Елизавета Глинка
«Я всегда на стороне слабого». Дневники, беседы
© Глинка Е.П., наследник, 2017.
© ООО «Киностудия КИТ», 2020.
© ООО «Издательство АСТ», 2020.
* * *
Елизавета Петровна Глинка (20.02.1962–25.12.2016), которую многие знали как Доктора Лизу, родилась в Москве в семье военного инженера Петра Константиновича и врача Галины Ивановны Поскрёбышевых. Училась в школе № 74 на улице Пырьева. Окончила 2-й Московский государственный медицинский институт им. Н.И. Пирогова по специальности врач-реаниматолог. Позднее, когда вышла замуж за американского гражданина русского происхождения Глеба Глебовича Глинку и переехала в США, штат Вермонт, прошла обучение по специальности паллиативная медицина в Дартмутской медицинской школе. В 2001 году жила с мужем в Киеве, где основала первый на Украине хоспис и выездную патронажную службу при городской онкологической больнице. В 2007 году, вернувшись в Москву, чтобы ухаживать за матерью, перенесшей инсульт, создала международную общественную организацию «Справедливая помощь», которая обеспечивает неизлечимо больных, бездомных и малоимущих лекарствами, питанием, медицинской и материальной помощью. Курировала работу по организации хосписов в Сербии, Армении, а также в нескольких городах РФ. После начала вооруженного конфликта на юго-востоке Украины в 2014 году занималась оказанием гуманитарной и медицинской помощи населению самопровозглашенных Донецкой и Луганской народных республик, организовывала эвакуацию больных и раненых детей для лечения в России. Елизавета Глинка была учредителем и президентом американского фонда VALE Hospice International, членом правления российского фонда помощи хосписам «Вера», Американской академии хосписной и паллиативной медицины, попечительского совета Фонда содействия реабилитации людей с проблемами слуха «Страна глухих», входила в состав Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека и в число учредителей общественного объединения «Лига избирателей», выступающего за проведение честных выборов. За свою благотворительную деятельность отмечена Государственной премией Российской Федерации, Орденом Дружбы, знаком отличия «За благодеяние», Орденом Андрея Первозванного, Орденом святителя Луки Крымского, медалью «Спешите делать добро» и другими наградами.
Родила двух сыновей и усыновила ребенка одной из своих подопечных, которая умерла от рака.
Елизавета Петровна Глинка погибла в авиакатастрофе над Черным морем 25 декабря 2016 года, сопровождая партию лекарств и оборудования для университетского госпиталя Тишрин в сирийской Латакии. Похоронена в Москве на семейном участке на Новодевичьем кладбище.
Катерина Гордеева. Обернись, пожалуйста
Вместо предисловия
Мне часто кажется, я вижу Лизу в каком-то из аэропортов, откуда лечу, куда прилетаю: мелкая коротко стриженная блондинка несется вприпрыжку, прижав плечом телефонную трубку, челка закрывает половину лица. Я открываю рот, чтобы крикнуть: «Лиза!», незнакомка оборачивается – это не она.
Тот факт, что Лизу нельзя окликнуть, позвонить ей или написать – ошеломляет меня каждый раз с прежней силой.
Есть люди, чье присутствие в твоей жизни настолько непреложно, что сама жизнь, кажется, строится на этом знании.
Наличие где-то поблизости живой и деятельной Елизаветы Глинки снимало с тысяч людей вокруг нее обязанность ежеминутно печься о судьбах обездоленных, несчастных, покалеченных войной и судьбой. О них заботилась Лиза.
Иногда осознанно, иногда – совсем не отдавая себе отчета, Лиза шла на опережение боли: оказываясь на месте войны и стихии едва ли не раньше самих войны и стихии. И уж точно раньше всех остальных, умеющих получать от человеческой боли и страданий дивиденды, выгоду, почет, в конце концов.
Я никогда до конца не понимала, чем руководствуется Лиза, несущаяся сломя голову в самое стремное из всех возможных пекло: равнодушная до неразборчивости к политике, она небрежно отмахивалась от правых и левых, красных и белых, указывавших ей, кому помогать, чтобы не испортить репутацию. Я не думаю, что Глинке было плевать на репутацию, скорее репутация для нее была чем-то большим, чем рукопожатность в какой-нибудь (любой!) из московских тусовок.
