Дмитрий Емец
Таня Гроттер и трон Древнира
– Отличная метла! А сама красавица-то хоть куда! Просто хоть к Пупперу в команду! – молодецки подмигнул Соловей О. Разбойник, вручая ее Лукерье.
Старуха осмотрела метлу, ковырнула желтым, крепким, как панцирь черепахи, ногтем край ступы и осталась довольна.
– Что к Пупперу! Мы и сами не хуже Пупперов! – проскрипела она.
– Тарарах, Поклеп, Зуби! Что же вы стоите? Просите всех бабулек к столу! Медузия, по такому случаю и стаканчик не грех пропустить, а? Вы с нами, профессор Клопп? Как ваша магическая блокировка, не препятствует? – спросил академик.
Пожизненно-посмертный глава Тибидохса развил бурную деятельность. Кончик его носа прочувствованно пылал. Усы дирижировали сводным оркестром циклопов. Мочки ушей мигали как семафоры. Пушистая борода то исчезала, то вновь проявлялась.
Медузия вздохнула. Она слишком хорошо понимала, что это означает. Она опасливо покосилась на Клоппа, уверенная, что встретит его осуждающий взгляд, и… вздохнула уже с облегчением.
Скулы профессора Клоппа обволокло нежным девичьим румянцем. Ярким помидором вспыхнул подбородок.
– Пожалюй, можно дернуть по один-два стаканчик! Я думать, в порядок исключений мне не надо отрываться от колектифф! – сказал он.
* * *
Оставив избушки во дворе, бабы-ёжки и хозяева повалили в Зал Двух Стихий. Воздух там звенел от ударов сотен крыльев. Над скатертями-самобранками зависли купидончики и торопливо набивали колчаны и рты шоколадными конфетами и пирожными, приготовленными для гостей.
– А ну кыш! Брысь! Вот я вас! – хлопая в ладоши, с хохотом закричал академик.
Увидев Сарданапала, крылатые младенцы прыснули в разные стороны, не забыв уронить на нос профессору Клоппу блюдо с пряниками.
Пирушка вышла бурной и веселой. Скатерти-самобранки едва успевали поставлять новые кушанья. Ребята трескали пироги с капустой и яблочным джемом, запивая колким ситро. Когда его было выпито столько, что оно уже ударяло в нос, Медузия великодушно махнула рукой и превратила ситро в горячий шоколад. Причем это был именно горячий шоколад, а не жалкое детское какао – нелепое изобретение лопухоидов.
Таня, Ванька и Баб-Ягун были довольны. Не так давно им удалось наложить на редечную скатерть столетний сглаз – такой капитальный, что от всех ее кушаний на сто метров несло помоями. Сарданапал некоторое время упорно утверждал, что редька хороша в любом виде, но брезгливая Зубодериха и Медузия изъяли скатерть из обихода и спрятали ее на сто лет, пока не истечет срок сглаза. Так что теперь их стол, как и прежде, участвовал в ежедневных битвах-лотереях за шоколадную, блинную, пончиковую и другие приличные скатерти.
Трудновоспитуемые ученики Тибидохса пили шоколад и с интересом поглядывали на преподавательский стол, где хозяева и гости уже пели русские народные песни. Особенно отличались Лукерья-в-голове-перья и Матрена Большая. Ей высоким грудным голосом вторила – вы не поверите! – сама Великая Зуби. Когда она пропела «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться? Я б тогда не стала гнуться и качаться», на глаза у Поклеп Поклепыча навернулись слезы. Тема неразделенной любви была ему особенно близка.
А под конец пирушки произошло почти чудо. Профессор Клопп разошелся настолько, что сплясал тирольский танец и, вместо «Оп-ля!» крикнув «Сопляй!», прошелся по залу на руках.
Ученики были поражены. Лучше всех общую мысль выразила Рита Шито-Крыто. Вначале она долго вглядывалась в преподавателей, а затем, недоверчиво покачивая головой, произнесла:
– Да, преподы тоже люди! Кто бы мог подумать?
Баб-Ягун тронул Таню за плечо.
– Тань, тебя вон с того стола зовут! – сказал он.
– Меня? Кто? – удивилась Таня.
Она подняла голову и увидела, что ее манит к себе Лукерья-в-голове-перья. Она встала и, на всякий случай улыбаясь, подошла к старухе.
