Ева Чейз
Стеклянный дом
3
Рита
С ЗАРОСШЕЙ ОБОЧИНЫ выскакивает фазан, и Рита вздрагивает. Она ждет, пока птица благополучно скроется в лесу, и только потом въезжает в ворота особняка Фокскот. И тут же морщится от царапающего металлического звука. Остается лишь надеяться, что Джинни его не услышала. Пусть первый день пройдет гладко, безо всяких дурных знамений.
– Машина сказала «ай», – объявляет Тедди с заднего сиденья. Он вытянулся во всю длину, уложив голову на колени старшей сестре и уперев босую ногу в стекло. Расстегнутые лямки его комбинезона раскачиваются из стороны в сторону. Почти всю дорогу Тедди дремал, в то время как Гера не теряла бдительности, набив щеки «Блэк Джеками»[4]. – Но не волнуйся, Большая Рита. В этот раз ты поцарапала ее с другого бока. Теперь с обеих сторон будет поровну, – мило добавляет он.
Рита поворачивается к Джинни.
– Простите, пожалуйста. – Главным образом за то, что она согласилась втайне вести журнал для Уолтера. Только сказать об этом нельзя.
Джинни пожимает плечами и улыбается. Это первая искренняя улыбка за весь день, как будто ее радует новая царапина на машине мужа. Рита не понимает, что творится между супругами Харрингтон. Каждый раз, когда ей кажется, что она поняла, появляется что-нибудь, что переворачивает все с ног на голову. Как тот нож.
Через два дня после пожара Джинни призналась, что спрятала от Уолтера вещи, предназначавшиеся умершей малышке, – он запретил «любые напоминания» о ней – под кроватью и теперь боялась, что больше никогда их не увидит. Рита тут же предложила за ними сходить. Она не понаслышке знала, что воспоминания нужно оберегать, как редкие драгоценности: такие маленькие, но такие бесконечно значимые.
По тонкому слою пепла Рита на локтях заползла под супружеское ложе Харрингтонов, зацепившись за край хохолком на макушке, и в конце концов нашла нежно-розовый вельветовый мешочек для обуви, плотно набитый вещами: одеяльце, кружевные пинетки и серебряная погремушка от «Тиффани», с которой малышке так и не довелось поиграть. Но, когда Рита уже начала вылезать и чуть не застряла – опыт показывал, что выбраться из неудобного положения бывает намного сложнее, чем попасть в него, – то заметила кухонный ножик, подоткнутый под матрас прямо на уровне подушки, будто ждущий, когда рука Джинни свесится с кровати и схватит его. Мысль об этом до сих пор пугает Риту. Неужели Джинни чувствует себя в опасности в присутствии мужа? Неужели Уолтер причинял ей боль? Он сам сказал бы, что у нее паранойя, а нож – это еще один тревожный признак трагически помутившегося рассудка, болезни, которая тенью легла на всю семью. Но так сказал бы Уолтер.
В конце концов, именно он и нанятый им врач отослали Джинни в «Лонс» через месяц после смерти малышки. Рита, которой доверили забрать ее спустя долгие восемь месяцев, никогда не забудет это место – фасад деревенского коттеджа, женщин с пустыми глазами, бродивших по саду в длинных ночных рубашках. Она заговорила с милой бабушкой, которая укачивала на руках подушку. Незнакомка рассказала, что живет здесь пятьдесят три года и уже сорок лет ее никто не навещал. Рита и представить не могла, что такие учреждения существуют. И поклялась сделать все, чтобы Джинни туда больше не вернулась.
– Ну. Вот. И все. – Рита глушит двигатель. Ее окутывает густая, мягкая тишина, будто уши заложило.
Оглядевшись по сторонам, она замечает небольшой коричневый автомобиль, со всех сторон изъеденный ржавчиной, припаркованный под разросшейся жимолостью. И не только он пребывает в таком печальном состоянии. Фокскот явно давно уже проиграл битву с лесом. Мощные корни деревьев во многих местах проломили ограду. В образовавшиеся пробоины нагло пролезла крапива, а колючий шиповник расползся по дорожкам, будто стремясь забраться в дом. Весь участок зарос. Рита надеется, что энергия детей поможет оживить это место.
– У-у! – вопит Тедди, распахивая дверь машины и устремляясь к деревянному крыльцу Фокскота.
В салон врывается лесной воздух, резко пахнущий зеленью, и, как ни странно, этот аромат кажется Рите знакомым, хотя и давно забытым. Волоски у нее на руках встают дыбом, будто наэлектризованные трением о воздушный шарик.
