Евгения Арапова
Прости… Забудь
Никто не имел права отбирать моего ребенка. Прямо или косвенно. Это говно показало, что сильнее меня. Молодой по сравнению со мной, 37-летний хер, походя, лишил меня дочери. Когда ее нашли, она лежала на кровати, маленькая, беззащитная. Накрыта одеялом. Я сразу вспомнил того ребенка, которого увидел при выписке из роддома. В этом платье на тонких лямках ее маленькое худое тело выглядело каким-то уж слишком детским. После смерти Лера выглядела так, как чувствовала себя всю жизнь. Сиротски, неуютно. Ты считаешь, я должен был смириться? Не для того мы детей воспитывали, чтобы у нас их отнимали случайные в их жизни люди. Я не верю, как некоторые, что Лера видит то, что сейчас происходит в мире «живых». Я думаю, что если человек умирает, не остается бессмертной души. Смерть-это полное, безоговорочное окончание истории конкретного человека, второго такого уже не будет. А если бы и был, то я хотел, чтобы моя дочка была счастлива, она это заслужила, за все те страдания, которые пережила. Никакого осуждения, только сочувствие. Всю ее жизнь, ей очень сильно не хватало любви, мой поступок—доказательство того, что я любил своего ребенка. Может, это не то, что было нужен, но это все, на что я способен. Хотелось бы, конечно, быть более внимательным при жизни, но, лучше поздно, чем никогда. Моя дочь была достойна любви и заботы.
–Алексей Владимирович, спасибо вам, что нашли время на такой важный и непростой разговор.
–Я ответил на все твои вопросы?
–Да.
–Оля, я очень надеюсь, что ты понимаешь насколько важно для тебя, для твоей безопасности сохранить все то, что ты узнала, в тайне.
–Алексей Владимирович, не волнуйтесь, я все понимаю, и проблемы мне не нужны. В том, что вы сумеете мне их создать, я не сомневаюсь.
–Дело не только во мне, но и в Вавилове, помни о нем. А историю эту забудь.
–Я постараюсь. Вы когда в Испанию возвращаетесь?
–Несколько дней побуду, погуляю по городу, янтарные «фиговины» своим девчонкам выберу. К тому же, в 90-е я мотался в Ригу по бизнесу, когда только приехал в Питер. Буду молодость вспоминать, смотреть, многое ли здесь изменилось и в какую сторону. У вас какие планы? Погулять по городу, посмотреть?
–Вы знаете, я за последние дни так сильно вымоталась, предпочла бы выспаться в отеле.
–Ну смотри, как хочешь.
–Мы скорее всего больше не увидимся, но я на связи, если будет нужно.
–Надеюсь не нужно, но я благодарен.
–Хорошо, прощай, Ольга!
–Прощайте, Алексей Владимирович.
После этих слов я встала, подошла к Славе, который уже поел и оплатил свой счет, сказала: «Пойдем в отель!» По пути совершенно не хотелось разговаривать. Cлава, понял мой настрой, и тоже молчал.
–Я не хочу сегодня гулять, ты не против?
–Нет, не против. Потом расскажешь, о чем вы говорили?
–Слав, ты же знаешь, я не могу делиться этим, ради нашей общей безопасности. Итог таков: я, совершенно того не желая, разобралась в достаточно тяжелой и неприятной истории, которая затронула судьбы нескольких людей.
–И виноват в этом Свирский?
–Как сказал он сам: «Виноваты все… и никто».
–Ты в это веришь?
–Почему я должна не верить? Я надеюсь, это все никогда, даже отблеском прошлого, не появится в нашей жизни. Не спрашивай больше об этом хорошо? Все закончилось. Давай договоримся, как только я пойму, что все в прошлом, я тебе расскажу, пока не время… Мне самой нужно понять и успокоиться.
–Мне не нравятся твои секреты и вдруг появившаяся загадочность. Это хотя бы не принесет проблем?
–Если буду молчать, то нет. Я уже говорила, это не моя тайна, ты скоро все узнаешь, но не сейчас. Скажи лучше, ты мной гордишься? Тем, что я такая умная?