Одна моя старшая подруга рассказала мне историю о том, как пришла однажды навестить своего умирающего друга: его по очереди навещали близкие люди, той ночью была очередь моей подруги. Неожиданно у постели умирающего она обнаружила незнакомую ей маленькую блондинку. Блондинка держала умирающего за руку, о чем-то говорила тоном, каким обычно разговаривают давно и хорошо знакомые друг с другом люди. «Позвольте, вы кто?» – спросила моя изумленная подруга блондинку. «Я – Лиза. Вот, зашла навестить человека», – невозмутимо ответила блондинка.
Подруга рассердилась, строго сообщила, что этот человек не какой-нибудь брошенный и одинокий, что есть график дежурств друзей у его постели, словом, выгнала Лизу из палаты и сама заняла ее место.
Поздней ночью, проходя по больничному коридору, моя подруга увидела, как на больничной каталке рядом с заросшим щетиной и пропахшим вокзалами и подворотнями бездомным, кутаясь в его несвежие тряпки, лежит Лиза. Гладит его по голове и щекам, что-то шепчет. Остановившись, моя подруга наблюдала за этим. Заметив ее, Лиза прошептала: «Тише, идите, не мешайте, он умирает, дайте ему умереть счастливо».
Через несколько месяцев, увидев по телевизору Елизавету Глинку на каком-то официальном приеме, моя подруга, разумеется, узнала в ней больничную Лизу. Долго не могла ни прийти в себя, ни объяснить самой себе, что ночью в отделении с незнакомыми умирающими делала красивая состоявшаяся женщина, у которой, кажется, в жизни было все: любящий муж, любимые дети, карьера, деньги – все, о чем только может мечтать человек.
«Моим первым предположением было, что она – святая, – рассказывала мне потом моя старшая подруга. – Но она была абсолютно живым человеком, очень красивой женщиной. И она не вела себя как святая, тогда в палате мы с ней, в общем-то, хорошенько поругались. Словом, ни к какому заключению я не пришла. Просто всегда, когда произносили “Доктор Лиза”, я держала в голове обе эти сцены: ночную больничную и телевизионную, официальную».
Ей было важно держать их в своей памяти рядом, не разделяя, потому что иначе образ Лизы был бы не полным.
Разумеется, Лиза не была святой. Ее не сделали святой ни мгновенная смерть, ни тысячи слов, сказанных у ее гроба, ни сотни написанных эпитафий, ни снятое про ее жизнь художественное кино – ничего.
Точно так же она не была ни «исчадием», ни «коллаборационисткой», ни «приспешницей», ни «орудием», ни чем-то любым другим ужасным, чем клеймили ее при жизни и продолжили после смерти сотни недоброжелателей; как ни странно, они у Лизы были в избытке.
Елизавета Петровна Глинка была обычным живым человеком: пьющим, умеющим выразить мысль забористым матом, любящим поржать, посплетничать, покутить.
Но при этом было в ней что-то, что отличало ее от всех нас, – тонкокожесть, что ли? Повышенная чувствительность к чужому несчастью и непреодолимое желание его тут же уладить, исправить, искоренить любой ценой. О, о цене Петровна не задумывалась!
Я совершенно точно знаю, что никакого личного ее присутствия на том роковом борту, стоившем ей жизни, не требовалось. Это она сама всегда требовала, чтобы военные, спасатели, добровольцы, кто угодно брали ее с собой туда, где людям максимально плохо. Я знаю, что Лиза могла припеваючи жить в какой угодно точке земного шара – и уж точно вдали от боли, нужды и страданий. Но она выбрала ровно ту жизнь, которой жила. И жила ею за всех уютно устроившихся под пледами на диванах, пьющих чай или вино, узнающих о войнах и бедствиях из новостей, сокрушенно качающих головами современников.
Жизнь Лизы дарила нам роскошь бездействия – она справится, она все решит.
Ее смерть, как мне кажется, сделала обязательным выбор: ты хочешь исправить мир или останешься в стороне.
Масштаб Елизаветы Глинки был таков, что заменить ее в одиночку не смог бы никто из тех, кого я знаю. Но каждый из тех, чью жизнь, как мою, кометой прорезала Лизина, мог бы попробовать внести лепту.
