Юрий Благоразумов
Избранные. Спортивная фантастика
Но Юки Накамуро все еще удерживал лидерство, хотя земля под его ногами превратилась в зыбучий песок.
А вокруг доски сгущались тени: дымчато-белые – и серые, каких ни Араи, ни Юки еще не видели.
Никто из них так и не отважился сказать вслух, что кроме людей за партией следят призраки.
* * *
– Наша презентация позволит вам окунуться в прошлое и пережить один из самых драматичных моментов в истории го – «партию атомной бомбы». Весной 1945 года двадцатилетний мастер Юки Накамуро получил право бросить вызов Хонъимбо Араи Мамору, и тут же этим правом воспользовался. Они сыграли шесть блистательных партий, позже вошедших во все учебники го, – и каждый из противников выиграл по три партии. Последний поединок должен был пройти в Хиросиме и стать решающим… – голос Антона Михайловича торжественно звенел в зале демонстраций, и Никите казалось, что Латышко слишком уж подробно объясняет то, что члены совета должны были увидеть воочию.
Он очень нервничал.
В качестве виртуальной модели реальности он не сомневался: Изуми постаралась максимально точно воссоздать личности главных действующих лиц; в свою очередь Никита подготовил отличный документальный фундамент, изучив сотни исторических свидетельств и фотографий.
Он сомневался только в одном: в самих представителях совета, которым предстояло пройти полное погружение.
Смогут ли они понять и прочувствовать то главное, о чем говорит эта партия любому истинному ценителю игры?
– Простите, а разве в сороковые годы за титул Хонъимбо игралось семь партий? Я думал, в это время еще действовало правило шести игр, – прозвучал вопрос из зала.
Никита вздрогнул и побледнел. В полутемном зале он попытался глазами найти спросившего, но безуспешно.
Это было опасно, но вместе с тем восхитительно: невероятно, что кто-то из присутствующих мог помнить такие детали далекого прошлого!
– Нет-нет, что вы – наша модель абсолютно реалистична и соответствует всем фактографическим данным, – уверенно возразил Антон Михайлович, и продолжил, стиснув края кафедры побелевшими от напряжения пальцами. – Итак, Российская лига го просит прислушаться Всемирную Федерацию го и ФИС к нашему революционному предложению. Во-первых, мы искренне считаем, что участие искусственного интеллекта в турнирах должно быть приостановлено…
В зале послышался приглушенный усталый вздох. Кто-то рядом с Никитой прошептал своему соседу: «Опять он за свое…».
– … Эта игра построена не только на поиске лучших ходов, но и на личностном соревновании. Она имеет смысл только тогда, когда сражение на доске проходит между двумя людьми, демонстрирующим не только академические знания, но и способность рисковать, силу духа и другие человеческие качества. Я подчеркиваю – человеческие! – Антон Михайлович призывно вскинул руку. – А во-вторых, мы предлагаем учредить новую лигу – лигу исторического го, где нынешние мастера смогут соревноваться с виртуальными личностными копиями старых мастеров. Это направление может дать го новое дыхание…
По залу прошелестело заинтересованное оживление.
– А теперь мы предлагаем вам надеть шлемы виртуальной реальности и погрузиться ненадолго в прошлое. Мы очень надеемся, что презентация произведет на вас впечатление.
Антон Михайлович спустился в зал под вежливые аплодисменты и одним из первых надел на голову шлем.
Он уже видел презентацию, но ему не терпелось пережить ее еще раз.
* * *
Этот ход Юки не мог предвидеть.
Белый камень безжалостно разрывал уверенный строй черных, и запускал «ногу» в «черный квадрат» – территорию, которую Юки уже считал своей.
Он принялся закрываться, но Араи без конца навязывал ему мелкие схватки, играя вульгарную для классического го игру – но единственно продуктивную для сложившейся ситуации.
Сначала Юки уступил мастеру два очка, потом еще три. Он занервничал, уступая более опытному противнику в силе духа, и начал совершать ошибки.
После розыгрыша на правой стороне он потерял еще одно очко.
Дальше Араи снова теснил «квадрат» и держал сенте, вынуждая Юки снова и снова отвечать на каждый свой ход и постоянно отбиваться, не давая никакой возможности перехватить инициативу. Под постоянным прессингом Серебряного Дракона Юки запаниковал.
