Андрей Ерпылев
Слуга царю...
3
«К убранству столицы по случаю приближающегося 200-летия со дня основания Санкт-Петербурга городские власти приступили 28 апреля 1903 года. Художественным декорированием города в целом занимался специальный „Комитет по украшению“. Непосредственной организацией праздничных торжеств занималась „Юбилейная комиссия“ под общим руководством барона Горенброкка, созданная при городской управе.
Великий, по общему мнению, праздник начался 16 мая 1903 года в 8 часов утра двадцатью одним пушечным выстрелом с Екатерининского равелина Петропавловской крепости. По всей акватории Невы в строгом порядке выстроились суда, яхты, военные корабли… От стен Петропавловской крепости до Троицкого моста водное пространство занимали суда Министерства путей cообщения, пограничной стражи, а ниже по течению расположились крейсера и эскадренные миноносцы… Когда отгремел последний выстрел со стен Петропавловской крепости, на спуск напротив дворцового проезда собрались для следования к домику Петра гласные Санкт-Петербургского городского управления и представители сословий, которые отбыли на теплоходе „Петербург“. За ним следовал пароход с духовенством и иконой Христа Спасителя, пароход и катера представителей высшего света столицы. При проходе судов мимо Петропавловской крепости на флагштоке Екатерининского равелина был поднят императорский штандарт и раздался салют в тридцать один залп, причем после второго выстрела салютовали стоящие на Неве военные корабли.
Делегация представителей городов, купеческих, мещанских и ремесленных сословий, цехов с их значками направилась в Петропавловский собор, где была отслужена лития. После оной городской голова и представители городской управы возложили на могилу Петра I юбилейную медаль, на лицевой стороне которой был изображен поясный портрет Петра I в латах и с лавровым венком на голове и сделана надпись „Императору и Самодержцу Петру I, основателю Санкт-Петербурга“, на обороте же вид Санкт-Петербурга с памятником Петру I, Исаакиевским и Петропавловским соборами, зданием Адмиралтейства и прочими памятными местами столицы. Над панорамой Петербурга парят два ангела, поддерживающие венок с заключенным в нем гербом города. Вверху расположены памятные даты „1703–1903“, а снизу композицию обрамляет надпись „В память 200-летия города Санкт-Петербурга, 16 мая 1903 года“. Во всех Петербургских храмах и приходах, по распоряжению Святейшего Синода, в этот день совершались торжественные молебны, а в Петропавловском соборе были отслужены торжественные панихиды по Петру I с возложением венков к его могиле, причем комендант Петропавловской крепости Л. Г. Ладыженский получил от министра императорского двора С. Р. Тотлебена разрешение на возложение венков и медалей от различных делегаций на могилы всех императоров в Петропавловском соборе без предварительных на то запросов. Комендант после окончания праздника представил императору список, в котором было указано, сколько приношений на какие могилы и от имени каких делегаций было произведено. Все дорогие подношения и венки были развешаны на стены Петропавловского собора, некоторые из них хранятся в ризнице.
17 мая Его Величество Император Александр III присутствовал на императорских верфях при торжественном спуске на воду и освящении нового линейного крейсера, милостивейше повелев наречь его в честь великого пращура своего и в свете юбилейных торжеств „Императором Петром Великим“.
Все эти праздничные дни не прекращался поток делегаций, высокопоставленных лиц, представителей частей армии и флота и просто обывателей в Петропавловский собор. Жители столицы и гости города считали своим долгом поклониться основателю Петербурга, изъявляя искреннюю признательность или исполняя свой служебный долг.
День 18 мая был объявлен днем народных гуляний. К услугам обывателей всех чинов и сословий до поздней ночи были открыты все городские парки и сады, празднично украшенные и иллюминированные, множество киосков и палаток с прохладительными напитками, пивом и всяческой снедью, по Неве, каналам и рекам курсировали расцвеченные пароходы и катера. С организованных то там, то здесь подмостков публику веселили комедианты, танцоры и певцы. Город не затихал до самого утра.
Отрадно заметить, что все петербуржцы без исключения ответили на высочайше дарованный им праздник истинно христианской благодарностью и добродетелью. Полицейские чины отмечают исключительную добропорядочность и вежливость обывателей в дни празднования 200-летия города».