– Ишь ты, смуглая какая! Феофил Гроттер-то не твой ли будет дед? – спросила Лукерья.
– Мой.
– Как же, знавала я старика… Всем молодцам был молодец, да только вот характер был треснуть какой паршивый!
– Faber est suae quisque fortunae![1] – полыхнув искрой, сказало кольцо.
Лукерья-в-голове-перья расхохоталась. Единственный желтый зуб запрыгал у нее во рту, оказываясь в самых невероятных местах: то сверху, то снизу, то вовсе пропадая где-то под крючковатым носом.
– Узнаю милого по походке, а старого скрипуна по перстеньку да по латыни… – сказала старуха. – Так, значит, ты Таня? Наслышана я о твоих подвигах. Учиться-то успеваешь?
– Успеваю, – кивнула Таня.
Ее всегда ужасно раздражали вопросы про учебу. И не потому, что она училась плохо. Как раз совсем неплохо. Просто в этом вопросе была какая-то дежурность. Тане казалось, его задают от незнания, что еще можно спросить у подростка, и ответ на него забывают через пять минут. Она обещала себе, что, когда ее совсем достанут, она тоже будет спрашивать у взрослых: «Работать успеваете?» – «Да!» – «Продолжайте в том же боевом духе!»
– Без родителей-то тяжко, чай? – спросила Лукерья.
– Лучше не бывает! – с вызовом сказала Таня.
Быть сиротой вдвойне тяжело. Мало того что ты лишен самых близких тебе людей, еще и вынужден отвечать на идиотские вопросы и выслушивать притворные сочувствия.
Старуха проницательно взглянула на нее.
– Ишь ты, гордая! Оно и верно, нечего перед всяким душу открывать. Только ты ее откроешь, душу свою, а тебе туды – раз и тьфу! Обидно! Уж я-то знаю, об чем говорю, – одобрительно сказала Лукерья.
Она вытащила деревянную табакерку с портретом какого-то старика (на миг у Тани мелькнула мысль: а вдруг это Древнир?) и открыла ее. Из табакерки выскочил крошечный черный кот и, на бегу увеличиваясь, помчался дразнить Сарданапалова золотого сфинкса, который был слишком велик и под стол никак не пролезал.
Лукерья-в-голове-перья понюхала табак:
– Не думай, Танька, что я тебя просто так позвала, чтоб в ране твоей пальцем своим заскорузлым поковыряться. Хочу я тебе подарок сделать. Чай, не часто ты подарки получаешь. На-ка вот! Они тебе еще сгодятся! – Старуха не выбрасывала искр, не произносила заклинаний, да только вдруг сами собой в руках у нее оказались полотенце и деревянный гребень.
– Не надо, я не возьму, – помотала головой Таня.
– Бери, не отказывайся! Чай, не ворованное дарю, свое! – велела Лукерья.
Пока Таня сомневалась, стоит ли ей принимать подарки, золотой сфинкс Сарданапала зарычал и прыгнул на кота. Стол, за которым сидели Жикин, Попугаева, Лиза Зализина и несколько магов-первогодков, опрокинулся. Выскочивший из-под него кот бросился к Лукерье. За ним по пятам, пылая от ярости, мчался сфинкс.
Лукерья-в-голове-перья притопнула костяной ногой. Кот, уменьшаясь на бегу, прыгнул к ней в табакерку и исчез. Повторно одураченный сфинкс проехал лапами по плитам и ретировался ни с чем. Пока пораженная Таня приходила в себя, старушка сунула ей в руки гребень и полотенце, захлопнула табакерку и неторопливо отошла.
Не успела Таня вернуться к Ваньке и Баб-Ягуну, к ней, запыхавшись, подскочила озабоченная Ягге.
– О чем с тобой Лукерья-в-голове-перья говорила? – зашептала она.
– Да ни о чем. Вначале о деде моем, потом полотенце и гребень подарила. А что, не надо было брать?
Ягге вздохнула. Тане показалось, что с облегчением.
– Да почему ж не надо? Недаром люди говорят: дают – бери, бьют – беги. Лукерья-то старуха не злая, вот только вещунья. Окромя нее таких вещуний в мире уж и не осталось. Как скажет, так и сбудется. Не вдоль, не поперек, а в самую сердцевину словом попадет! Ничего она тебе не говорила? Вспомни!
Таня честно задумалась.
– Да нет, вроде ничего такого… Ягге, а как она колдует без кольца, без заклинаний?