–Горжусь, конечно.
Сбор вещей, перелет, сложный разговор, я очень устала, разболелась голова. В тот вечер не хотелось ничего, кроме того, чтобы прийти в отель и наконец-то, выспаться. В гостинице мигрень стала невыносимой. Таблетка и бутылка воды из мини-бара. Дальше сон. Слава сел читать нескончаемые спортивные новости. Я проснулась на следующий день в 6.30. Славка, наоборот, уснул часа три назад. Пойду, прогуляюсь, когда вернусь, позавтракаем.
Город не произвел на меня особенного впечатления. Еще не Европа, вообще не Россия. И, вместе с тем, как бы они нас не ненавидели, общего немало. Любовь к красивым автомобильным номерам, большим логотипам. И 70 лет, прожитые латышами, бок о бок с россиянами, чувствуются. Не только в застройке спальных районов. Эта общность витает в воздухе. Неуловимый, объединяющий запах совка. Терпения хватило часа на полтора прогулки. В принципе, все ясно, пойду будить Славу, если проснется. В отзывах написано, что в нашем отеле весьма приличные завтраки. Проверим. Рейс вечером, еще успеем погулять. Я очень люблю эти редкие моменты свободы, когда просыпаешься во сколько хочешь, надеваешь худи, джинсы и кроссовки. Можно долго завтракать, болтать с мужем. И самое главное, никуда не торопиться. Во время завтрака мне на почту пришло письмо, Свирский не забыл, текст прислал. Почитаю, но не сегодня.
Нужно ли говорить, что в череде дел о дневнике Леры Свирской я забыла достаточно быстро, да и не хотелось сейчас, когда все ясно, погружаться в чужие проблемы. Я разобралась в главном, к чему детали?
Через три месяца после полета в Латвию, перед новым, 2020-м годом, в тот момент, когда все мои знакомые «упарывались» на корпоративах, я узнала, что Вавилов найден мертвым в камере. По информации ФСИН, признаков насильственной смерти обнаружено не было. Затем проверку проводила прокуратура. Ее результаты полностью подтвердили выводы первой, «фсиновской». Потом заявление в СК, на которое никто даже не удосужился отреагировать. Диагноз: сердечная недостаточность. Никто никогда не узнает, что это было. Я не узнаю точно. Намек понят, вопросов больше нет. Но теперь я не могу не прочитать, есть чем заняться в бесконечные январские праздники, которые мы с семьей проведем в Питере.
II
. Ребенок, который с самого начала был один
«Интересно, я была счастлива, хоть когда-нибудь? Наверное, в самом раннем детстве, которое я не помню. Город Тверь, семья с множеством родственников. Любящие меня и друг друга родители, которые всегда рядом. Да, скорее всего в то время, и еще совсем недолго… Мне лет пять: пятиэтажная «хрущевка», дружный двор, в котором все друг друга знали и были, в общем-то, неплохими людьми. У меня много друзей, живущих в том же доме, с ними я носилась, падала, наживала кровяную корку на болячках, а потом, с болью, снимала ее с кожи. С этими же детьми я делила конфеты и яблоки, выданные родителями. Хорошо помню, как мама подружки приносила батон, и отламывала каждому по куску. Особенно вкусной была, конечно, горбушка. Наверное, это самый вкусный хлеб в жизни детей небольшого городка конца 80-х. Нам было интересно друг с другом, и со взрослыми, которые, никогда не отнекивались, а, вроде бы даже с интересом, общались и со своими, и с чужими чадами. Кусок раннего счастья социализации, положенный мне. В 91-м Мама с папой решили переехать в Петербург, или папа решил, в то время тонкостей понимать я не могла. Немного странно, учитывая, что расстояние до Москвы 200 км, а до Питера 530. К тому же, Москва есть Москва—столица. Но всему есть свое объяснение: у папы в этом городе был успешный уже тогда не друг, но знакомый, с которым они вместе служили на Дальнем Востоке. И ему нужен был тот, кому можно доверять в зародившемся и начинающем расцветать бизнесе. Папа оказался именно таким человеком. Все вокруг, в моем маленьком мире, менялось, я же воспринимала это спокойно, без потрясений.