Он понял, что сейчас проиграет.
Если не придумает что-то новое.
Оценив ситуацию на доске, он сделал ставку на маленькую группу сэнсэя наверху – если рискнуть и пропустить сенте, он потеряет немного территории в «квадрате», но убьет эту группу и снова будет вести с разницей в одно очко.
Когда Юки сделал следующий ход, Араи не смог сдержать улыбки. И тогда Юки понял, что попался в ловушку.
Следующий камень Араи полностью убивал территорию внутри «квадрата». Теперь он выигрывал четыре очка, даже при условии убитой группы.
У Юки вспыхнули щеки, губы задрожали.
Он снова и снова всматривался в рисунок камней на доске, и понимал – здесь уже ничего не исправить.
– Я сдаюсь, – сказал он, склонившись над доской.
– Благодарю за игру, – осипшим от волнения голосом ответил ему Араи.
Помещение наполнилось шумом и оживленным гомоном наблюдателей. Больные, обожженные и, казалось бы, раздавленные войной люди обсуждали матч за титул Хонъимбо.
Юки, опустив голову, не выдержал и разрыдался.
Араи положил свою тяжелую руку ему на плечо.
– Не расстраивайся, Юки-сан. Это был самый прекрасный и захватывающий матч за последние годы, что я играл! Скоро мы снова встретимся за гобаном. И тогда уже вряд ли я смогу остановить тебя, я это чувствую!
Юки кивнул, вытирая слезы.
Да, они непременно сразятся еще раз! И это снова будет чудесно и восхитительно! Даже если ему опять не удастся победить!
– Спасибо за игру, Хонъимбо Араи. Я получил блестящий урок!
– Блестящий урок для блестящего игрока – это большая честь для меня, Юки-сан. Большая честь! Мне кажется, сегодня за нашей партией наблюдало и прошлое, и будущее… Я буду с нетерпением ждать нашей новой встречи. Я хочу увидеть, чему ты сегодня научился…
* * *
Через панорамное окно ресторана виднелся сияющий россыпью огней мегаполис.
За шумным столом только Никита казался безрадостным. Время от времени он поворачивался к коллегам, когда Изуми толкала его локтем в бок, вынужденно улыбался на тосты, поднимал и снова ставил нетронутым бокал с вином.
– Что с тобой такое? – прошептала наконец ему на ухо жена.
– Не знаю. Мне грустно…
– Перестань! Мы сделали хотя бы полдела – запущен проект исторического го, это же великолепно! Даже если обычное го прервет свое существование, мы продолжим развиваться в другом направлении!
Никита поцеловал ее в смоляно-черный затылок.
– Не обращая на меня внимания, милая. Я, наверное, просто хандрю…
Изуми вдруг задумалась.
– Знаешь, после презентации миссис Холл спросила меня, кто из них победил в следующей схватке, – проговорила она.
– И что ты ответила?
– А что я могла ответить? Сказала, как есть, что Хонъимбо Араи умер от лучевой болезни спустя пару месяцев после той партии…
– Могла придумать какое-нибудь более приятное продолжение.
– Зачем?
– Ну… По той же причине, из-за которой мы достаточно вольно обошлись с некоторыми фактами – для наглядности, – чуть слышно прошептал Никита, наклоняясь пониже.
Изуми опасливо окинула присутствующих взглядом.
– Из-за этого мне тоже до сих пор не по себе…
– Перестань, – горько усмехнулся Никита, и, склонившись к самому ее ушку, прошептал: – Это наш с тобой хитрый «черный квадрат» – не очень красиво, но действенно. Как думаешь, сколько человек знали и помнили эту историю даже спустя каких-нибудь сто лет?.. А теперь-то уж и подавно… Посмотри – они все считают себя ценителями и мастерами го, а ведь никто, даже Антон Михайлович, не заинтересовался ей даже поверхностно.
Изуми погладила тонкими пальчиками руку мужа.
– Ничего. Мы с тобой знаем и помним, как все было на самом деле – думаю, это тоже что-нибудь значит.
Никита вновь коснулся губами ее волос и выпрямился.
– Вот казалось бы – я полностью погрузился в историю, но только сейчас понял, что чувствовал Хонъимбо Накамуро… – проговорил он и вздохнул.