«Петербургские ведомости», 19 мая 1903 года
«Однако, как все и всегда, праздники когда-то кончаются. Подошли к концу и юбилейные торжества. Улицы Петербурга принимают постепенно свой обычный вид. Сняты уже украшения с Сенатской площади, со здания думы и на площадях, разобраны декорации у Казанского собора, которые так критиковали все газеты, включая и нашу. Щиты, эмблемы, драпировки сваливаются в кучи и спешно увозятся куда-то рабочими. При дневном свете особенно безобразно выделяются деревянные декорации, построенные на Михайловской площади. В грязной воде временных фонтанов, жить которым осталось только до вечера, плавают окурки, трамвайные билеты и прочий мусор… Жизнь опять входит в свою будничную колею. Над головами думских гласных вновь повисли все не разрешенные доселе дела и заботы, главная из которых: как латать бреши, проделанные празднествами в городской казне…
Конечно, юбилей – это хорошо, но есть и будни, такие мелкие, такие незначительные, что о них и говорить совестишься ввиду совершающихся торжеств. Между тем юбилей прошел, а незначительные и мелкие будни остались…»
«Столичное зеркало», 20 мая 1953 года
* * *
– Позвольте поинтересоваться, господин полковник, причиной вашего отсутствия на грешной земле в данный момент времени! – звонко раздалось над ухом, и Бежецкий, вздрогнув, очнулся от грез.
Петрушка Трубецкой, подлец!..
Так и есть! Рядом, щегольски подбоченясь в седле, красовался поручик князь Трубецкой-второй собственной персоной, как всегда скаливший великолепные зубы. Еще бы не скалить зубы, когда на дворе погожий апрельский денек, причем солнышко жарит совсем по-майски, когда тебе двадцать три года, а проблем никаких, разве что всякого рода амурные делишки да небольшие карточные долги, которые все равно так или иначе платить не тебе, а родимому тятеньке Николаю Орестовичу, тоже в недалеком прошлом гвардейцу, хоть и служившему не в ее императорского величества лейб-гвардии Уланском полку, а в Кавалергардском и к тому же рангом повыше – ротмистром. А вот когда тебе уже тридцать семь, а на плечах кроме полковничьих эполет еще чертова прорва всяческих забот – от семейных до государственных, причем семейные и государственные сложно и прихотливо переплетаются, ненавязчиво перетекая друг в друга и плодя всевозможные промежуточные нюансы, то уже и солнышко как-то не так греет, и свежеиспеченный «под обстоятельство» княжеский титул «не в масть», и высочайшая благорасположенность…
– Потрудитесь хотя бы на плацу обращаться к старшему по чину согласно уложениям воинского устава, поручик!
Конечно, отбрил молокососа чересчур сухо и резко, но надо же в конце концов поставить на место этого титулованного недоросля. Развели, понимаешь, панибратство с командиром!..
«Не кипятись, полковник хренов! – тут же одернул Александра, досадливо поморщившегося, язвительный внутренний голос. – Забыл себя самого в подобном нежном возрасте? Да парнишка же перед тобой звездочкой новенькой красуется, недели ведь не носит, вот и егозит. Сам-то, помнишь?..»
Конечно же все Бежецкий помнил и все понимал, и нелегко ему давалась роль сурового отца-командира, да еще после стольких лет совсем другой службы… И к Петрушке-Петеньке он сразу привязался: очень уж напоминал непосредственный и веселый поручик Володьку, канувшего, кажется, навеки в мутную потустороннюю бездну… Но не показывать же этого мальчишке, да еще перед всем полком!
– Займите свое место в строю, поручик! – таким тоном и заморозить можно, но куда деваться…
Поручик Трубецкой по-мальчишески поджал губы, обиженно, но четко козырнул и, лихо развернув своего Беллерофонта[4] (как же, интересно знать, он его уменьшительно-ласкательно кличет, а? Белля? Фоня?..), делано невозмутимо неторопливой рысью направился к сине-красным шеренгам своего эскадрона, хотя по-мальчишески оттопыренные уши, топорщащиеся под крошечным синим четырехугольным кивером, лихо, по полковой моде, сдвинутым на затылок, предательски зарозовели.