– А так и колдует. Все настоящие ведьмы только так и колдуют, из сердца… Кольцо-то да палочка волшебная, чай, для дураков делались. Где им, дуракам, сотни лет сердце развивать да доброту в себе копить – взяли палку, кольцо нацепили да пошли дрова ломать… Коли Лукерья тебе ничего не сказала, знать, оно к лучшему, – проговорила Ягге и отошла.
А у Тани в памяти, как всегда с опозданием, всплыли слова ведьмы. «Они тебе еще сгодятся!» – произнесла Лукерья, протягивая ей гребень и полотенце. Да только стоит ли считать это предсказанием? Может, старуха только хотела сказать, что гребнем она будет расчесывать волосы, да и полотенце тоже пригодится?
И не странной ли была история с котом, на которого сфинкс напал именно в ту минуту, когда она уже отказалась от подарка? Вот и ломай голову. Не жизнь, а сплошные загадки.
* * *
Вечером, когда довольные бабы-ёжки разъехались, во двор школы волшебников вышел Тарарах. Некоторое время питекантроп, покачиваясь, стоял посреди двора и двусмысленно щурился на луну, а потом, обращаясь к Большой Башне, потребовал:
– Тибидохс, Тибидохс, встань к лесу задом, ко мне передом!..
Каменная громада осталась неподвижной, однако впечатлительному Тарараху почудилось, что своды башни презрительно дрогнули, а тонкий, издали похожий на сломанную дужку от очков шпиль на крыше раздвоился.
– Эх ты! Какая ты после этого избушка! Ты ж целый избенций! – укоризненно сказал преподаватель ветеринарной магии и удалился, сильно кренясь назад.
Глава 4
Бешеное родео
Герман Дурнев выглянул в окно и передернулся от омерзения. Природа пребывала в полуденном мажоре и благоденствии. В воздухе кружился тополиный пух. По липким толевым крышам гаражей прогуливались голуби. Любого другого такое зрелище умилило бы, но самый добрый депутат не ощутил ничего, кроме сильнейшего раздражения. Последние дни яркий солнечный свет почему-то вызывал у него резь в глазах. Даже по коридорам Думы он ходил в темных очках, как скрывающийся мафиозо.
Справа от самого доброго депутата кто-то деликатно кашлянул. Дурнев опустил шторы. Супруга, одетая в безразмерный халат отошедшей от дел гейши, держала в руках подносик.
– Германчик, твои кружевные носочки и носовой платочек в красную клеточку! – доложила она.
Дурнев скривился и метко пнул поднос.
– Сколько раз тебе говорить, что я больше не ношу кружевных носочков!!! Мне нужны черные кожаные брюки и хлыст! – рявкнул он.
– Герман, дорогуша, но в Думу тебя с хлыстом не пустят! А в кожаных брюках и подавно! – мягко возразила супруга.
Поняв, что жена права, Дурнев сдулся как воздушный шарик и послушно надел кружевные носочки.
– Ты права, Нинель. Совершенно невозможно стало заниматься политикой. Представь, какой-то умник сделал в Думе поручни из осины. Я всадил себе занозу, так ранка уже вторую неделю не заживает! – недовольно сказал он.
– Кошмар, просто кошмар! – сочувственно закивала супруга.
Примерно через полчаса Дурнев, почти насильно облаченный во вполне приличный мышиного цвета костюм, собрался в Думу. Запечатлев на бледном лобике супруга контрольный поцелуй, жена с облегчением выпроводила его из квартиры. Удрученно качая головой, она отправилась на кухню. Именно там, среди копченых индеек, ананасов и бумажных пакетиков с пончиками, протекала значительная часть ее жизни.
Став почетным председателем В.А.М.П.И.Р., Герман Дурнев резко преобразился. В изгибе его спины появилось нечто царственное. Его зеленое лицо приобрело королевскую брюзгливость. Порой вечерами он застывал перед зеркалом и, выдвинув зубы – теперь он мог это делать по желанию, – провозглашал:
– Трепещите все! Я король вампиров! Наследник моего пращура!
Как-то Пипа неосторожно хмыкнула:
– Пап, да какой ты вампир! У тебя даже на томатный сок аллергия! Интересно, те умники из Трансильвании об этом знают?
Папаша так взбесился, что первый раз в жизни накричал на дочь и даже бросил в нее подушкой.