Изуми задумалась, нахмурилась.
– Наверное… Наверное, он до конца своих дней играл с Хонъимбо Араи… Бесконечное число раз перебирал все возможные варианты развития каждой партии, стараясь убедить себя, что достоин титула, который получил…
Они еще крепче обнялись.
– Мне тоже кажется, что он играл с Араи, – сказал Никита. – Но не потому, что хотел убедиться в правах на титул, а потому что…
– Эй, Никита! Никита, ты с нами? – вмешался в их разговор Антон Михайлович. – Хватит уже обниматься, молодые люди! Послушай, а когда ты успел сделать эффект зеркальной тени для наших аватаров? Знаешь, было даже как-то не по себе, когда эти серые силуэты начали заполнять комнату.
Никита вздрогнул.
– А я ничего такого не делал. Я решил, это вы поправили программу для наибольшего эффекта.
За столом вдруг стало тихо.
– Но тогда что же это были за силуэты?.. – проговорил Латышко, растерянно озираясь на коллег. – Белые – понятно, это наши аватары. Но серые откуда взялись? Кто имел допуск к программе? Кто из вас ее корректировал?
Все за столом, пожимая плечами, напряженно переглянулись.
– Как там сказал сэнсэй Араи? – почти прошептала Изуми. – «Мне кажется, за нашей партией наблюдало и прошлое, и будущее»?.. А что, если они видели нас?..
– Виртуальные личностные копии?..
– Нет, они настоящие, в прошлом?.. Мы – будущее, а серые тени —…
Латышко прервал ее.
– Изуми, прекращай свои мистификации! А еще – современная девушка, ученый, профессиональный игрок! Вот теперь ничуть не сомневаюсь, что это ты сделала! – Антон Михайлович немного натужно рассмеялся.
Все облегченно вздохнули и продолжили оживленно обсуждать успешную презентацию.
Нигредо
Анатолий Герасименко
Сейчас, когда уже ничего не исправить, многие винят в том, что случилось, министра соглашений Реджинальда Дена. Ведь именно Реджинальд запустил машину алхимика Фосса и написал те страшные, роковые слова. Другие полагают, что виноват один только Фосс, потому что спятивший алхимик затеял меряться силами с самим Творцом. Третьи – таких большинство – проклинают министров Регеборга, ставших жертвами собственного злого хитроумия. Впрочем, теперь не время искать виноватых: пора спасаться. Плешивый старик, вместе с которым я грабил брошенную продуктовую лавку, сказал, что и Реджинальд, и Фосс, и правители Регеборга были лишь орудиями в руках Творца, и что они так или иначе исполняли роли, предначертанные Нитью делания. А от своей Нити не уйдёшь, как ни старайся, ибо так написано. Пожалуй, старику виднее, поскольку он-то от своей Нити точно не ушёл: его в тот же день поймали мародёры.
Что считаю лично я, абсолютно неважно, так как жить мне осталось, похоже, всего несколько дней. Вода на исходе, последнюю плитку краденого шоколада я доел позавчера, а вылазка из подвала в поисках рубедо означает верную гибель. В городе полно мародёров, попасть им в руки – ещё хуже, чем умереть от голода, жажды и распада. Или не хуже? Ладно, ну их к Безвестности, эти раздумья. По крайней мере, могу себе выбрать смерть. Недурной финал для того, кто много лет работал министром здоровья и вроде как был в ответе за жизни горожан. Хотя кого я обманываю? За чьи жизни можно держать ответ, если каждым правит воля Творца? Впрочем, это бред: нигредо в моём теле прибывает, голова работает скверно, мускулы – дряблые, как выжатое бельё. Неплохо, что повезло найти вход в подвал. Неплохо, что здесь нашлись бумага и карандаш. Да, неплохо. Лучше скорее перейти к делу, а то ведь сдохну, прежде чем успею записать, что собирался.
(Кстати, для кого я это пишу, а?)