«Небось сейчас обдумывает формулу вызова „этого старого сухаря“, то есть меня, грешного, на дуэль, – насмешливо подумал Бежецкий, глядя ему вслед. – Дудки, не доставлю я тебе такого удовольствия, Петруша. Да и папаша уши оборвет, если что. Не посмотрит на звездочки!»
Но шутки шутками… Александр повернулся в седле к полковнику князю Гверцианидзе, также осуждающе глядевшему вслед юному Трубецкому:
– Командуйте, Эдуард Ираклиевич.
Старый служака подобрал живот и приосанился.
– Первый эскадрон!..
* * *
Конечно, ничего похожего на реальную службу так и не получилось. Дежурства во дворце, вахт– и плац-парады во время празднеств, а главное – постоянная и утомительная до крайности муштра, выездка в манеже и прочая, и прочая, и прочая… Естественно, в боксах при казармах лейб-гвардии Уланского полка в Новом Петергофе стояли до поры и другие верные лошадки – гусеничные бронетранспортеры с вычурным значком полка на бортах, в цейхгаузе висели камуфляжные комбинезоны, каски, бронежилеты, стояли вдоль стен ухоженные автоматические карабины, но…
Следуя какому-то идиотскому изгибу штабной логики все три уланских полка да один из гусарских – Гродненский (бывший Володькин, кстати) из всей гвардейской кавалерии и пересадили на бронетехнику, когда еще в конце тридцатых годов прошлого века стало окончательно и бесповоротно ясно, что боевой век лошадки-труженицы закончился раз и навсегда, а молодецкие кавалерийские атаки в сомкнутом строю никогда не возродятся. Казалось бы, быстроходные бронемашины созданы для кирасир, конногвардейцев и кавалергардов – тяжелой кавалерии, настоящих «танков» прошлых веков, но… Упомянутые полки, равно как драгунские и лейб-гвардии гусарский, в начале сороковых, сразу после принятия на вооружение изобретенного господином Сикорским геликоптера (он же по-русски вертолет), оседлали винтокрылую машину. Прикованным к земле уланам оставалось лишь с тоской взирать на «крылатую кавалерию»… Впрочем, с середины прошлого года ВСЯ гвардия вынуждена была забыть о реальной боевой подготовке и защитной форме. Теперь, в цветных и нелепых парадных мундирах образца позапрошлого столетия, гвардейцы разбивали вдрызг сапогами и копытами лошадей плацы, готовясь к самому грандиозному юбилею в истории Империи – празднованию трехсотлетия основания стольного Санкт-Петербурга. Проекты и прожекты торжеств не шли ни в какое сравнение ни с двухсотлетием, ни с четвертьтысячелетием, с великой помпой отмеченным в необычно холодном 1953 году… Волей судьбы трехсотлетие «счастливо» совпало с еще одной датой – десятилетием царствования Николая II и почти круглой годовщиной – 390-летием дома Романовых, поэтому приобрело дополнительный смысл, становясь как бы неофициальной репетицией грядущего четырехсотлетия.
По всей столице кипела лихорадочная деятельность: подряды на капитальный ремонт, а то и на реконструкцию множества зданий были расхватаны, что называется, влет, обновлялось все, что могло быть обновлено, восстанавливалось все, что могло быть восстановлено, и отстраивалось заново все, что можно было отстроить. Всерьез рассматривался чей-то сумасшедший прожект, причем проталкиваемый с солидной поддержкой на самом верху, о восстановлении петровского варианта Васильеостровской системы каналов, закопанных еще в XVIII столетии за полной ненадобностью и превращенных в пресловутые «линии». Что сие грандиозное мероприятие давало городу, кроме радикального умножения армии столичных комаров да солидных сумм, перетекших бы в случае успеха заведомо провальной затеи в чей-то бездонный карман, не брался сказать никто. Александр, бывало, до слез хохотал над статьей какого-нибудь Пупкина-Запардонского, отстаивающей насущную необходимость сноса высотного здания Корпуса за Охтой и вкупе с ним всех построек выше Александринского столпа и шпилей – петропавловского и адмиралтейского, дабы возродить облик Санкт-Петербурга петровско-екатерининских времен. Слава богу, никто не потребовал сноса вообще всех строений до состояния первозданного ниеншанцского[5] болота, из которого Великий Петр, чертыхаясь, выдирал свои ботфорты, готовясь прорубать окно в Европу… Эх, как развернулся бы сейчас со своим острым и ядовитым пером покойный Мотька Владовский, павший, увы, жертвой прошлогодних событий!..