– Зачем мы вообще сюда приехали? – Гера будто не вопрос задает, а бросает камень с заднего сиденья.
Настроение падает под прямым углом. Рита не спешит отвечать, не желая подрывать авторитет Джинни, и напряженно наблюдает. Джинни отодвигает очки на макушку, в гущу волнистых темных волос, и с опасливой нежностью смотрит на свою тринадцатилетнюю дочь через зеркало заднего вида.
Гера отвечает ей немигающим взглядом бледно-льдистых, почти прозрачных глаз – они ей достались от Уолтера. Ее лоб закрывает челка с рваным краем. На прошлой неделе она стянула тупые кухонные ножницы и сделала себе такую стрижку, что ее мать буквально закричала от ужаса, когда ее увидела.
Джинни молчит, и тогда Рита поворачивается в кресле.
– Мы сбежали из грязного города до конца лета, – бодро заявляет она, хотя любит Лондон в августе, его беспокойную атмосферу и жару, пропитанную жирным запахом хот-догов. – Пока дом ремонтируют.
Джинни бросает ей благодарную улыбку.
– Но ты ведь всегда ненавидела Фокскот, мама, – возражает Гера.
Тедди, доверчивый, воспринимающий все буквально, ничего не понимает. Гера же, наоборот, понимает слишком много и беспрерывно подвергает сомнению то, что говорят родители. Она видела, как они недавно ругались в фойе: Уолтер обхватил Джинни за плечи, будто пытаясь вложить в нее толику благоразумия, а та отворачивалась от него, отказываясь смотреть ему в глаза. У Геры сейчас такое выражение лица, что она напоминает Рите ковшик с молоком, которое вот-вот выкипит.
– Вовсе нет, – тихо врет Джинни.
Рита закусывает щеку изнутри и чувствует себя неловко. Она знает, что у Джинни не было выбора. Ей пришлось поехать сюда, иначе у нее бы забрали детей. Рита была в шоке, когда Джинни призналась ей, что доступа к семейным средствам у нее тоже нет, кроме тех, которые выделены на ведение хозяйства;
что у привилегированной замужней женщины меньше свободы, чем у работающей на нее няни.
– Но… – начинает Гера, довольная тем, что впервые за долгое время полностью завладела вниманием матери.
– Ну, хватит, – перебивает Джинни. – Не сегодня, ладно, милая? И перестань есть конфеты. Испортишь аппетит перед полдником.
Гера хлопает дверью машины. Рита смотрит ей вслед, пока та топает к дому на рябых пухлых ногах. Если Джинни вдвое уменьшилась с тех пор, как умерла малышка, Гера, наоборот, стала вдвое больше. Рита находит обертки от конфет повсюду: в карманах Геры, под подушкой. За прошлый месяц она дважды попалась на краже из школьного киоска.
В ночь, когда Джинни потеряла ребенка, что-то сломалось в душе Геры. Рита много раз пыталась поговорить с ней об этом, но та мгновенно замыкается, как моллюск в раковине. Ясно только одно: прошлогодние события не прошли для нее бесследно, тенью залегли на дне бледных глаз. И теперь Рита должна сдерживать ее вспышки гнева и ограждать их с Тедди от громогласных ссор родителей, сотрясающих дом до основания. (Рите часто кажется, что толку от нее – как от зонтика в девятибалльный шторм.)
– Хорошее начало, – вздыхает Джинни.
– Не волнуйтесь. Она скоро отойдет. – Почему-то Рита искренне верит в Геру. Эта вспыльчивая девочка трогает ее до глубины души. – Я возьму часть чемоданов и помогу ей устроиться.
Она выбирается с пассажирского сиденья, разминая затекшие длинные ноги, и обходит машину, понимая, что волнуют ее вовсе не чемоданы. Багажник открывается с приятным стуком, и Рита выдыхает – сама не заметила, когда успела задержать дыхание.
– Ну что, уцелел ваш драгоценный груз? – спрашивает Джинни из машины.
– Да! – с улыбкой отвечает Рита. Ее природный оптимизм возвращается. – Цел и невредим.
– Я же говорила, между чемоданами ему ничего не грозит, Рита.
Террариум Риты – стеклянная теплица кукольных размеров – это единственная вещь, которая ей по-настоящему дорога. И единственная из ее вещей, не приносящая практической пользы. В ночь пожара, выпроводив Джинни и детей на улицу по темной задымленной лестнице, она попыталась вернуться за террариумом, но жар пламени помешал ей пройти. Рита забрала его в тот день, когда ходила за вещами малышки. Она словно воссоединилась со старым другом, безмолвным, но дорогим товарищем. Ставший домом для идеального замшелого камешка и нескольких растений, в том числе курчавого папоротника по имени Этель и еще одного, который она вырастила из крошечной черной споры (его зовут Дот), этот террариум остается единственной константой, соединяющей ее нынешнюю странную жизнь с Прежней Жизнью.