Когда мне кажется, что я вижу Лизу в каком-то из аэропортов, откуда улетаю или куда прилетаю, я хочу успеть ее попросить: «Обернись, ну, обернись, пожалуйста! Постой со мной немного и расскажи, что надо сделать».
Книга, которую вы держите в руках, – это живой голос Лизы; она, именно такая, какой была, вырастает из этих букв, слов, знаков препинания. В этой книге для тех, кто хочет найти, есть прямые ответы Елизаветы Глинки на вопрос о том, что надо сделать, чтобы исправить мир. Не до конца, конечно. Но на заметное немного.
Дневник доктора Лизы
Вот такой случай
Oct. 17th, 2005 at 8:46 PM
Сегодня приняли больного – бомжа. Он жил на рынке. Где, когда заболел – могу только предполагать. Много пил, и неизвестно, как бы закончилась его жизнь, если бы на этот самый рынок не пришел его РОДНОЙ брат, с которым они не виделись почти пятнадцать лет. Здоровый брат узнал его, забрал к себе домой (живет в Святошино – а это район хосписа[1]). Отмыл как мог, вытрезвил, обследовал в онкоцентре (рак легкого с распадом) и прописал у себя дома.
Положила в хоспис. Была уверена, что бросит, как многих у меня бросают. Взяла на заметку на похороны (слава Богу, место есть).
Брат приходит каждый день. Сказал, что похоронит сам.
Может быть, ничего особенного в этом нет, но меня тронуло такое отношение.
К чему я это? Наверное, мне надо лучше думать о людях.
Все получилось. Всем спасибо.
«Раймонда»
Oct. 23rd, 2005 at 3:17 PM
Их у меня в хосписе было трое. Мама Елена и двое детей. Елене – чуть больше сорока. Рак шейки матки.
Детям – двадцать и двадцать три.
Они все время в палате с умирающей мамой. Сын возил ее гулять на коляске и уходил из хосписа поздно ночью. Дочка приходила утром, потом бежала на занятия – и снова в хоспис.
Я уже даже не воспринимаю Елену одну – она слилась со своими детьми, или они с нею. Дети похожи на птичек. Наверное, про таких говорят «инфантильные». Что-то в них было от совсем маленьких детей. Наверное, то, как они разговаривали с мамой, как радовались тому, что ей удалось самостоятельно посидеть несколько минут.
О диагнозе и прогнозе знали. Видно, что не верили или надеялись на чудо. А чуда не было. В данном случае не было.
Отца нет, есть бабушка. Ее я не видела – она лежала в другой больнице. У детей гуманитарное образование: девочка еще учится, а мальчик, мальчик у нас – балерун. Он танцует в театре оперы и балета. Эти дети почему-то вызывали у меня щемящее чувство жалости. Они говорили «спасибо» и здоровались со всеми посетителями, открывали двери всем, кто проходил в хоспис после них. Они всегда со всем соглашались.
Я знаю, что они нуждаются, но никогда ни о чем не просили. Они привыкли к тому, что на Украине не принято пока помогать тем, кому помочь уже нельзя.
Мы – хосписные – потерпели поражение в борьбе. И с болезнью, и с существованием. С этим стерпелась не только я, но и мои больные. Правда, удалось мне привести к ним в палату очень богатого человека. Он пришел к нам и выразил желание помочь самым-самым… Это трудный выбор. Но привела к ним. Сказала Елене: «Ради детей попроси, он сделает».
На мой вопрос:
– Леночка, что бы господин Н. мог для вас сделать?
Она ответила:
– Мой мальчик танцует в «Раймонде» 28 числа. Обязательно посмотрите… Вам понравится.
P.S. Я вот не могу этого забыть никак.
Надежда
Oct. 26th, 2005 at 1:01 PM
Год назад давала интервью на киевском ТВ. Какой-то новостной канал. Запись была в самом хосписе, больные видели съемочную группу и тем же вечером собирались обязательно посмотреть новости.
Я, зная об этом, на достаточно прямой вопрос молоденького корреспондента: «А правда, что ВСЕ ваши больные умрут?» – ответила, что все мы умрем когда-нибудь, в том числе и больные моего хосписа. Потом представила себе реакцию пациентов, их близких и прибавила, откровенно соврав, что в хосписе всегда будет один больной, который поправится. Ну, не удержалась, бывает.