Все бы ничего, но лейб-гвардии Уланскому ее величества полку наряду со стрелками Флотского экипажа и преображенцами через неделю предстояло присутствовать при торжественном открытии величественного памятника императору Александру Четвертому, отцу его императорского величества Николая II Александровича – своего рода спусковом крючке череды торжественных мероприятий, плавно перетекающих в само празднование. Это весьма ответственное дело стало дебютом Бежецкого в роли командира одного из самых прославленных полков гвардии, подпоручиком которого он и начинал свою службу полтора десятка лет назад…
4
Неделя, проведенная экспедицией возле «артефакта», показалась Александру чуть ли не самой скучной в жизни. В этом мире, естественно. На том свете, особенно во времена курсантские, случалось и похуже…
Собственно говоря, исполнение всех функций «отца-командира», кроме добычи пропитания и защиты от реальных и гипотетических опасностей (включая таинственного ночного ревуна), для Бежецкого завершилось сразу после того, как заново (на почтительном расстоянии от непосредственной цели визита, конечно) были разбиты походные шатры. Весь великовозрастный «детсад», не обращая уже никакого внимания на усталость, ветер и снегопад, отправился осматривать, ощупывать, обмеривать и совершать еще массу необходимых действий, чуть ли не пробуя на зуб то, что простенько и со вкусом именовалось пунктом «гамма» на экспедиционных картах-двухверстках, изготовленных крошечным тиражом в картографических мастерских при Генеральном штабе по специальному заказу Отдела. Уже готовые достать не представлялось возможным, поскольку в этих местах боевые действия никем и никогда не велись со времен Ермака Тимофеевича, да и не планировались в обозримом будущем. Географические карты данной местности, разумеется, наличествовали, но самая точная, как выяснилось, соответствовала реальному положению дел еще меньше, чем ее средневековый аналог, на котором картограф ничтоже сумняшеся помещал то там, то здесь всяких «песьеголовых людей», драконов с гидрами и мифических «бамбров», представлявшихся ему чем-то средним между персидским котом и южноафриканской гиеной. Отсутствием фантастического «зверинца» да наукообразными пометками разного рода земельные планы, до сих пор применявшиеся в губернии, собственно, и отличались от музейных образцов. Да и скажите на милость, какая разница, где именно протекает та или иная таежная речушка или какова точная высота над уровнем моря какой-нибудь безымянной и поросшей лесом сопки, если на территории губернии легко уместятся Франция и Германия вкупе с более мелкими соседями, и, как поется в балладе Высоцкого, незабвенного в мире Александра: «Кругом пятьсот, и кто там, к черту, разберет…»
То, что для обозначения была избрана именно эта буква греческого алфавита, так обожаемого учеными – что отечественными, что зарубежными, – начальника экспедиции как раз не удивило. Ежу понятно, что «гамма» подразумевала, наличие пунктов, носящих наименования «альфа» и «бета», то есть тех «окошек», через одно из которых попал на эту сторону мироздания он, грешный, а через другое – просочился бог знает куда, возможно и в преисподнюю, приснопамятный Полковник, не к ночи он будь помянут.
Бежецкий не исключал, что не остались без дела и прочие буквы «ученого» алфавита, которых, как известно, насчитывается ни много ни мало двадцать четыре, но его в эти обстоятельства посвящать никто не счел нужным, а так как вся его предыдущая жизнь «в сапогах» прошла под выразительным лозунгом «Меньше знаешь – лучше спишь», страдать от бессонницы экс-майор ВДВ не собирался…
Больше всего пресловутый пункт «гамма» (или «Артефакт» – как кому больше нравится) напоминал огромную – метров десять высотой – черепаху. Черепаху с аркой в боку, заложенной тщательно вытесанными каменными блоками. Собственно, только эта арка и являлась здесь бесспорным созданием человеческих рук, так что название «Артефакт» оказалось весьма притянутым за уши.