Такса Полтора Километра надрывно завыла из-под дивана. Из своего убежища она не вылезала уже несколько дней. Такой сдвиг в психике случился с ней после того, как самый добрый депутат попытался укусить ее за лапу. Он был не виноват. Виновато было полнолуние.
Одна супруга относилась к причудам мужа вполне спокойно. После кролика Сюсюкалки она на всю жизнь приобрела иммунитет ко всем выкрутасам своего преуспевающего мужа.
Но вернемся к тому злополучному утру. Не успела Нинель съесть восьмой пончик и поставить в духовку очередную сверхполезную индейку, как в дверь неожиданно постучали.
В сущности, это было бы не так уж и странно, не будь это дверь в лоджию. Мадам некоторое время лихорадочно соображала, не спрятаться ли ей под стол, но потом, вооружившись топориком для разделки мяса, прокралась в комнату.
«Опять эта Танька Гроттер! Вечно на ее лоджии невесть что творится!» – негодующе подумала она.
Стук в дверь повторился. Осторожно выглянув через стекло, Дурнева увидела на лоджии огромные кожаные сапоги со шпорами, которые, подскакивая, раздраженно пинали дверь. Рядом с сапогами лежала шпага в ножнах и небольшая металлическая корона, больше напоминавшая обруч.
«Ага, это же регалии Германа! Эти психи из Трансильвании все-таки их ему прислали! Надо куда-нибудь спрятать эти штуки, пока Герман окончательно не свихнулся!» – решила она.
Высунувшись на лоджию, Нинель схватила сапоги, шпагу и корону и, разглядывая их, вернулась в комнату. Такса Полтора Километра вновь завыла из-под дивана. На этот раз вой ее был особенно надрывным и душераздирающим.
«А сапожки-то ничего! Стиль есть! И размер как будто мой!» – мечтательно подумала мадам, осторожно трогая пальцем звякающее колесико на шпорах.
Корона и шпага заинтересовали ее куда меньше. На них были следы ржавчины, и поэтому Дурнева брезгливо несла их на расстоянии вытянутой руки.
«В комиссионку, что ли, отволочь эти железки? Да только что там дадут за такой хлам? Пускай уж остаются!» – подумала супруга самого доброго депутата, пряча новообретенные регалии в нижнее отделение шкафа-купе. Там у нее хранились всякие хозяйственные тряпки и бытовая химия. Это было единственное место в доме, куда муж с его вечными аллергиями никогда не совал свой нос.
Мадам уже вышла в коридор, когда внезапно шкаф-купе заходил ходуном, сотрясая пол и стены. В соседней квартире у генерала Котлеткина с антресоли упал танковый шлем. Алое зарево залило комнату.
Однако длилось это всего несколько мгновений. Шкаф перестал вздрагивать. Зарево померкло.
Нинель Дурнева ничего не заметила. Повинуясь зову сердца, она повлеклась душой и телом на кухню, жадно втягивая ноздрями воздух. В духовке, разбросав пупырчатые крылышки, точно стареющая красавица в солярии, подрумянивалась индейка.
Ах, тетя Нинель, тетя Нинель! Будь у вас хоть на пять копеек ума и интуиции, вы ни за что не оставили бы шпагу, корону и сапоги у себя в доме. Избавились бы от них, уничтожили, бросили бы в топку в котельной! Ах, тетя Нинель, хоть бы не на пять – хоть бы на копейку вам ума! Но чего нет, того нет…
* * *
В один из июньских вечеров Таня, Ванька Валялкин и Баб-Ягун сидели в общей гостиной и удрученно разглядывали треснувший малахит. Возле малахита, дебильно хихикая, витал только что вылупившийся дух всеведения.
– Говорил я тебе: не передержи его на морозе! Не надо было камень в подвал засовывать! – удрученно сказал Ванька.
– При чем тут подвал? Разве нам не нужен был холод? Просто Танька его не теми слезами полила! – оправдываясь, заявил Баб-Ягун.
– Как не теми?! Разве Гоярын уже не дракон? – возмутилась Таня.
Она обожала Гоярына и бывала у него почти каждый день. Страшный тибидохский дракон так привык к ней, что позволял карабкаться ему на спину. Когда она гладила его по носу, он довольно скрипел. Рядом с Гоярыном Таня ощущала себя так же спокойно и уверенно, как некогда в раннем детстве в футляре контрабаса.