Первой достопримечательностью города, которая произвела впечатление, стал Исаакий. Сейчас понимаю, что мне повезло, что июньский день приезда был солнечным. Получись он другим, не знаю, как бы я восприняла новое место жительства. Собор поразил, но больше напугал. Когда проезжали мимо, я почему-то боялась, что он разрушится и накроет всех здесь присутствующих. Восприятие окружающего мира ребенком, выросшим не в столице. В этом новом большом городе быстро появилось восторженное осознание: «Мне нравится. Я хочу здесь жить. Красиво!» Впоследствии, когда я начну заниматься любимым делом, то есть обдумывать немногочисленные события своей скудной жизни, я много раз задам себе вопрос: «А не этот ли проклятый город разрушил все вокруг меня»? Но это будет позже, пока мне пять, мы с родителями поселились в однокомнатной квартире на 5-ой линии Васильевского острова, в той самой квартире, где я живу до сих пор. Жилье принадлежало вышеупомянутому знакомому, одним из преимуществ переезда нашей семьи было предоставление «угла». Не бесплатно, естественно. В 90-м рынок аренды вообще не знаю, существовал ли? Но к счастью, у родителей, необходимости разбираться в подобном, в новом городе, не было. Жилище мне понравилась. Казалось, теперь я нахожусь в замке, именно так я воспринимала старый, кажется, 19-го века постройки, дом. Двор-колодец, парадная, завораживали и приводили в оцепенение, быстро сменившееся ощущением чего-то родного, казалось, здесь я жила всегда. Впоследствии, когда периодически я бывала на «малой родине», приходило осознание того, что Тверь—это пробник Питера, предоставленный судьбой для начала, после чего полный объем. Ну в правду ведь, похожи. Старые особняки на Советской, вид с набережной Волги на другой берег, на Степана Разина, застройка, мосты. Да, река не Нева, Волга, но это и лучше. Новый город стал своим почти сразу. При этом, я никогда не считала себя петербурженкой. Моя родина-Тверь. А Питер, любимый, единственный, но не родной.
С обретением друзей на новом месте сразу не заладилось. Найти такую же компанию, как на малой родине, не получилось. Впервые моя болезненная застенчивость проявилась и повлекла за собой негативные последствия. В Твери, во дворе я была своей, «по праву рождения», влилась в коллектив, не задумываясь. Или дети были лучше и проще… В Питере выйдя на площадку, я заведомо боялась, что не примут. Не знаю почему, но уже тогда опасалась новых людей. Скромная, необщительная. Было бы проще, если ко мне обратились, я никогда резко не отвечу, есть шанс завязать дружбу. А сама обращаться… Нет… Знакомство уже тогда было чем-то непростым. Я стеснялась подойти к детям и предложить поиграть вместе, в том возрасте, когда не должно быть страха и опасений. Не знаю, откуда у меня это взялось, родилась такой, наверное. Или воспитание. Я не вызвала никого интереса, моего появления никто не заметил. Не оставалось ничего другого, как развернуться и пойти домой. Больше во двор не выходила. Да, вот так вот, не решалась. Позже, когда мы с родителями проходили мимо, я замечала что дети на меня как-то не так смотрят и смеются, обсуждая меня, наверняка, говорят что-то обидное. Родители никак не реагировали и я думала, что это правильно. Терпеть и молчать. Никак не защищаться, игнорировать все возможные выпады в твою сторону.