Итак, началось всё месяц назад, когда нам бросил вызов Лог-на-Вейле. Обычное дело, про наши города даже сложили пословицу: мол, грызутся, как Лог и Цуг. Всем известно, как нас ненавидят логовчане, да и мы их недолюбливаем, паразитов. А за что их любить? Лог-на-Вейле пять раз за последние двадцать лет посылал нам пурпурную карту. Пять раз! Для сравнения: сколько раз за это время им посылал вызов Цуг-на-Вейле? Ни разу. Да, у нас есть выход к морю, есть пойменные луга, и сама Вейла в наших краях шире, удобней для судоходства. Опять же, порт, торговля, пошлины. Но у них тоже найдутся преимущества: близость к метрополии, пляжные курорты, стада радужных облаков, доходы с туризма… Короче говоря, логовчане опять решили, что им несладко живётся, и захотели прибрать к рукам весь рыбный промысел на Вейле. Реджинальд Ден в ответ предложил наглецам подумать насчет обрыбления их знаменитых декоративных прудов. А они, извольте видеть, оскорбились и послали нам пурпурную карту. Вызвали на состязания.
(Здесь еле хватает света, чтобы видеть буквы, и музыка небес едва слышна. Достойная концовка Нити для министра, что ни говори. Ближе к делу, Кан, иначе никогда не закончишь).
К делу, к делу. Они послали вызов, мы приняли. Команду готовить пришлось, как всегда, мне: прямая обязанность министра здоровья. Только вот с прошлых состязаний прошло меньше трёх лет, в команде из-за этого остались одни ветераны, опытные, но не первой молодости, и все в застарелых травмах. А молодёжь нынче охотней идёт учиться на техников, о состязаниях не думает, так что молодые в команду набирались неохотно, брали, прямо скажем, кого попало, лишь бы взять. Может быть, потенциал у ребят был и неплохой, но здесь важна сыгранность, чувство локтя, профессионализм, одним словом. Эх, да что там говорить. Удивительно, что они, по крайне мере, не продули, хотя сыграть вничью – в этом тоже ничего хорошего нет. Впрочем, у логовчан те же проблемы с необстрелянной молодёжью: кто, как не мы, знатно их потрепали три года назад? Так и получилось, что новички с новичками вышли на ничью, и пришлось Реджинальду назначить бой чемпионов.
Тут-то мы все приуныли. Наш чемпион, Люк Кегран, был быстрым, как ветер, ловким, как летучая лягушка, сильным, как горный крот… Но чемпион логовчан, Маркел Дуво, оказался на голову его выше, и весил соответственно. Ну некого было нам выставить, кроме Люка, понимаете? Весь Цуг обошли с глашатаями, каждый угол исклеили объявлениями, сулили златые горы и почётное гражданство вызвавшимся. Кое-кто пришёл на пробы, но с первого взгляда становилось ясно, что Кегран был лучше всех прочих. А чемпион из Лога был лучше Кеграна, как ни крути. Бой чемпионов – это ведь именно бой, жестокая драка, а не командное многоборье с греблей, стрельбой из лука и шахматами. В драке же преимущество на стороне того, кто выше, у кого длиннее руки, больше вес. Словом, и ребёнку было ясно, что Кегран продует бой, так что по итогам состязаний Цуг-на-Вейле окажется слабее Лога-на-Вейле. Нам придётся без всяких оговорок принять условия Лога, отдать им весь рыбный промысел и Безвестность знает что ещё, ведь победитель прав во всём. Ибо так написано.
(Наверное, мои строчки прочтёт лишь Творец, потому что те, кто выживут после всего этого, будут слишком заняты мародерством, чтобы отвлекаться на чтение).
В итоге накануне чемпионского боя мы, то есть кабинет министров Цуга, сидели за полночь в зале совещаний и обдумывали совершенно безнадёжные планы. Ночь, по правде сказать, была чудесная: звёзды так и кружили, музыка с небес лилась особенно нежная, лягушки то и дело впархивали в открытые окна. Мы заказали в буфете ящик вина, десяток флаконов рубедо и корзину лёгких закусок. Все молчали, поскольку обсуждать было уже нечего. Кегран бы выиграл бой только в случае, если бы Дуво захворал или позабыл все борцовские приёмы. Подобраться к Дуво – слабительного ему, скажем, в кашу подсыпать либо чесоточного порошка в трико – мы никак не могли. За ним, как и за любым чемпионом, денно и нощно следила целая свора охранников, даже в сортир он ходил по расписанию и под наблюдением тренера, так что о диверсии пришлось забыть. Про то, чтобы как-то усилить нашего Кеграна, тоже думали, но как добавить сил тому, кто и так сильнее всех в Цуге? В общем, сидели, готовились помаленьку к безоговорочной капитуляции перед Логом, и Бальнер, министр питания, уже кому-то писал насчет поставки рыбных консервов. Вдруг дверь распахнулась, и в зал вошел Реджинальд Ден с таким выражением лица, будто только что сам выиграл чемпионский бой, а за ним, спотыкаясь, ввалился тощий тип, закутанный в длинный грязно-зелёный лабораторный халат.