– Дракон-то он дракон, никто не спорит, но старый. Говорил я, у Ртутного надо слезы брать, – сказал Баб-Ягун.
– Вот сам бы и взял у Ртутного. Кто тебе мешал? Пустой баночки не нашел? – хмыкнул Ванька.
Ягун погрозил Ваньке кулаком.
– А ты помалкивай, маечник! – огрызнулся он. – Мне никто не мешал. Мне сам Ртутный мешал… Не стал бы он рыдать в баночку, хоть ты тресни. К нему и на десять метров не подойдешь…
Друзья потому и переругивались, что знали: эта попытка заручиться поддержкой духа всеведения была для них последней. Даже сделай они сейчас все правильно, новый дух вылупился бы не раньше чем через три недели, когда от него не было бы уже никакого толку.
Время вышло. Экзамены, хотя о них ужасно не хотелось думать, надвигались со скоростью курьерского поезда. Перед экзаменами Таня всякий раз испытывала неприятное чувство, что она совершенно ничего не знает. Ванька утверждал, что это все из-за Поклепа, который якобы для того, чтобы все лучше занимались, напускает на школу предэкзаменационную тряску.
Шурасик сидел в углу у печки и сосредоточенно листал «Самоучитель магической самообороны. Запуки, заговоры, подсечки. Групповые бои с духами и нежитью. Советы для слабонервных».
– Нападите на меня кто-нибудь, а, люди? Почему на меня никто не нападает? Мне ужасно хочется испытать заклинание размазывания по стене «Шлепкус всмяткус капиталис»! Или хоть кувалдой пусть кто-нибудь огреет – тошно мне! – ныл он.
– С чего это тебе тошно? – заинтересовался Ванька Валялкин.
– Как с чего? Разве ты не знаешь? Меня освободили от экзаменов! – плаксиво пожаловался Шурасик.
Баб-Ягун испытующе уставился на него, пытаясь понять, придуривается Шурасик или для него это в самом деле плохая новость.
– В самом деле? Просто звери какие-то! Ты, брат, крепись! Высшая школа трудновоспитуемых волшебников – это тебе не курорт! Здесь издавна практикуются самые жуткие пытки! – посочувствовал он.
Шурасик вскочил. В его глазах запылал ботанический огонь.
– Они сказали, что я хорошо отвечал на уроках! А я знаю, что плохо отвечал! Сам подумай, Ягун: из тысячи билетов я твердо знаю только девятьсот девяносто шесть! – крикнул он и, схватив Баб-Ягуна за шиворот, принялся его трясти.
– Кошмар! И держат же в Тибидохсе таких тупиц! Нам с Гломовым за тебя совестно! – сказал Баб-Ягун.
Он мотался из стороны в сторону, тщетно стараясь освободиться. В возбуждении субтильный Шурасик обретал силу и цепкость упыря.
– Я тебя задушу, везунчик! Это несправедливо! Почему ты будешь сдавать экзамены, а я нет? Не хочу на каникулы на месяц раньше! Пусть меня лучше бросят за Жуткие Ворота! – визжал Шурасик, стискивая пальцы на шее у Ягуна.
Ягун захрипел. Пора было спешить к нему на помощь.
– Парус спускалус! – шепнул Ванька Валялкин, выпуская зеленую искру, скользнувшую в ухо к Шурасику.
Шурасик обмяк. Его перенесли на диван и накрыли журналом «Сплетни и бредни», который забыла на столе Рита Шито-Крыто. Журнал убаюкивающе зашелестел страницами. Изредка из него выпадали бредни, похожие на больших насекомых с человеческими лицами, и порскали по углам. Некоторые старались забиться Шурасику в уши. Отличник в забытьи начинал блаженно хихикать.
– Это пойдет ему на пользу! После «Сплетней и бредней» многие умняшки становились нормальными. С некоторыми даже можно было разговаривать, – сказал Ванька.
– В самом деле? Как-то мне не верится! – покачала головой Таня.
– Это я тебе говорю! – заспорил Ванька.
– Посмотри на обложку! – кивнула Таня.
У них на глазах пестрый журнальчик «Сплетни и бредни» превращался в строго оформленный «Вестник высшей магии». Насекомые с человеческими лицами вставали на задние лапки и принимали облик крошечных профессоров-звездочеев. Каждый из них с чувством собственного достоинства нес флажок. На флажках мелькали надписи:
Как определить судьбу по трем тысячам звезд и банке говяжьих консервов.