Второй выход в петербургское общество также провалился. Сад, как погружение в социум оказался негативным переживанием. Было некомфортно. Как только я зашла в группу, села в углу, мечтая, чтобы этот день побыстрее закончился, и еще о том, чтобы на меня никто не обращал внимания. Теперь это было меньшим из зол. После того, как не смогла подружиться во дворе, я стала еще более неуверенной. Было ощущение, что меня здесь нет, все происходящее нереально. В моем поведении не было пренебрежения, один лишь страх. Оказалось, это тоже грех и за него общество жестоко наказывает. Как наказывает всех, кто «не такой». (Еще бы оно само, для начала, было «таким».) Смеется и издевается над инвалидами, слабыми, несчастными. Людей с проблемами стараются растоптать. «Спарта на минималках». А мир от того и не совершенен, что им подобные недоделанные спартанцы правят. Те, кому плохо, виноваты, они всегда во всем априори виноваты. Тогда, в детстве, я уже не хотела нравиться, хотела, чтобы меня не замечали. Чувствовала, что если привлеку ненужное внимание, будет только хуже. Так и получалось. Что это, умение видеть свое будущее или негативные мысли тем и опасны, что могут стать явью? Кто бы знал. Остаться незаметной не получилось, я вызвала живой интерес, совсем не позитивный. Почему-то меня сразу начали дразнить и обзывать, невзлюбили за закрытость и зажатость, за нежелание вылезать из своего собственного, комфортного мирка и я, совершенно не умея защищаться, не придумала ничего лучшего, чем заплакать. Это никого не остановило, наоборот, совершена первая страшная ошибка, которую я из страха много раз повторю в дальнейшем. Я показала, что не отвечу, со мной так можно, боялась и избегала конфликтов. Не могла, как другие дети, драться и плеваться. Подобное поведение мне казалось недостойным. Я пишу это и противна себе. Проявлялись задатки поведения жертвы. Скажут встать и пересесть с места, я пересяду, лишь бы не было ссоры, скажут, что нужно поделиться тем, что дали родители, без проблем… Вот только ощущение оставалось, что ты не человек, а вещь. Обзовут… Я не отвечу. Меня не защищали и не учили защищаться, мысль что-то ответить появлялась, но сковывал страх. Из трех реакций «Бей, замри, беги» моя-«замри». Это первый раз, когда я не смогла отстоять свои границы. Вместо этого, научилась терпеть, чем подписала себе приговор. Уже тогда, мне было некомфортно среди людей именно из-за творящейся несправедливости. Я была хорошей, тонкой и слабой, а они со мной так. Неужели за слабость нужно так жестоко наказывать? Я надеялась, что кто-нибудь все увидит и спасет меня. Защитит. Но этого не случилось. Это был первый урок, показывающий, что никто никогда не поможет, рассчитывай только на себя. И еще, никому никогда не воздастся за ту боль, которую тебе причинили.
Впервые в жизни я почувствовала ненависть и презрение к себе. Ненавидела за то, что не смогла правильно отреагировать, оградить себя, за то, что такая, какая есть. Уже тогда, в детстве отвращение доходило до такой степени, что время от времени хотелось отрывать от себя куски и выбрасывать. Меня травили и я поверила, в то, что я–ничтожество, начала смотреть на себя их глазами. А сад: обзывались, говорили, что я некрасивая и платья у меня страшные. Хотя, как я сейчас понимаю, эти девочки просто завидовали. Платья у меня были самые что ни на есть качественные, заграничные. Я помню один раз проходила мимо и кто-то сказал: «Что ты здесь ходишь, воздух колышешь, холодно». Не шучу, так и было. Я боялась не то чтобы что-то сказать, посмотреть, рукой пошевелить, хоть как-то проявлять свою личность, потому что знала, за подобную вольность последует расплата. В любой ситуации, когда ко мне обращались я замирала и молчала. Это выглядело странно. Я знала, как нужно себя вести, но не решалась, боялась негативной реакции, боялась быть собой, понимая, что за это накажут. Я позволяла издевательствам продолжаться. Реакция на любой выпад-уход в себя. Безнаказанные оскорбления оставляли тяжкий груз на моей душе. Человек, личность которого постоянно растаптывают, ненавидит себя, винит в происходящем. Я презирала себя за то, что так легко сдалась, не билась. Но я не боец, я-тихая и не могла достойно ответить. Позже, много раз, без посторонней помощи распну себя за то, что настолько беззащитная, мечтательная и неприспособленная к жизни. Я буду говорить словами тех, кто всегда обвиняет жертву: «Почему ты не защищалась, почему не спаслась?» Любое насилие ужасно именно тем, что оставляет шлейф перепутанных ощущений, среди которых и: «Я плохая, недостойная, поэтому со мной это произошло» и полное отторжение себя и вина, тебе кажется что ты всегда во всем сама виновата. Хочется стать новой, чистой, той, с которой этого не было. Поступи я тогда иначе, вся жизнь по-другому бы сложилась. Но получилось так, как получилось, подкрепленная остро негативной на нее реакцией, моя зажатость выросла в разы и не помогала дальнейшему установлению контакта с миром. Происходящее я, определенно, воспринимала как трагедию. Моя личность основывалась в основном на страхе. Страхе негативных реакций людей, мира. Пожалуй, тогда впервые проявилось отсутствие интереса к происходящему вокруг. Как я могу радоваться, стремиться к людям, если они отвергают и причиняют боль? Я существовала в переживаниях, ярких и очень болезненных.
