себя в какие-то рамки и условности? Черное или белое? Кто сказал, что надо выбирать между тем и тем. Даже Золушкам и Спящим Красавицам в исполнении Майи Плисецкой, какими бы умницами и рукодельницами они ни были, всегда помогали высшие силы, правда, не обезьяны и не жар-птицы, – стала собирать я чемоданы и на ходу набирать номер Алексея Чародея, похоже, того самого обезьяна-друга или фея-крестного, что должен был мне помочь.
Он так обрадовался, узнав о том, что я не собираюсь бросать писательство, а еду, можно сказать, по работе, в командировку, на побывку домой и заодно за вдохновением, ведь приключения Ветеринарши должны иметь продолжение. По меньшей мере, четвертую часть. А где брать материал, как не там, где он всегда лежал и копился?
И для пущей верности и моей гарантированной возвращаемости Алексей даже предложил оплатить командировочные. Я не стала отказываться. Жар-птица пусть трудится в исполнении основного желания, каким бы оно ни было, а лишние деньги никогда не помешают. И с радостным воплем я отправилась на вокзал, названивая родным и близким, что Байконур идет на посадку.
На родном вокзальчике, где останавливались даже не все поезда, я уже почти взяла такси до дома, когда навязчивой, противной, попахивающей ревностью и черной завистью опять нагрянула мысль-муха о Новом Ветеринаре, укравшим мою славу, кабинет, клиентов и теперь сон!
Я отправилась в клинику, не зная, сразу ли наброситься на этого рукастого бугая с сардельками и вырвать ему волосы и расцарапать глаза или сначала ехидно повыспрашивать, как идут дела?
Он встретился мне тут же в коридоре, и я не успела принять решения, а лава желчи не успела докипеть до нужного градуса, чтобы перелиться через края разума и терпения.
– Здравствуйте, – просто сказал он, удивленно увидев меня в коридоре с чемоданом. – Я так и знал, что вы вернетесь, – с облегчением добавил он.
«Он знал!!! Что ты знаешь о черной зависти и жгучей ревности и замышленном кровавом твоем убийстве?!» – засопела во мне не Спящая Красавица, а ревнивая Мачеха-королева.
Он почесал высокий лоб своими сардельками, хотя в этот раз они и не были прям сардельками, так, обычные мужские пальцы. Такими на фортепьяно удобно играть. Гибкие и длинные. Немного красивые.
– Хотите, наверное, чтоб я уволился и освободил ваше место? – спросил он нерешительно, видимо, заприметив, недружественный зеленый мой цвет лица и раздутые ноздри. И чемодан!
– А вы бы ушли?! – не здороваясь, кинула я, стараясь прикрыть сарказм и неверие.
– Конечно, – легко согласился он. – Я понимаю. Для вас это не просто работа, а призвание. Я каждый день только и слышу «Майя Евгеньевна говорит», «Майя Евгеньевна советует». Все от вас в восторге! Сложно конкурировать с таким профессионалом и авторитетом. – Он замялся. – Да, я с самого начала подозревал, что московский ритм не для красивой, милой девушки, как вы.
«Он подозревал?! Прям предсказатель! Посмотрите на этого чернокнижника!»
– А я не бросала Москву, просто по делам вернулась, – слегка обиженно парировала я.
– Да вы что?! – он так обрадовался, что взяв меня за локоть своими ручищами, потащил в кабинет. – То есть… Мне не нужно увольняться или как?
Я почесала затылок, соображая на бегу, уже можно переставать капризничать или еще чуток повыкобениваться?!
– Думаю, договоримся на определенный график, который устроит и вас, и меня, – сказала я, еще раз присматриваясь к наружности будущего коллеги.
Все-таки навязчивый сон был всего лишь глупым кошмаром, передо мною стоял, судя по всему, хороший парень и профессионал, который вроде бы был даже симпатичным. Приятно будет работать с таким коллегой. А в голове уже зрел план, который мне наговаривала Жар-птица с чашки. Два через два? Или лучше две недели через две, тогда Алексей будет совсем счастлив.
– Майя… э… Евгеньевна, а вы надолго? – прервал мои коммерческие далеко идущие планы Новый Ветеринар. На его лице играла загадочная улыбка.
Черт! Я даже не знала, как его зовут.
– Можно просто Майя, – протянула я руку вперед в надежде, что он назовет и свое имя.
– Олег, – и я почувствовала теплое приятное рукопожатие большой мужской руки.
Он ничего не говорил, просто молчал и улыбался. Я не могла отвезти взгляд от его открытого смеющегося лица, которое, казалось, знало все, и про то, что я, как самая последняя ревнивая дура, примчалась с вокзала сначала сюда, посмотреть на него, и что он мне понравился с самого первого взгляда, и что я знаю, что нравлюсь ему с самого первого взгляда… Голова шла кругом. Главное, не забыть потом записать эту историю любви в деталях…
Конец, или, может, начало многотомника…