Двенадцать формул магического заикания.
Превращение хоббитов в лопухоидов. Туда, сюда, обратно.
Волшебные бороды. Методы стрижки. Формы прически.
Выкладки графиков затухания магических искр в различных климатических зонах.
– Ну вот, все оглавление разбежалось! И как только Шурасик ухитрился превратить один журнал в другой? – удивилась Таня. – Зато теперь понятно, почему он все время хихикал!
– Нет, Шурасик неисправим! Надо смываться, пока он не пришел в себя, – вздохнул Ванька.
Они уже уходили, прихватив с собой треснувший малахит, чтобы не оставить зоркому Поклепу никаких улик, когда Шурасик, еще в полусне, приподнялся на диване и крикнул:
– Шлепкус всмяткус капиталис!
Его перстень выбросил красную искру. Друзья торопливо пригнулись. Все еще расслабленный после «Паруса спускалуса», Шурасик чего-то не рассчитал. Его диван неторопливо поднялся в воздух, разогнался и, в последнюю секунду повернувшись боком, впечатал в стену самого Шурасика. Тряся головой, отличник выглянул из-за перевернувшегося дивана. Его глаза постепенно становились осмысленными.
– Акела промахнулся! – сочувственно сказал Баб-Ягун.
– Сейчас промахнулся – через пять минут попадет. Он настырный, – проговорила Таня.
Избегая встречи с Шурасиком, они нырнули в коридор, в котором располагались комнаты черного отделения. Добежав до конца коридора, друзья скользнули за угол и прислушались. Шурасик за ними не гнался. Должно быть, еще не отлип от стены.
Неожиданно Ванька Валялкин замер в охотничьей стойке, точно сеттер, почуявший дичь.
– Никто ничего не слышал? – спросил он.
– Я – ничего, – сказала Таня.
– И я ничего. Может, у тебя снова глюки? Помнишь, Медузия их на тебя напустила, когда ты сорвал ей опыты? – напомнил Ягун.
Глюки были маленькие занудливые человечки с музыкальными дарованиями. Ванька едва отделался от этих дотошных невидимок.
Он замотал головой:
– Не-а, не глюки. Тут что-то другое!
Вдруг ближайшая к ним дверь затряслась, точно в нее изнутри бедовой головой билась Нервная Дрожь, одна из сумасшедших полтергейстих Тибидохса, кстати, тайно влюбленная в Поручика Ржевского. Друзья невольно придвинулись друг к другу.
– Ну, что я говорил! У кого глюки? – торжествующе воскликнул Ванька.
– У всех глюки. Они обычно толпами шастают, – философски заметила Таня.
Ванька приложил ухо к двери, пытаясь понять, что происходит с другой стороны.
– Это комната Горьянова. А если с ним что-то случилось? – спросил он.
Баб-Ягун передернулся:
– С Демьяном-то? Что с ним может стрястись? Да я с ним даже за одним столом сидеть не могу – у меня суп киснет.
В этот момент с другой стороны кто-то громко крикнул:
– Буйнус палатис!
Глухо лопнула красная искра. Ее отблеск был виден в щель даже из коридора. Кольца Тани, Ягуна и Ваньки Валялкина сами собой раскалились. Мгновение – и дверь вновь затряслась как бешеная.
– Ого! Вы видели эту искру? Таких при обычной магии не бывает! Там кто-то произнес заклинание из списка ста запрещенных! Смотрите, что с нашими кольцами творится, они просто взбесились! – воскликнул Ванька Валялкин, дуя на свой перстень.
– Ста запрещенных? – поразилась Таня. – Никогда бы не подумала, что Горьянов способен на такое!
– В самом деле? Скажи еще, что представляла себе Демьяна эдаким купидончиком с золотыми крылышками! – усмехнулся Ягун.
С другой стороны двери что-то загрохотало. Пол под ногами у ребят завибрировал, забухал гулкими ударами.
– Аааа! Спасите! Держите меня сорок человек! – пронзительно завизжал кто-то.
Таня, Ягун и Ванька ворвались внутрь и замерли на пороге.
В комнате были Гуня Гломов, Семь-Пень-Дыр и Жора Жикин. Сам хозяин комнаты Горьянов лежал животом на громоздкой деревянной скамье, вцепившись в нее руками. Скамья яростно взбрыкивала и подскакивала едва ли не до потолка, отталкиваясь короткими деревянными ножками. Похоже, она стремилась во что бы то ни стало сбросить с себя Демьяна.