На следующий день во время обхода – в каждой палате – слышала одну и ту же фразу:
«Елизавета Петровна, мы вас вчера видели, вы же обо мне сказали, правда?.. Я сразу понял(а)».
Действительно, надежда умирает последней.
Темное прошлое
Dec. 7th, 2005 at 2:46 PM
Мой младший сын Алексей Глебович разразился очередным шедевром в школьном сочинении.
«Мой папа[2] – знаменитый адвокат и вообще великий человек. Моя мама – другая история. Она просто доктор и работает в приюте, который ей помог построить папа в стране Украине. Моя мама родилась очень давно – еще в Советском Союзе.
Мы с братом знаем, что, когда она была маленькая, она не имела электричества».
Вот так вот, друзья…
Юра Васильев
Dec. 31st, 2005 at 7:28 AM
Полуторагодовалый малыш из дома ребенка, которого перевезла из Минска в хоспис. Маленький, весил около шести килограммов.
Не говорил, только показывал пальчиком на все, что интересовало. Бутылку держал двумя ручками и, когда заканчивал кушать или пить, обязательно отдавал ее обратно.
На игрушки, которыми мы его буквально засыпали, не реагировал. Ему хотелось, чтобы его просто подержали на руках.
Ушел тихо. Поел, заснул и не проснулся. Просто перестал дышать маленький. Как будто никому не хотел мешать.
Ощущение, что держала на руках ангела.
Андрей
Jan. 4th, 2006 at 6:30 PM
Ухудшился сегодня утром. Резко. Болей нет. Полная апатия. Бедный мальчик.
Он так трогательно пригласил меня на кофе – попросил санитарку купить пакетик для меня за одну гривну, заварил в две чашечки. Рассказал о своей семье, о слепой маме, несчастном, замотанном жизнью папе, потерянном после распада СССР, о спивающемся брате.
Перед моим отъездом сел в коляску и тихонько подкатил к ординаторской. Я вышла – он улыбается.
– Вас проводить пришел (он до сих пор говорит приишел).
Маленький Йося
Jan. 22nd, 2006 at 10:47 AM
Йося (Иосиф) Б. Благодаря этому мальчику я открыла детскую палату. Три полных года назад в ординаторскую пришла женщина и встала на колени.
«Нас выписали из госпиталя в Израиле летом. Мы думали, что все закончилось, но рак вернулся. Положите моего мальчика. Моего Йосю. Нам некуда больше идти».
Иосиф Б., десять лет. Рак яичка, четвертая – последняя – стадия, четвертая клиническая группа[3].
У меня не было места для него. Не было детской палаты вообще. Я до сих пор помню глаза и голос этой матери. Как-то оправдывалась перед нею. Она стояла на коленях. Не плакала, а повторяла: «Возьмите моего Йосю».
«Я возьму его, как только освободится койка» – это последнее, что я ей сказала. Койка освободилась к утру. Но маленький Йося умер, и переводить было уже некого.
Мы освободили две палаты. Сделали просторную большую детскую, которой будет вот уже три года. Сделали за месяц. И приказы подписались сами собой, и мебель нашлась.
Вот только я все время вспоминаю Иосифа и его маму на коленях. И мне больно оттого, что я не смогла им помочь.
Сегодня я получила перевод из Израиля. «На детей хосписа». Это маленький Йося мне помогает. Мне так кажется.
В ресторане
Jan. 30th, 2006 at 9:14 PM
Вермонт. Вчера после госпиталя пила кофе с другим доктором.
Обсуждали бумаги одного мальчика из России.
Расплачиваюсь и вижу, как в инвалидной коляске в ресторан ввозят давнюю пациентку госпиталя, которая только на моей памяти перенесла два тяжелых инсульта.
Она машет рукой, и хозяин говорит ей:
– Маргарет, вот стол, за которым тебе будет удобно.
Маргарет не говорит, но приветствует всех рукой.