Еще с тех пор, как она была маленькой – но все равно самой высокой девочкой в классе, которую никогда не выбирали на роль ангела в школьных рождественских пьесах, а в старших классах не приглашали на танцы, – у нее на подоконнике всегда стоял ботанический террариум погибшего отца. Она смотрит в него, как другие девушки – в зеркало. Если прищуриться и вглядеться в него сквозь полумесяцы ресниц, можно перенестись за стекло, во все те ландшафты, которые она создавала внутри: пляж, сделанный из горсти песка; крошечный бонсай с изогнутым стволом, похожим на перекрученный серый носок; поле одуванчиков, спасенных из трещины в мостовой; и она сама в разном возрасте, разного размера. Мысленно путешествует по миру, помещает его под стекло, меняет его своими руками. И прячется в нем от страшного большого внешнего мира.
С трудом справившись с желанием первым делом отнести в дом террариум, она достает детские чемоданы и обходит машину. Под ногами хрустит поросший травой гравий. Рита наклоняется к Джинни, которая не сдвинулась с места:
– Давайте я и вашу сумку отнесу?
– Нет-нет. Я справлюсь. Идите в дом, Рита. Мне нужно немного побыть одной. – Она расстегивает сумку в поисках сигарет.
Рита медлит, опасаясь, как бы Джинни не прыгнула за руль и не помчалась обратно в «Кларидж» или даже в дом, вспыхнувший в годовщину рождения малышки. Об этом никто не упоминает. Пожарные объявили, что в случившемся виновата старинная лампа в форме пальмы, стоявшая в гостиной. А вот Рита в этом не уверена.
Мгновение затягивается, как нитка.
– Не волнуйтесь. Я просто выкурю сигаретку, Рита, – сухо произносит Джинни.
Рита краснеет и улыбается, успокоенная ее словами. Но, уже направляясь к дому, она слышит шипение зажигалки и тихое бормотание:
– Хотя я бы с удовольствием сожгла здесь все дотла.
4
Гера
4 августа 1971 года
КОГДА Я ВЫГЛЯНУЛА из окна спальни в то утро – с тех пор прошел год и одна неделя, – лондонское небо было голубым и неподвижным. Казалось, весь город задержал дыхание, дожидаясь, пока над крышами разнесется первый крик нашей малышки. Она должна была родиться на две недели позже. Я обвела предполагаемую дату ее рождения в своем перекидном календаре, нарисовав сердечко красным фломастером. Но соседи уже начали заносить нам стеклянные контейнеры с мясом в тесте и куриным салатом. У мамы, которая теперь ходила вразвалочку, как ковбой, временами случались «маленькие спазмики» – от этих слов мне на ум приходили птички, порхающие в саду.
После обеда я помогла ей застелить кровать старыми полотенцами, а потом разложить на полу газеты. Мы вместе посмеялись над бессмысленными стишками, которые отпечатались у нас на пальцах. Я постаралась не думать о том, для чего нужны газеты, и вместо этого начала представлять, каково это будет – взять на руки новую сестренку. (Я договорилась с Господом, чтобы он подарил мне сестренку, союзницу, лучшую подругу, которой у меня никогда не было, но забыла взять с него обещание, что она останется со мной надолго.) Она была бы вся красная и сморщенная, как обсосанный пальчик, и выросла бы похожей на меня, только немного более невзрачной. Я представляла, как буду держать ее на руках, а люди будут говорить – так, чтобы мама услышала: «О, ты такая хорошая старшая сестричка, Гера. Ей так повезло, что у нее есть ты». А я буду скромно пожимать плечами, как будто это не я неделями тренировалась на соседском коте.
Но потом «спазмики» упорхнули. Ощущение было такое, будто вечеринку отменили в самый последний момент. Мы стали ждать. Приехала тетя Эди, и вокруг нее, как всегда, все закипело. Она уже давно заявила, что слишком умна для замужней жизни; носит белую рубашку с темно-синими брюками и работает в новостном журнале, который отправляет ее, вооруженную блокнотом и ручкой, за границу, в опасные места. В нее дважды стреляли. Она крутит романы с военными фотографами. Детские развлечения нагоняли на нее скуку. Всякий раз, когда тетя Эди ходила с нами в Риджентс-парк кормить уток, она то и дело сдерживала зевки, пропахшие кофейной гущей, и поглядывала на свои мужские наручные часы. За это я ее и любила.