«Позвольте, господа, представить, – объявил Реджинальд. – Мастер Фосс из Регеборга, алхимик-новатор, наша, с позволения сказать, последняя надежда».
Мастер Фосс встал во главе стола. Ни поклона, ни кивка, только сверлил всех глазами и теребил краешек халата. Волосы длинные, нос прыщавый, пальцы все в разноцветных пятнах от химикалий, и ногти обкусаны. Реджинальд с размаху хлопнул его по плечу (отчего Фосс слегка присел) и сообщил:
«Молодой человек изобрёл машину, которая может перевернуть весь мир с ног на голову. Завтрашняя победа в состязании – вопрос решённый, пускай Лог подавится своей пурпурной карточкой. Но состязание – это только начало, коллеги. Расскажите-ка им, мастер!»
У Фосса мгновенно побледнели губы, и он, заикаясь, начал:
«Известно, господа, что наша вселенная есть Мировая Книга, которую непрестанно пишет Творец. И мы все – действующие лица в этой книге. Каждому отведена своя Нить великого делания, предначертанная Творцом, и лишь от высшей воли зависит, сыграет ли кто-то из нас главную роль, верша людские судьбы, или канет в Безвестность, да будет она четырежды проклята. Ибо…»
«Ибо так написано, – нетерпеливо перебил Реджинальд, опершись кулачищами на стол. – Давайте по существу, мастер, здесь все ходили в церковную школу».
«Собственно, – торопливо сказал Фосс, – я почти закончил. Суть в том, что мой аппарат даёт возможность увидеть, как пишется Книга. И позволяет, если надо, её переписывать».
Мы все расшумелись, точно стая лягушек, потому что всё это звучало, как неуместная шутка, богохульная к тому же, а Фосс, повысив голос, стал выкрикивать: «Если позволите, я покажу… Если можно… Сюда… Станет ясно… Пожалуйста…» Тогда Реджинальд шагнул к двери, крикнул: «Вносите», – и охранники втащили в зал эту самую машину. Четырежды клятую.
Сейчас её, наверное, уже разбили, сожгли и сбросили обломки в Вейлу, поэтому надо бы попытаться как-то описать детище Фосса для тех, кто не успел взглянуть. Что скажу? Внушительного размера агрегат, с меня ростом; везде блестят клапана и бронзовые трубки, поршни и шестерни, всё это скрежещет, хрипит и непрестанно движется. Сбоку торчит здоровенный раструб, и выглядит в целом машина так, будто заводской станок скрестили с саксофоном. Но самое главное мы увидели, когда Фосс откинул квадратный люк справа от раструба. Там, в подсвеченной глубине, бежала, наматываясь на катушки, бумажная лента, а над ней, зажатое в пальцах механической руки, замерло наготове самопишущее перо. Все примолкли, глядя на это чудо, а Фосс, воспользовавшись тишиной, сказал:
«Если желаете, можно произвести эксперимент, демонстрацию работы».
«Смелей, коллеги, – подал голос Реджинальд. – Ну, кто хочет переписать свою судьбу?»
Не иначе как Безвестность дёрнула меня спросить:
«А что нужно для опыта?»
«О, это просто, – оживился Фосс. – Требуется лишь образец ваших тканей. Образец помещается в приёмную трубку, и аппарат настраивается на вашу Нить делания. В качестве образца годится что угодно: эпидермис, клок волос, или пот, или, гм… экскременты. Или слюна…»
«Да плюнь ты в трубку, Кан!» – крикнул Хуго Валле, министр культуры. Раздались жидкие смешки, кто-то хлопнул в ладоши. Нервы, конечно, были у всех на пределе. Я пожал плечами, встал, и ни на кого не глядя, сплюнул в раструб. Какая разница. Если Реджинальду угодно выставить себя дураком, отчего бы не помочь. Всё равно проиграем… Машина вздрогнула, застрекотала, перо стало выводить буквы. Фосс выждал минуту, ловко стянул с катушки ленту и прочёл:
«Я пожал плечами, встал, и ни на кого не глядя, сплюнул в раструб. Какая разница. Если Реджинальду угодно выставить себя дураком, отчего бы не помочь. Всё равно проиграем».