– Караул! Чего вы все ждете?! Она же меня залягает! – вскрикивал Горьянов, то и дело ударяясь о скамейку носом, который и так уже распух, как груша.
Во время одного из подскакиваний Горьянов разжал руки. Скамья взбрыкнула. Демьян жабой шлепнулся на пол. Скамейка навалилась сверху как дохлый гиппопотам. Кажется, ей льстила мысль по совместительству сделаться надгробным памятником. Представив это, Горьянов издал леденящий душу вопль и поспешно уполз под кровать, спасаясь от твердых деревянных ножек взбесившейся мебели.
– Кондовус руализмус! – сказал Семь-Пень-Дыр, произнося отменяющее заклинание.
Скамейка замерла. Пень оглядел ее, ощупал ножки, проверяя, нет ли трещин, и остался доволен.
– Еще одного скинула. Кто следующий? Может, ты, красавчик? – обратился он к Жоре Жикину.
Жикин растерянно запыхтел и как-то совсем неуловимо отодвинулся к дверям.
– Вообще-то я не против. Но у меня сегодня свидание. Крайне важное! Не хочу явиться на него с носом как у вас, – бойко сказал он.
Семь-Пень-Дыр потрогал свой раздувшийся нос. Таня сообразила, что Пень тоже успел поприветствовать им скамейку и теперь ради восстановления справедливости хочет, чтобы носы распухли у всех.
– Ага! Свидание у него! Назови хоть один день, когда у тебя нет свиданий или когда они не важные! Тогда я притащу тебя сюда и посажу на эту скамейку! Мы все договаривались, и нечего отлынивать!
– Отстань! Ты псих! – огрызнулся Жикин.
Семь-Пень-Дыр нехорошо усмехнулся и прицельно плюнул в форточку:
– Не отстану! Говори, когда у тебя нет свиданий, красавчик!
– Ладно! Сейчас! – Жора Жикин серьезно задумался и, достав записную книжку, стал ее пролистывать.
– Так… четверг есть… Пятница, суббота, воскресенье тоже есть, – забормотал он.
Семь-Пень-Дыр подскочил и вырвал у него книжку:
– Да вы полюбуйтесь на него! У нашего красавчика каждый день по свиданию, а иногда даже по два… И как только успевает! Раздваивающего заклинания не применяешь, нет?.. Ну-ка, ну-ка! Вот смотри, в среду на той неделе у тебя окошко!
– Нет, в среду у меня тоже свидание, – поспешно сказал Жикин. – Самое-самое важное! Настолько важное, что я его специально зашифровал. Видишь значок?
– Где значок? Ага! Скрещенные кости! Попытаюсь угадать, кто это может быть! Гробыня! В среду у тебя свидание с Гробыней!
Жикин обеспокоенно оглянулся на Гуню Гломова.
– Чушь! – выпалил он. – Я не встречаюсь с Гробыней! Это… э-э… Верка Попугаева!
Семь-Пень-Дыр снова попытался плюнуть в форточку, но немного промахнулся.
– Ты нас за дураков не держи! С каких это пор Попугаеву шифруют скрещенными костями? Нарисовал бы птицу или что-нибудь такое с клювом… Или нет, если б ты встречался с Попугаевой, об этом знали бы даже циклопы! Она бы всем растрещала! Не ври, красавчик!.. Признайся, что кости – это Гробыня!
Жикин сделался бледным, как поганка. Гуня Гломов, набычившись, пристально наблюдал за ним.
– Что ты такое говоришь? Гробыня не в моем вкусе! Она страшная! И вообще, у нее волосы фиолетовые… Если я и согласился с ней встретиться, то только для того, чтобы передать ей конспекты лекций Клоппа… – неубедительно забормотал Жора.
– В самом деле? Какая забота! А зачем тогда шифровать? Ах да, чтобы конспекты не забрали наглые конкуренты! Это же так понятно, не правда ли, Гунечка? – умилился Семь-Пень-Дыр.
Тяжкая мыслительная работа, происходившая в мозгу у Гломова, наконец завершилась. Гуня размахнулся. В драках он никогда не применял магии, предпочитая действовать проверенными лопухоидными способами.