Я не смогла правильно повести себя изначально, не смогла дать сдачи, меня никто не защитил. На так называемых «педагогов» надежды было немного. Сейчас мне кажется, что они даже удовольствие испытывают, когда видят травлю детей. Надо мной не издевались каким-то особенно изощренным образом, но и того, что было, хватило.
В школу я пошла не нормальным, социализированным ребенком, любящим себя, жизнь и других людей, а человеком с начальной стадией душевной инвалидности, я была травмирована, уверенна в том, что ущербная. Окружающие чувствовали мою неуверенность, нелюбовь к себе. Даже на детских фотографиях на лице такая печать страдания, что становится не по себе. За столь непотребный вид окружающим хотелось причинить мне как можно больше боли. От меня веяло несчастьем, это бесило, видимо, поэтому и хотелось добить. Неосознанное животное желание. В школе все пошло по тому же сценарию. Хотя, из-за отсутствия эффекта новизны, я переносила происходящее чуть проще.
Опять дразнили и обзывались, когда я отвечала у доски, слышались различные комментарии. При том, я отвечала правильно, не была тупой. Стоило мне надеть какой-то необычный наряд, следовала отрицательная реакция. Я опять раздражала всех одним своим видом. Уже не знала, как себя вести, чтобы не бесить. Я одевалась так, чтобы вообще не привлекать внимание, всегда молчала, не высказывала свое мнение, знала, что оно никому не понравится. Не поднимала руку и не отвечала на вопросы, даже зная ответ. Понятно, что к успехам в учебе такое поведение не вело. Ежедневный визит в школу был каторгой, я боялась туда заходить, стала очень нервной, меня как будто, день за днем, в тюрьму отправляли. При всем при этом я, через силу, посещала школу, хорошо училась, была отличницей класса до 5-го или 6-го, сейчас уже не помню. До тех пор, пока накопленная боль и происходящее не начали давить невыносимо сильно.
В новом городе Петербурге папа почти все время был занят, зарабатывал деньги, мама тоже работала, я проводила время после занятий в одиночестве. Первым, и таким важным лично для меня приобретением стал телевизор и прилагающийся к нему видеомагнитофон, я могла смотреть мультики Disney. Кассет VHS было немного, поэтому диалоги персонажей запомнила достаточно быстро. Данной покупкой материальные достижения не ограничились. Дела у папы пошли хорошо, через пару лет он смог выкупить квартиру, в которой мы жили. За достаточно высокую цену, я помню разговоры на эту тему. Когда нужно было решать вопрос с жилищем, ни мама ни папа не захотели перебираться на окраину, только центр. И тут выяснилось, что знакомый, готов продать квартиру, которую снимали родители. К ней привыкли, да и утруждать себя поисками не хотели, остановились именно на этом варианте. Кроме того, у папы появилась бежевая «девятка жигулей», по тем временам–вполне приличный автомобиль. «Иномарки», как их тогда называли, могли себе позволить только безмерно успешные люди. На вопрос кем работает твой папа, я отвечала: «Папа у меня «бизнесмен». Вот так, коротко и ясно. В тот момент я не знала, что означает это слово, да и интересовали подобные нюансы мало. Иногда в будние дни я приходила из школы, папа был дома. Это означало, что мы обязательно пойдем гулять, или даже поедем на залив на выше упомянутой «девятке», успев вернуться к приходу мамы с работы. Я помню, как мы вышагивали по городу, в такие минуты я почти забывала, как сложно было все остальное время. Я, интересно одетая и папа, молодой, красивый, успешный. Широкую золотую цепь, печатку, он носил, малиновый пиджак-нет. Все-таки высшее техническое образование и остатки мировоззрения советского инженера накладывали отпечаток на восприятие так резко изменившейся действительности.