То, что приехали и прилетели в такие дали не зря, стало ясно тут же по поведению разом повеселевших ученых. И неудивительно: приборы регистрировали какие-то изменения каких-то полей, название которых непосвященному человеку ровно ничего не говорило, но неопровержимо свидетельствовало, что «ворота» функционируют, в отличие от двух первых, то ли закрывшихся навеки, то ли агонизирующих. Внешне изменения никак не проявлялись, но, вероятно, для того, чтобы ограничить доступ «на ту сторону», и закладывали неизвестные древние зодчие проем камнями.
Вскрывать древнюю кладку никто не торопился, тем более что буквально сразу же имевшиеся в экспедиции приборы зарегистрировали солидный радиационный фон, исходящий от камней (не каламбура ради, но это было гамма-излучение) и сохраняющий приличную мощность в радиусе ста метров от пункта «гамма».
Палатки, из соображений безопасности, пришлось перенести еще на несколько сотен метров от объекта, причем, вопреки худшим ожиданиям, никто из «научников» против данных мер предосторожности не протестовал. Народ здесь все-таки, несмотря на задиристость и легкомыслие, переходящее в инфантилизм во всех сферах, прямо не касающихся вотчины Афины Паллады,[6] подобрался знающий и предпочитал намотать лишних пару-тройку километров в день, чем всю оставшуюся (и недолгую, надо сказать) жизнь глотать таблетки, почесывая при этом абсолютно лысый череп.
Установив опытным путем, что вредить ни себе, ни окружающим ученые светила не намерены и способны самостоятельно позаботиться о технике безопасности предстоящих исследований, Бежецкий вздохнул с облегчением и передал непосредственное руководство (абсолютно формально, конечно) ученому триумвирату в лице Николаева-Новоархангельского, академика Мендельсона и примкнувшего к ним профессора Кирстенгартена. Сам он целиком отдался обеспечению безопасности лагеря и зоны исследований по периметру, что, учитывая немногочисленность «гарнизона», оказалось делом непростым. Не менее важным было снабжение светил свежими продуктами в добавление к очень приличному, по мнению экс-майора, но почему-то казавшемуся капризным ученым очень скудным и однообразным рациону, состоявшему из нескольких десятков видов концентратов и консервов – от мясных до фруктовых.
Слава богу, в распоряжении Александра оказалась неиссякаемая даже в заснеженном виде тайга, пара протекающих неподалеку речушек, кишащих всевозможной деликатесной рыбой, а главное, опытные добытчики в лице казаков конвоя и особенно Тунгуса.
С подледной рыбалки, которой очень увлекался в детстве и юности, прочно забыл на время военной службы и к которой теперь от скуки снова пристрастился, Бежецкий сейчас и возвращался. Плечо приятно оттягивал не очень-то легкий мешок с ленком и хариусом, надерганными из лунки за утро, и Александр улыбался про себя, вспоминая снова и снова особенно яркие моменты, сожалея об уловистой блесне, оборванной кем-то чересчур крупным и обладающим нездоровой активностью, а больше всего предвкушая ароматную свежую ушицу, когда его окликнул Леонард Фридрихович, маявшийся около палатки…
* * *
– Понимаете, Александр Павлович, – профессор все время пытался забежать вперед, и, чтобы не отдавить ему ноги, Бежецкий вынужден был сдерживать шаг, – вчера к вечеру наконец были завершены все предварительные замеры, картографирование находок и протокольная съемка, и на сегодня ученый совет, то есть, как вы понимаете, Михаил Абрамович, Агафангел Феодосиевич и ваш покорный слуга установили…
– Решили, – подсказал ненавязчиво Александр.
– Да, да, решили! – обрадовался Кирстенгартен, поправляя очки на хрящеватом носу. – Решили начать вскрытие кладки… Естественно, все меры безопасности были соблюдены!
Увлекшись, профессор запнулся о корневище, коварно спрятавшееся в снегу, и непременно оказался бы в сугробе, если бы внимательный слушатель не прервал его полет в самом начале, крепко ухватив за ворот куртки, оказавшейся на редкость прочной. Пока антрополог рассыпался в благодарностях, Александр не без труда отыскал в снегу катапультировавшиеся с его носа очки и водрузил на лысоватую макушку немца, предварительно отряхнув, огромный собачий малахай, по живописности лишь немного уступающий колоритному головному убору Тунгуса.
– И… – подбодрил он своего подопечного, когда водопад славословия в его адрес иссяк.