С пронзительным криком подстреленной чайки Жора попытался поставить магический блок, но не успел. Кулак Гломова уже прибыл на станцию назначения.
Семь-Пень-Дыр удовлетворенно оглядел жикинский нос.
– Все! Справедливость восстановлена. Даже, по-моему, чуть в большем объеме, чем надо! Ничего, Жикин, не скули! Мужчину шрамы украшали, украшают и будут украшать. Даже если они и не на лбу, – заметил он.
Из-под кровати ползком выбрался Демьян Горьянов. Убедившись, что скамейка больше не брыкается, он отряхнулся от пыли и… только тут увидел Баб-Ягуна. Обнаружив недруга, Горьянов немедленно придал своему кислому лицу самое негодующее из всех имеющихся в наличии выражений.
– Эй, белые, это моя комната! Не помню, чтоб я приглашал кого-то из вас в гости! Стырить что-нибудь захотелось? – крикнул он.
– Утихни, Демьян! Не вали с больной головы на здоровую, – весело сказал Баб-Ягун. – Чем вы тут занимаетесь? Дайте я сам догадаюсь! Открываете общество расквашенных носов? Проводите организационное собрание?
Горьянов закипел. Он зажмурился, выставил вперед голову и как бык ринулся на Ягуна. Ягун быстро шагнул в сторону и подставил ногу.
– Только что вы наблюдали попытку тарана, предпринятую Демьяном Горьяновым, номером вторым. Бедняга совсем забыл, что отдал свой пылесос «Буран-100У» в починку, и осуществлял таран подсобными средствами. Последствия данного неосмотрительного поступка вы можете созерцать на полу! – прокомментировал он.
Взбешенный Горьянов вскочил и снова хотел кинуться на него, но Семь-Пень-Дыр решительно поймал его за шиворот и отодвинул в сторону.
– Беленькие пожаловали! И замечательно! Полюбите нас черненькими, хе-хе, как говаривал один знакомый моего дедушки Вия… Не хотите ли принять участие в нашей милой волшебной забаве? – поинтересовался он.
– Милая забава – это скачки на психованной скамейке? – спросил Ванька Валялкин.
– Это называется БЕШЕНОЕ ЧЕРНОМАГИЧЕСКОЕ РОДЕО! Слышали когда-нибудь о таком? – Семь-Пень-Дыр толкнул скамейку ногой. Она не пошевелилась. Для пробуждения ей требовалось очередное вливание магии.
Ванька и Баб-Ягун обменялись взглядом. Бешеное родео было древним развлечением черных магов Тибидохса. Развлечением запрещенным, но все равно не забытым. Взбесившиеся лавки, оживленные черными заклятиями, часто калечили неудачливых наездников. Чем-то бешеное родео было даже опаснее драконбола.
Драконы редко разрывали игроков, чаще заглатывали их целиком и держали внутри до конца матча. От серьезных травм и ожогов драконболистов спасали тормозящие заклинания и упырья желчь. В бешеном же родео никаких страховок не было. Буйные духи, вселившиеся в мебель, заставляли ее скакать по комнате и, сбросив наездников, безжалостно топтать их. Выигравшим считался тот, кому удалось продержаться дольше. Или хотя бы тот, кому удалось не угодить в магпункт.
Семь-Пень-Дыр, прищурившись, испытующе уставился на Ваньку и Ягуна:
– Ну как, Ягун, рискнешь? Или ты, Валялкин! Не желаешь развлечься? Забирайся на скамейку, а я произнесу «Буйнус палатис»!
– Так не пойдет! – решительно сказал Ванька.
– Почему это?
– «Буйнус палатис» – запрещенное заклинание. Даже ваш профессор Клопп его не использует.
– Да что ты говоришь! Тоже мне умняшка нашелся! Тебя часом Шурасик не покусал? Или нет, неужели… – Пень ехидно прищурился. – Да он просто боится! Только посмотрите на этого беленького волшебничка! Трясется от ужаса!
– Утихни, Пень! Он не боится! – вступилась за Ваньку Таня. – Никто не боится. Но если Древнир внес заклинание в список, значит, у него были для этого основания.
– Все знают, что Древнир был перестраховщик. Он все оживляющие заклинания поместил в этот список. Небось даже не разбирался с каждым в отдельности. Что может быть опасного в «Буйнус палатис»? Ну попрыгает скамейка – и успокоится, – презрительно пожал плечами Жора Жикин.