Сейчас я понимаю, что с 5 до 8 лет, тоже была счастлива. Меня не замечали, травили дети, но у меня была любимая и любящая семья. Не было друзей, но было все остальное, достаток, любовь и забота, постоянное развитие. Мама очень трепетно следила за тем, чтобы я выросла разносторонне-образованным человеком. Театры, музеи, познавательные прогулки по городу, первые путешествия на автомобиле. То, что в детстве часто кажется утомительным и нудным. При этом только такое воспитание в самом раннем возрасте позволяет привить интерес и любознательность. Пытаться расширять кругозор, когда ребенок вырос—поздно.
Идиллия (а именно она это и была) закончилось в 1994-м. Я плохо помню пролетевшие три года, зато отлично–свои впечатления об одном дне. Наверное, слишком тяжелый момент, чтобы можно было выкинуть его из памяти. Я возвращалась из школы, еще во дворе ощутила смутное волнение, как будто что-то должно случиться, что-то не самое лучшее. Мама с папой были дома и о чем-то разговаривают на кухне, как только я зашла, дверь на кухню закрылась, голоса утихли. Ко мне вышла растерянная мама:
–Лера, иди в магазин сходи, купи хлеба.
–Но я…
–Лера, иди,-совсем недружелюбным тоном добавил папа.
Ушла. Вернулась, уже заметно по-детски нервничая, понимая, что происходит что-то плохое. Второй раз меня отправлять никуда не стали, я прошла в комнату, села и через закрытую дверь слушала разговор:
–Какой срок?
–3 месяца.
–И где вы будете жить?
–Я пока снял, потом что-нибудь придумаю, не переживай, эту квартиру я оставлю вам с Лерой, машину, конечно, себе.
–Ясно. Ты точно все для себя решил?
–Да, Таня, прости меня ради бога, но я ее люблю. Наташа работала у нас в фирме и как-то все закрутилось. Я влюбился как в 16. А потом выяснилось, что она ждет ребенка… Я не могу поступить с ними иначе. С Лерой все будет хорошо, я помогу, она уже взрослая, но я все равно рядом, будем проводить время вместе, видеться.
–Ну хорошо, значит хорошо. Ты вещи собрал?
–Сейчас пойду собирать. Танечка, милая, прости меня…
Потом папа действительно взял то, что нужно, при этом никоим образом не претендуя на столь актуальные в то время предметы бытовой роскоши. На прощанье он поднял меня на руки, обнял, поцеловал и сказал:
–Доченька, я ухожу, теперь буду жить отдельно, но я очень тебя люблю и всегда буду рядом.
–Папа, я тоже очень тебя люблю.
После того дня отца я больше не видела. Тогда, в мои 8, я, конечно, не полностью осознавала происходящее, не чувствовала разрывающей душу боли. Намеренно повторяла себе: «Папа ушел, он больше не будет жить с нами…» и почти ничего не чувствовала. Только голова кружится, все как в тумане. Периодически мне начинало казаться, что сейчас все изменится, вернется в «точку восстановления». Ничего страшного, все нормально, все спокойно. Ну да, папа ушел, переживем. На фоне этого появилась тоска и невыносимая тревога, предчувствие чего-то ужасного. Того, что ждет впереди.