«Это ничего не доказывает!» – воскликнул министр транспорта Йорн.
«Да?! – взревел Реджинальд. – А на это что скажете?»
Он грузно шагнул к машине, выхватил перо из механических пальцев и принялся что-то яростно строчить на движущейся ленте. Я ощутил, как мои члены наполняет, словно газ, неведомая сила, подпрыгнул, ударил ногой об ногу и начал отбивать чечётку, будто заправский танцор. Противиться этому было всё равно что пытаться двинуть занемевшей рукой, которую отлежал ночью: все конечности казались моими, но притом чувствовались как бы со стороны, принадлежащими кому-то другому… нет, это трудно описать. Провожаемый взглядами министров, я отстучал каблуками звонкую трель, крутанулся вокруг оси и картинно припал на колено, раскинув руки. Реджинальд выдернул ленту и прочёл то, что написал минутой раньше:
«Кан исполнил антраша, станцевал клог и сделал двойной пируэт».
Я поднялся и отряхнул брюки. Реджинальд питал страсть к танцам, ходил на балет, на фестивали народных плясок и частенько заводил интрижки с молоденькими балеринами. Вот откуда такие познания в терминологии. По-моему, с его стороны это было довольно подло. Между прочим, я вообще не танцую, в моём возрасте это серьёзная нагрузка на сосуды. Нигредо – оно, знаете, никого не щадит.
«Подстроено!» – крикнул Хуго Валле. Реджинальд бросил ему через стол перо:
«Может, сами что-нибудь напишете, Хуго? Давайте, велите Кану пройтись колесом! Или пусть споёт „Доброй ночи, мельник“, или выпьет залпом графин вина! Валяйте, он в ваших руках!»
Я собрался было протестовать, но не успел ещё отдышаться после танца. А Хуго, болезненно ухмыльнувшись, сказал:
«Чушь! Впрочем, как угодно. Сейчас такого напишу, клянусь Творцом…»
Он встал, со скрипом отодвинув стул, прошаркал к машине и принялся выводить буквы на ленте. Странная, чужеродная сила опять наполнила мои мышцы. Я, словно в бреду, подскочил к камину, схватил кочергу и, не ощутив никакого сопротивления, скрутил толстый, покрытый сажей прут в сложную фигуру, напоминающую трилистник клевера. После этого я вновь обрёл способность двигаться самостоятельно и, обернувшись, увидал, как Реджинальд отматывает исписанную министром культуры бумажную полосу.
«Кан подходит к камину, – торжествующе прочёл он, – берёт кочергу и завязывает её тройным узлом».
Валле тяжело опустился на стул и оглядел нас из-под очков. Глаза у него блестели, как у влюблённой гимназистки.
«Коллеги, – произнёс он еле слышно, – ведь это чудо. Чудо! Если у нас будет больше таких машин, мы…»
Не договорив, он всхлипнул и огладил лысину трясущейся рукой. С дальнего края стола донёсся удар: это Бальнер стукнул кулаком по столешнице.
«Какое ещё чудо! – заорал он, кривясь. – Ересь и колдовство! Вижу, этого мальчишку выперли из Регеборга, так он явился пакостить сюда, в Цуг. Творец нас всех накажет! Это противно его замыслам…»
И тут Фосс, всё время молчавший, словно взорвался.
«Его замыслам! – крикнул он. – Да что такое его замыслы? Неужели никто не видит, как убог наш мир? Он нелогичный, он дикий, он… он просто глупый! Три солнца, будто не хватило бы одного! Планета в форме груши! Долбаная музыка с неба! А чего стоим мы сами, чего стоят эти жалкие, несовершенные тела? Нам надо постоянно дышать, пить, есть, поглощать рубедо, иначе – смерть! А наука? Никаких закономерностей, ученые ставят эксперименты наугад и ничего не могут понять! Сегодня обращаешь свинец в золото, на следующий день в той же лаборатории он превращается в уголь. Сегодня звезды вертятся по часовой стрелке, завтра – против, послезавтра созвездия распадаются. Доказательства теорем сводятся к фразе „ибо так написано“. Если мы действительно живём в Книге, если наши судьбы пишет какой-то высший разум, то он – просто бездарность! Жалкий дурак и графоман!»
