Елизавета Водовозова
Из давно прошедшего

Когда все пришло в порядок, Надя еще ближе придвинулась к столику: она начала произносить на французском языке какое-то поздравительное стихотворение, то потрясая рукою, в которой держала букет, то прижимая его к своему сердцу. Когда она окончила, то положила на стол букет и обняла отца. Он, в свою очередь, благодарил ее тоже на французском языке, но обращался не только к ней, но и к публике: слезы ручьями катились по его исхудалым щекам, а голос дрожал от волнения. Я опять дернула матушку за руку, а когда она наклонилась ко мне, я спросила ее: «Чего же он плачет?» Опять последовал еще более бесцеремонный толчок в спину, но уже без всякого словесного вразумления.

После речи отца Надя продекламировала одно за другим что-то по-немецки, по-английски и по-итальянски. Только по-русски не было произнесено ни слова. Вероятно, потому, что дядя заботился только о преподавании дочери иностранных языков, она однажды поразила меня, когда, лет через восемь после этого, написала мне по-русски невообразимо безграмотное письмо.

После Нади один за другим подходили родственники и гости, поздравляли дядю и его дочь, и большинство протягивало ей какой-нибудь подарок. Учителя и учительницы поздравляли на своем родном языке. Но вот перед столиком останавливается среднего роста француженка-компаньонка, которая только месяца полтора тому назад заменила прежнюю. На ее губах любезная улыбка, но она говорит что-то такое, что поражает дядю так, что у него трясутся руки и голова.

– Что вы сказали? – строгим голосом спрашивает он ее по-французски, особенно сурово сдвинув брови.

– Раздуй тебя горой, со всей твоей семьей! – повторяет она снова по-русски, но так выговаривает слова, что многие не поняли, на каком языке она говорит. Публика начала тихонько перешептываться между собою; у всех, как говорили потом мои сестры, вспоминая этот эпизод, лица выражали ужас, хотя в глазах светились радость и смех.