– И под ним обнаружился еще один слой – более древний!
– Матрешка получается! – пробормотал себе под нос Бежецкий, но Леонард Фридрихович расслышал.
– Какое точное сравнение! – восхитился он. – Именно матрешка! Я знаю этот русский кукл!.. Но не это самое главное! – перебил он сам себя. – Нижний слой оказался не просто оболочкой… Да посмотрите сами!..
Под грубыми плитами дикого камня, аккуратно снятыми и сложенными в сторонке, оказалась гладкая поверхность из белого, гладкого, напоминающего мрамор камня, испещренная глубоко вырезанными иероглифами, неискушенному в таких делах Бежецкому на первый взгляд показавшимися египетскими. Египтяне в Сибири? Откуда?
– Да где вы видите сходство? – возмутился лингвист Наливай при первых же словах Александра. – Ничего общего! Так называемое «туруханское письмо», восьмой-девятый века… От Рождества Христова, естественно…
Ох уж мне эти ученые…
– Прочесть-то их можно, профессор? – поинтересовался Бежецкий, терпеливо дождавшись конца излияний лингвиста, пересыпанных узкоспециальными терминами и пространными цитатами из трудов неизвестных светил. Задерживаться здесь чересчур долго ему вовсе не климатило, и вы сами понимаете почему. – Или, извиняюсь, глухо как в танке?
– Почему же нет? – фыркнул Наливай, которому польстило обращение «профессор». До профессора он пока не дорос в своей научной карьере и даже не мечтал об этом. – Одно из тюркских наречий… Правда, несколько непривычное написание…
– Ну хотя бы в общих чертах, – поощрил его начальник экспедиции.
– Зачем в общих? – снова взвился лингвист. – Я тут уже набросал пару вариантов предварительного перевода…
Он некоторое время рылся в бездонных карманах куртки (в мозгу Александра в эти мгновения бесстрастно щелкал метроном, отсчитывающий секунды пребывания в непосредственной близости от источника радиоактивного излучения), потом хлопнул себя по лбу и, сбегав к разложенным под соседним кедром на клеенке приборам, притащил рассыпающуюся кипу листков. Бумажки эти, мокрые от растаявшего снега, посыпанные хвоей, исписанные неудобочитаемым почерком и к тому же исчирканные вдоль и поперек, он тут же принялся совать прямо в нос собеседнику, предлагая ознакомиться с изяществом его умопостроений.
– Знаете… – Бежецкий отстранился, брезгливо отпихивая перевод пальцем. – Я, э-э-э… не специалист, поэтому давайте уж сами…
Наливай легко сдался. Видимо, его самого так и распирало поделиться с благодарным слушателем только что раскрытой тайной.
– В общем, если отбросить кое-какие неясности, здесь сказано… Вот дословно: «Будь проклят тот, кто откроет эти ворота, ибо выпускает на свет демона разрушения. Ждут его несчастья, катастрофы и мор…»
– Так и сказано?
– Точно так.
– Тогда давайте пока открывать ворота не будем, вернемся в лагерь и все там обсудим, – заключил Александр, беря низкорослого лингвиста за шуршащее оранжевое плечо и мягко увлекая его прочь от «ворот». – Заодно и покушаем: урядник Голинских знатную ушицу из моих хариусов обещал сварганить… Что, кстати, за камень, которым проем заложен? Мне показалось – мрамор…
Наливай пожал плечами:
– Не мрамор, конечно, без вариантов, но известняк – точно. Странно, никакого известняка поблизости не находили… Сплошные вулканические туфы, базальты и граниты.
– По местным картам или?..
– Или, – отрезал лингвист. – Я, каюсь, в этой области не слишком сведущ, но мы с Леонардом Фридриховичем посылали по сети запрос в Санкт-Петербург и нам подтвердили, что ближайшее месторождение известняка расположено в полутора тысячах верст отсюда…
* * *
– Вскрывать, и никаких гвоздей! – горячился Агафангел Феодосиевич, размахивая огромным кулачищем, словно упражнялся в рубке лозы. – Зачем мы, в конце концов, сюда перлись за тысячи верст? Флюктуации отмечать ваши, Михаил Абрамович? Или ваши, Леонид Тарасович, напряженности и пучности электромагнитных полей?..