Начались, мягко скажем, не самые лучшие времена. Папа больше не появлялся, где он живет, его номер телефона мы не знали. У него не было стационарного «офиса», да мама бы никогда и не пошла его искать, о чем-то с ним говорить, о деньгах, например… Я вообще завидую ее выдержке, не каждая женщина смогла бы вести себя с таким достоинством, не позволить вырывающейся наружу боли подавить волю и начать унижаться перед мужчиной. Гордая, сильная. Не просила отца остаться. Наверное потому, что чувствовала, что это бесполезно. Я знаю, что она вела себя так не от безразличия, папу она очень любила, несмотря на его скотский поступок. Я никогда не слышала ни одного плохого, да и вообще, долгое время, ни одного слова про этого человека. Его не было, он стер себя из нашей жизни. Когда мне было 10, я впервые решилась задать вопрос:
–Мама, а папа он….
–Лера, я не буду говорить о твоем папе. Никогда… Может быть, это не очень тебе понравится, но ты и меня пойми, не получится… Если ты хотела узнать, что с ним сейчас, я не знаю. Так же как ты, я видела его в последний раз в тот самый день.
После этого разговор об отце не заходил. Я, может и не понимала до конца почему нужно вести себя именно так, но лишних вопросов не задавала. Ведь все же хорошо. В нашем доме всегда спокойно и тихо, но уныние и одиночество буквально висели в воздухе. Часто мама, возвращаясь с работы, просто сидела, смотря в одну точку. Однако, рано или поздно, домашние дела требовали включения, она поднималась и продолжала решать проблемы, все возвращалось на круги своя. Я ни разу не видела, чтобы она плакала.
Теперь основной нашей задачей было выжить в эти странные 90-е, которые так неожиданно ударили основной массе населения по мозгам. Я должна была хорошо учиться и хоть как-то помогать по дому. А у мамы была четкая цель: заработать на еду, одежду, отдых, и все прочее. Сначала мама работала менеджером по оптовым продажам в какой-то небольшой фирме, которая в то время торговала телефонами с определителем номера, появившись, такие аппараты были очень востребованы. Платили долларов 400, хватало с трудом. В мои 12, в 1998-м мама нашла другую работу, тоже что-то про торговлю, но теперь уже оптовыми партиями техники, процент с заказов был соответствующий. Работать приходилось много, я почти всегда была одна. Но именно с 1998-го мы зажили совсем другой жизнью. Год кризиса, очередного обвала рубля наша небольшая семья не заметила. Больше не нужно было считать деньги на продукты, я могла есть свои любимые сладости в любом адекватном количестве. Одежды у меня могло быть столько, сколько я хотела. Не брендовая, но та, что продавалась в приличных магазинах Питера, стала вполне доступна. Мы были избавлены от необходимости одеваться на рынке, мучившей почти всех дорогих россиян. Мама купила себе автомобиль, стала выезжать за границу. Основные материальные вопросы были решены. А я, которая видя столь положительный пример перед собой должна была стремиться к подобному, к независимости и возможности достойно зарабатывать, стала совсем иначе себя вести, все изменилось отнюдь не в лучшую сторону.
Уход папы наложился на итак уже искаженную картину мира, я сама не осознавая того, скатывалась на самое дно. Не могу сказать, что мне очень его не хватало, что сильно скучала, но остро чувствовала свою неполноценность из-за того, что у всех папы есть, у меня-нет. К этому прибавлялась беззащитность. Чтобы выжить, необходим был человек, который сможет оградить от неприятностей, объяснить, что несмотря на происходящее этот мир не так уж страшен, если уметь с ним обращаться. Тот, кто всегда защитит, спрячет, укроет, или, отомстит за тебя, в конце концов. Тогда, с моими природными данными был бы шанс. Но жизнь и сам папа распорядились так, что рассчитывать на подобное я не могла. Папа мог стать опорой, но не захотел. Я должна была решать свои проблемы сама. Не слишком ли тяжелая ноша для ребенка?