– Ну, не будем тебя задерживать, Эди, ты спешишь обратно на передовую, – бормотала мама немного кислым тоном, и я невольно задумывалась: может, ей тоже скучно кормить уток, только она не может в этом признаться.
Мама гораздо больше любила тетю Эди в ее отсутствие. На нее удобно было ссылаться в спорах с отцом, словно размахивая ярким флагом новой чудесной страны. Будущее принадлежит таким женщинам, как Эди, заявляла мама, с такой силой замешивая тесто, что его клочки летели во все стороны, оседая в неожиданных местах – например, на приподнятой папиной брови. Моя мама могла бы жить так же, как Эди, если бы не вышла замуж в таком юном возрасте – в девятнадцать – и не родила меня (через шесть месяцев после свадьбы). Я всегда чувствовала себя виноватой, когда она так говорила. Как будто мое появление помешало ей быть собой; как будто я затащила ее в прошлое, во времена, когда еще не было телевизоров.
Так вот, в тот вторник наша жизнь еще напоминала картинки из маминых журналов «Дом и сад». На обеденном столе лежали свернутые веером салфетки, а столешница блестела, будто зеркало. Я тогда была пухленькой, а не толстой. Мама еще оставалась в здравом уме. На ней было платье с яблочками, которое весело покачивалось на выпуклом животе от каждого движения. Пришла тетя Эди, принесла подарки для малышки: серебряную погремушку и желтое одеяло, мягкое, как сливочное масло. Зубами сорвала ценник, пока мама не видела. По выражению лица тети было понятно: жалеет о неудачно выбранном времени для визита. Она-то думала, что до родов еще две недели. И вот – застряла. Как и мы все. Как и малышка.
Скоро мама начала кругами расхаживать по гостиной, уперев руку в поясницу, то пыхтя, как закипающий чайник, то выпрямляясь с коротким, слабым смешком, приходя в себя. Тедди все это не нравилось. Тете Эди тоже. Она сказала:
– Господи, Джинни, хочешь, вызовем скорую?
Мама в ответ выкрикнула:
– Нет, я хочу быть мужчиной!
И не только ее слова зазвучали грубее – она и внешне переменилась, стала какой-то некрасивой. Лицо раскраснелось и распухло. Даже ноги раздулись: если надавить на них пальцем, он бы утонул на целую фалангу. Когда она в своем яблочном платье начала расхаживать взад-вперед мимо залитого солнцем окна, ее живот уже был не округлый и выпуклый, он обвис, как будто его содержимое стало слишком тяжелым и просилось наружу. Мне страшно было представлять, как такой большой предмет выйдет из ее тела через такую же потайную щелочку, как у меня между ног. Я не понимала, как это возможно, но утешала себя тем, что она делает это не впервые.
Папа пораньше вернулся с работы, на ходу стягивая с себя галстук, и принес маме стакан воды, но она только отмахнулась, как будто он сделал что-то не так. После этого, оставив маму с тетей Эди, он уселся на металлическую винтовую лестницу, ведущую во внутренний дворик, и принялся курить сигареты одну за другой, хмурясь, как будто появление малышки требовало от него серьезной мысленной подготовки. Он часто так делал, пока у мамы рос живот.
В какой-то момент в холле зазвонил телефон. Мама с тетей Эди обменялись странными взглядами, а папа торопливо ответил на звонок и прошипел что-то в трубку, прежде чем бросить ее обратно. И остался стоять, прожигая взглядом телефон, а сигарета догорала в его руке и пеплом осыпалась на пол. Когда мама спросила, кто звонил, папа не ответил. Тетя Эди притворилась, что читает «Дом и сад». Так что открывать дверь акушерке отправилась я.
Мама начала хвататься за диван, будто боялась, что тот сейчас сорвется с места и галопом понесется по комнате. Ее локоны налипли на лоб, темные и засаленные.
– Тебе пора в кровать, – выговорила она, выдавив улыбку, и обняла меня. От нее пахло как-то непривычно. – К утру у тебя будет новая сестренка. – Потом мама громко втянула воздух сквозь зубы и добавила: – Побудь наверху с Большой Ритой, хорошо, милая? – Мне и самой хотелось поскорее уйти.