– Так же, как и ваши, между прочим, господин Новоархангельский! – не удержался академик Мендельсон, вступаясь за Смоляченко, залившегося краской так, будто занятие этими самыми напряженностями и пучностями разных там полей было донельзя непристойным.
– Господин Николаев-Новоархангельский! – взвился физик-помор, задетый за живое. – Только так, и не иначе!…
Мнения о том, вскрывать ворота сразу или подождать результатов дополнительных исследований, разделились. Половина ученых твердо стояла «за», вторая – так же категорически придерживалась обратной точки зрения. Мнения «охраны и обслуги», не говоря уже о проводнике, естественно, не учитывались. Бежецкий же временно занял ложу арбитра, стараясь вникнуть в доводы обеих сторон.
Доводы, увы, строго делились на малопонятные и абсурдные, причем как первых, так и вторых было более чем достаточно и многие из них многократно уничтожали друг друга, будучи взаимно противоположными по сути.
– Поймите вы, голова садовая, – распалился тем временем академик Мендельсон. – Нельзя вот так, не проверив ничего, с ходу отбросив возникшее обстоятельство, лезть напролом. Тем более – наплевательски относиться к подобным предупреждениям…
– Да-да! – встрял Наливай, хотя сам он только что голосовал за немедленное вскрытие ворот.
– Видите? – Михаил Абрамович, обрадованный поддержкой, возвысил голос. – Такими предупреждениями не бросаются! Помните «проклятие фараона[7]»?..
– Вы еще попа сюда позовите! – фыркнул Николаев-Новоархангельский, победно оглядываясь на своих сторонников, которые одобрительно зашумели. – Чтобы освятил плиту эту от греха… Или как там он у вас называется? Ребе?
– Раввин, – отрезал Мендельсон, тоже наливаясь краской. – Хотя к делу это не относится. Я не потусторонние моменты имел в виду, хотя, вскрывая дверь на тот свет, не учитывать их нельзя…
Теперь, уловив суть каламбура, засмеялись все собравшиеся, включая, к удивлению Бежецкого, казаков и главное – Тунгуса. Неужели бесхитростный таежный житель так быстро «обтесался» в интеллигентном обществе, что стал понимать игру слов?
– А вдруг там мощнейший источник радиации и, сняв плиту, мы инициируем такой выброс, что никто из здесь собравшихся живым отсюда уже не выберется?
– Не городите ерунды! – Агафангел Феодосиевич даже плюнул с досады. – А еще физик! Да разве известняковая плита, пусть даже метровой толщины, сможет ослабить гамма-излучение до почти естественного фона? Ну немного, пусть в несколько раз, превышающего, – поправился он, отмахиваясь от посыпавшихся со всех сторон поправок и уточнений. – Несущественно… Тем более что «фонят» как раз те камни, что мы сняли с плиты, а поверхность ее имеет почти естественный фон.
– Совершенно верно, – солидно кивнул головой бородач Никита Светозаров, поскольку утверждение касалось его, непосредственно проводившего замеры.
– И как такое могло получиться?
В ответ физик-помор только развел руками, торжествующе улыбаясь.
Почувствовав, что настала его очередь вмешаться, Бежецкий кашлянул и поднялся на ноги.
– Так как вопрос о вскрытии ворот остается спорным, я, согласно вверенным мне полномочиям, – формулировочка была насквозь «совковой», но ничего более подходящего, как назло, на ум не шло, – откладываю эту процедуру вплоть до поступления исчерпывающих инструкций из Санкт-Петербурга.
Сразу же после прозвучавшего заявления поднялся разноголосый ропот, и Александру тоже пришлось добавить металла в голос:
– Я сказал «откладываю», а не «отменяю». Это для тех из господ ученых, кто не расслышал. Продолжайте исследования, не связанные непосредственно с проникновением внутрь объекта, съемки, замеры… А последнее слово в вопросе «вскрывать или не вскрывать» все равно останется не за нами.
Ученые, разочарованно гудя, разбрелись кто куда, и у костра остались только Бежецкий с «подручными», один из казаков, Леонард Фридрихович и Тунгус. Последний, как показалось Бежецкому, одобрительно посмотрел на «капитану» и улыбнулся, продемонстрировав свои на редкость белые и ровные, хотя и мелковатые, зубы…