После этих слов воцарилось такое молчание, что воздух, казалось, стал стеклянным. Только небесная музыка звучала тихо, будто бы с укоризной.
«Уважаемого мастера Фосса, – неожиданно мягко проговорил Реджинальд, – никто не изгонял из Регеборга. Регеборг волею Творца стоит в горах: там круглый год такой холод и туман, что даже туристов не заманишь. Весьма тяжелые условия для молодёжи. Неудивительно, что юноша покинул суровые края и обратился к нам».
Бальнер налил себе вина из графина – горлышко звякало по стакану – и долго, звучно глотая, пил.
«Щенок, – буркнул он, вытерев губы. – Ещё и перебежчик».
Реджинальд оглушительно хлопнул в ладоши, спугнув с люстры задремавших лягушек.
«Всё! – воскликнул он. – Хватит об этом. Предлагаю завтра опробовать аппарат на чемпионе Люке Кегране во время решающего боя. Кто за? Кто против? Прошу голосовать».
В ту ночь я проголосовал «за», и, хотя так же проголосовали все прочие – кроме Бальнера – до сих пор не могу простить себе глупости и малодушия.
(Творец, если читаешь эти строчки – прости хоть ты меня).
Поединок назначили, как обычно, на раннее утро. Никто из нас не успел выспаться, но весь кабинет министров явился в полном составе. Первые среди равных, и так далее, и тому подобное. Единственная привилегия – в том, что наши места приготовлены в правительственной ложе, а в остальном министры – такие же зрители, как и все граждане Цуга. И граждане Лога: эти тоже пришли, не меньше десяти тысяч душ. А как же, исторический матч. И каждый, Творец свидетель, каждый из тех, кто входил в двери Чемпионского амфитеатра, – каждый бросал медную монетку в мешки у дверей. Традиция, четырежды будь она проклята, символическая плата за зрелище. Ибо так написано… Итак, вообразим: свежее утро, голубое солнце только-только взошло, из-за горизонта поднимается жёлтое, и восток полыхает волшебным изумрудным цветом. На западе, в горах золотыми каплями сверкают купола Регеборга, и понимаешь: не зря Творец поместил такую красоту среди горных хребтов. Небеса играют торжественный марш, летучие лягушки садятся на плечи зрителям, чистят зубастыми клювиками чешую, одинокое радужное облако запуталось между флагштоков и сыплет мятными конфетти…
Амфитеатр был забит до последнего ряда. Двадцать тысяч человек! Из них, как я уже сказал, не меньше десяти тысяч логовчан. Мы смотрели на эту толпу, зевали и ёрзали в бархатных креслах, а за нашими спинами, шипя и мерно щёлкая, разогревалась машина Фосса. Алхимик возился в недрах аппарата, что-то подкручивал, настраивал, сверялся с записями в грязном блокноте.
Реджинальд подался ко мне со своего места и тихо спросил:
«Ты бросил монетку, когда входил?»
От него здорово несло спиртным. Я хотел было кивнуть в ответ, но засомневался. Похлопал по карманам и убедился, что сомнения были не напрасны.
«Четырежды проклятье, – прошипел я сквозь зубы. – Забыл взять мелочь. Голова гудит, не спал, нигредо одолело. Эх, ведь слухи пойдут: мол, министр Кан не чтит традиций…»
Реджинальд хлопнул меня по плечу и уселся поудобней. Я, впрочем, тут же забыл о своей оплошности, потому что на арену вышли чемпионы. С неба загудела оркестровая медь, гулко зазвенели барабаны. Бойцы встали друг против друга: тугая от мускулов кожа, упрямые взгляды из-под бровей. Легонько стукнулись кулаками, как заведено перед схваткой. Кегран, конечно, забавно выглядел против Дуво – на голову ниже, юношески стройный рядом с этакой горой мяса. Что ж, надежда оставалась только на машину Фосса… Не успел додумать: гонг! Чемпионы схватились! Впрочем, с первой минуты все стало ясно. Кегран упирался ногами, из-под ступней брызгал песок, руки стискивали могучий торс противника, но тщетно. Дуво был шире, массивней. Потоптавшись, великан сделал подсечку и с размаху обрушил нашего бойца на арену. Вот и всё, первый раунд окончен, соперники разошлись по углам: Дуво – непобедимо раскачиваясь, уверенный в собственной мощи, Кегран – прихрамывая, опустив глаза. Обтёрся полотенцем, кинул на песок. Подбежавший служка подхватил брошенное полотенце и унёс с арены.