С каждым годом взросления становилось все хуже. Неосознанная боль разрывала сердце, я сохла, не понимая от чего, увлекалась болезненным самокопанием возникали совсем черные мысли: «А ведь папа совсем не любил меня, если бросил. Одному из самых близких людей все равно, что со мной будет. Насколько же я никудышная, если человек, призванный любить и ограждать, так поступил. Ну да. Папа не любил, люди не любят, значит я это чувство вообще не способна вызвать. Меня никто никогда не сможет полюбить».
Я сильно удивлялась, когда кто-то неожиданно относился ко мне по-человечески, мне хотелось закричать: «Не надо, я плохая, я этого недостойна». Понимала, что заслуживаю только отрицательного отношения, ждала, когда очередной урод причинит мне боль, чувствовала какое-то странное удовольствие от такого обращения. Все нормально, все идет по плану. Привыкла к подобному, чувствовала себя в своей тарелке, последней, худшей и радовалась, когда мне об этом напоминали. Такие же ощущения, наверное, испытывают люди практикующие selfharm. До этого я, на свое счастье, не доходила. Любое негативное проявление (косой взгляд, хамство, неудача) воспринималось как трагедия, на разрыв. Я еще раз убеждалась, что лишний раз лучше не выходить из дома, так безопаснее. Да и вообще, нужно быть как можно более незаметной, это единственный шанс уцелеть.
К моим 14 случилось множество событий, которые, вот честно, я бы предпочла, чтобы обошли стороной. Мир больно ранил, отверг. В результате травли я стерла собственную личность. Постоянное осуждение и неприятие. Лень, отсутствие интереса к жизни. Сильный бы победил, слабая сломалась. Я точно знала, что чтобы я ни делала ничего не получится, не нужно и пытаться. Я раз за разом буду сталкиваться с неодобрением, или, хуже того, с издевками и унижениями. Я поверила, что я-никто, человек, у которого ничего никогда не будет. А хотелось… жизненные стремления никто не отменял. При этом четко знала, что хоть что-то делать слишком опасно. У меня, ущербной, ничего не получится. Прошлые травмы явно показали—мне нет места в этом мире. От невозможности быть собой, жить, как хочется, делать, то, к чему душа лежит, мне становилось тошно. Могла ли я хоть чего-то добиться в этой жизни, будучи таким человеком? В жизни, где для успеха коммуникабельность и выстраивание правильных отношений с правильными людьми зачастую, важнее мозгов. На что было рассчитывать мне, человеку с нулевыми задатками? А еще самооценка. Существуют люди, которые начинают дело с уверенностью в том, что смогут. Я не знаю, какая жизнь должна быть, чтобы так воспринимать себя? Для меня уверенность в себе это что-то из области фантастики, я боюсь начинать решать даже самую мелкую задачу, потому что точно знаю, не получится. Я не пыталась что-то делать, к чему-то стремиться, добиваться, уже тогда я позволила им себя сломать, определить мое будущее.
Я точно знала, что никто не захочет со мной общаться, дружить, если кто-то и пытался завязать разговор, воспринимала это как шутку, причем достаточно злую. Не верила, что кто-то кому-то искренне интересна, я же плохая, страшная, недостойная. Казалось, люди хотят поиздеваться. Влезть в душу, узнать, что со мной происходит, посмеяться. Я тут же уходила в себя от страха. Чего боялась? Того, что позволю истинным чертам проявиться, опять вызову непонимание. Того, что ранят. Поэтому я старалась оттолкнуть человека, знала, что он все равно разочаруется и в очередной раз причинит боль. Не факт, что переживу, значит нужно не допустить, предотвратить. Понятное дело, что даже изначально дружелюбно настроенный обалдеет от такой странной реакции и предпочтет дальше не общаться. Я долгое время сталкивалась только с агрессией, ее и ожидала… Травмированное сознание. Я не жила в мире людей, была отгорожена от них, сидела в стеклянном кубе, из которого не вырваться, вся порежешься в процессе, потеряешь слишком много крови.