На верхнем этаже меня встретила Большая Рита, вышедшая из спальни Тедди с широкой улыбкой, будто пропитанная морем. Ее юбка промокла – она купала Тедди, – а в волосах застрял клочок пены, похожий на белую гусеницу. Большая Рита тогда только начала у нас работать – всего несколько недель назад, но прозвище уже приклеилось, – и каждый раз при взгляде на нее я испытывала приятное удивление. Поначалу я думала, что она мне не понравится, как не нравились все прошлые мамины помощницы и няни, которых нанимали после смерти няни Берт два года назад. (Помню резкие шлепки левой рукой и недовольный изгиб губ, похожий на борозды от вилки, процарапанные на пирогах, которые она пекла, – няня Берт мне тоже не нравилась.) Но Большая Рита пришлась мне по душе. Она задавала мне вопросы. Заполняла комнату своим присутствием. У нее были большие руки, прямо как у папы. Но она никогда не раздавала подзатыльники. И если Тедди просыпался посреди ночи, испугавшись теней под кроватью, я слышала, как Рита говорит: «Ты сейчас в самом безопасном месте на свете, Тедди». Как будто все плохое могло происходить только за пределами нашего дома, но внутри – никогда.
И еще Большая Рита не красотка. Ее внешность не бросается в глаза. Наверное, я не должна обращать внимания на такие вещи. Но для меня это важно. Я всю жизнь вижу, как люди смотрят на мамино лицо, потом переводят взгляд на меня и делают вывод, что мне ее красота не досталась. Красивые люди ждут, что ты заметишь их, и никогда не замечают тебя самого. Я сразу поняла, что Большая Рита все замечает. У нее большие глаза цвета мокрого пляжа. И еще мне понравилось ее простое имя: оно навевало мысли о ресторанчиках с мороженым и о картошке в газетных свертках – обо всем, что мне запрещают есть. («Пока лучше не надо, подождем, пока ты растеряешь свой щенячий жирок, милая», – говорит мама, которая вечно следит за фигурой. И за своей, и за моей.) Я бы хотела такое имя, как у нее. Ненавижу всем повторять, как меня зовут, и диктовать по буквам. И еще Гера – греческая богиня, покровительница брака – это даже не смешно. Но в первую очередь Большая Рита нравится мне потому, что я нравлюсь ей. Когда папа в шутку сказал, что ко мне приходится привыкать, как к брюссельской капусте, она шепнула мне, прикрыв рот рукой: «Это мой любимый овощ». Кажется, никто еще не говорил мне таких добрых слов. В отличие от других нянь, она водит нас в город, в музеи и галереи, или копаться в грязи на берегу Темзы, где мы собираем крошечные замызганные сокровища, с чавкающим звуком месим подошвами ил и морозим пальцы в воде, пахнущей металлом. Пока не отмоешь свои находки в раковине, не узнаешь, что тебе попалось.
В тот вечер все было как обычно. Нас обеих переполняло радостное волнение. Я не могла заснуть и попросила еще раз рассказать мне про стеклянную коробку с растениями. Присев на краешек моей кровати, она принялась тихим, мягким голосом объяснять, что террариумы раньше называли ящиками Уорда и предназначались они для того, чтобы люди могли выращивать растения в загрязненном лондонском воздухе и брать их в далекие путешествия, и что это изобретение навсегда изменило ботанику и облик садов Кью, а потом, когда мои веки потяжелели, а голова заполнилась папоротниками, Рита умолкла и укрыла меня простыней – для одеяла было слишком жарко.
Я проснулась в душной темноте. Меня разбудили леденящие кровь крики, разносившиеся этажом ниже. Мама умирала. Я спрятала голову под подушку и подумала: будь что будет, только бы побыстрее, чтобы ей больше не было больно. Большая Рита заглянула проверить, как я, и сказала, что утром в колыбельке уже будет лежать чудесная малышка. Но, когда она поправила прядку, упавшую мне на лицо, я почувствовала, что ее пальцы дрожат.
Через час я открыла окно и встала на колени, уперев подбородок в подоконник и уставившись на крыши, порозовевшие в лучах восходящего солнца. Так я и сидела, когда машина скорой помощи остановилась возле дома в том самом месте, где обычно тормозит с веселым лязгом молочный фургон, а потом акушерка сбежала вниз по ступенькам, и большой фонарь над дверью осветил сверток у нее в руках.
От шока у меня из головы вылетели все мысли, а потом меня вырвало. И я до сих пор ничего не помню. Я постоянно пытаюсь вспомнить, но не выходит: то, что я увидела, будто зачирикано ручкой, как лицо на фотографии. Папа говорит, что это к лучшему. Что бы я там ни увидела, это нужно забыть, а главное – помнить, что у меня всегда было излишне живое воображение. И никогда больше об этом не упоминать.