Второй раунд. На этот раз Кегран был осторожней, долго кружил, примеривался для броска. Взошло красное солнце, как всегда, злое и яркое, слепило глаза, мешало бойцам выбрать миг для атаки. Ощутив на щеке дуновение воздуха, я обернулся и увидел, как Фосс бросает в раструб машины скомканную тряпку – полотенце, которым вытирался Кегран. Перо ожило в самописце, проворно застрочило: «…был осторожней, долго кружил… Взошло красное солнце, слепило глаза…» На трибунах закричали. Обратив взгляд на арену, я успел увидеть, как Дуво бросился вперед, заломил Кеграну руку, они завертелись, и наш чемпион упал на колени. Вот-вот согнётся под бычьей тяжестью, ляжет на взрытый песок…
«Аппарат готов!» – глухо крикнул Фосс. Реджинальд выдернул перо из самописца и стал набрасывать строки. «…Он сильнее, он встаёт, – увидел я из-за Фоссова плеча. – Бьёт по голове, ломает челюсть, побеждает…» Тысячи глоток заревели, я снова обернулся, чтобы увидеть поверженного Дуво. Из его рта тянулся кровавый жгут слюны, грудь ходила ходуном. Заскрипело перо: Реджинальд черкнул ещё пару слов. Кегран, перекинув ногу через плечо Дуво, ударил того ступнёй в висок, ещё, ещё, и великан, дернувшись, раскинул руки, будто хотел обнять всё небо от края до края. Люди на трибунах зароптали, кто-то пронзительно свистнул, взвизгнула женщина.
В этот момент в ложу, топая и сгибаясь под тяжестью груза, вломились охранники. Кажется, те самые, которые накануне притащили в зал совещаний аппарат Фосса. В руках у них были холщовые мешки с чем-то глухо звенящим, бугристым, очень тяжелым. Крякнув, первый из них поднял мешок и опрокинул над раструбом аппарата. Монетки хлынули, как мутная река, зашуршали, исчезая без остатка в широкой горловине – и откуда там оказалось столько места? Механическая рука на миг замерла и принялась страшно дёргаться, расплываясь в бешеном движении, как спицы вертящегося колеса – но без пера, пера не было, бумага оставалась чистой, где же оно, где перо? Ах да, вот оно, в руке Реджинальда, он ведь так и не вернул его в машину. И тут же пришёл черёд второго мешка, за ним третьего… Двадцать тысяч монеток, из них десять – те, что бросили логовчане. Двадцать тысяч Нитей, двадцать тысяч судеб.
«Реджинальд», – успел сказать я. Вернее, это сказали все мы, весь кабинет министров, а ещё вернее, мы это прокричали, а, если быть совсем точным, всё слилось в один общий крик, что-то вроде «Не-е-е-е!!» Мы стали вскакивать с мест, а охранники удерживали нас, не давали встать. Бальнер получил по шее, Йорну дали поддых, мы боролись, поднялась свалка, и только Фосс ничего не делал, лишь смотрел, как Реджинальд пишет размашистым почерком какие-то короткие слова. Потом началось то, о чём вы и сами знаете. Люди взбесились, бросились на арену, в один миг растоптали Кеграна и Дуво, и там, на арене, сошлись с такими же кричащими, взбешёнными людьми. Мелькали сжатые кулаки, оскаленные зубы, вытаращенные глаза, стоял нескончаемый вой – вой ярости и боли – и, едва слышная сквозь этот гвалт, с небес лилась чудовищно неуместная, весёлая мелодийка. Тогда-то я перестал быть министром здоровья, а стал обычным трусом, которого заботила только собственная шкура. И побежал прочь.