Пока ее усаживали, я все думала, возможно ли это в моем городе. Я живу в самом центре. И представить себе эту же картину, например, в «Дровах» не могу. Даже не потому, что нет там въезда для инвалидной коляски, не потому, что не одолеть никакую Мясницкую с ее потоком машин. А потому, что инвалиду, даже с сопровождающим, и в голову не придет пойти поужинать в московский ресторан. Даже в самый дешевый.
Не знаю, прочтут ли это бизнесмены, владеющие ресторанами. Вряд ли.
Но как бы убедить их помогать не одноразовыми акциями, которые тоже очень нужны, а оборудовать пандусами входы своих заведений.
Да что говорить… Сейчас Год благотворительности в России.
P.S. Это не дифирамбы загранице. Внешняя политика Штатов мне глубоко отвратительна. Я против платной медицины. Но мне очень хочется, чтобы наши больные не чувствовали себя лишними.
Вечернее материнское
Feb. 6th, 2006 at 8:41 PM
Укладываю спать младшего. Под подушкой нашла написанный от руки плакат. Кривыми такими буквами.
«ХОСПИС ОТНИМАЕТ РОДИТЕЛЕЙ».
К моему отъезду в Москву приготовил.
Он прав.
Про бал
Feb. 12th, 2006 at 6:24 PM
В прошлом году посетила с мужем одно VIP-мероприятие.
Не задалось, как говорится, сразу. За два дня до события я написала американскому послу в России о том, что посольство не участвует в благотворительности. Ну, в несколько резкой форме.
Посол встретил нас у бочки с разливным пивом. Глеб (мой муж) представился. По фамилии. Посол сказал, что женщина с именем Элизабет и с такой же фамилией прислала ему письмо, от которого у него испортилось настроение на целый день.
– Да что вы говорите, не может такого быть… – ответил муж.
Может, граждане. Я же не знала, что я его встречу.
Муж сказал, что больше на светские мероприятия меня брать не будет, так как я неуправляема в своих поступках.
Дальше – хуже… После шампанского надо было выйти… ну, вы понимаете куда. На выходе стояла охрана, которая дала мне в руки какую-то бумажку с печатью. Добежав (а бежать долго), бумажку выбросила, да-да… в унитаз.
На обратном пути спросили, откуда я. Ответила. Говорят:
– Бумажку верните, женщина.
– Какую?
– Которую вам дали.
И нечего смеяться!
В общем, охрана привела мужа, который меня вернул на место за столиком.
Не светская я совсем.
Кармен
Feb. 13th, 2006 at 12:24 PM
В Киеве летом посещала бомжа на предмет госпитализации. Называл себя Пилипенко, хотя фамилию менял три раза в неделю. Человек был пьющий, драчливый и очень вздорный. Требовал соблюдения «стабильности в мире» и два литра бормотухи в день, по его словам, «для поддержания нормального уровня жизни».
Была при нем подруга с кличкой Кармен. А может, и имя такое, не знаю. (Была же у меня больная из Львова, которую звали Травиата. По паспорту.)
Пили они вместе, и она ухаживала за ним, как могла. Так вот, Кармен в один из дней попала с белой горячкой в психиатрическую больницу. Пилипенко остался совсем один.
На вопрос: «А где ваша… (вот тут я замялась, так как определить статус Кармен для меня было затруднительно)…сожительница? – Пилипенко гордо ответил:
«Не сожительница, а женщина, разделившая со мной нелегкий земной путь…»
Религию – в массы
Feb. 19th, 2006 at 6:56 PM
В прошлом декабре я провела день с бомжами (не говорите моему мужу, пожалуйста, всех подробностей). С 8 до 20.
Не в приюте[4], а в дневном месте пребывания, где они могут помыться, поесть и постирать свою одежду.
Сама организация такого дневного пристанища проведена очень профессионально. Санобработка, врач и медсестры, столовая. Бомжей много. В тот день их было около двухсот человек. Место в Киеве известное. На территории бывшего советского завода.
«Служат» там люди верующие. Не православные.
Их религиозных взглядов не разделяю, но должна признать, что для бездомных и нищих они делают святое дело. Нам бы так, православным.
Контингент разный. Убогие, несчастные, алкоголики, освободившиеся из тюрем, одинокие матери с маленькими детьми.
К концу дня, перед самым уходом, я, смешавшись с толпой этих бедолаг, зашла в их молельный дом. Удивило количество народа, который туда буквально ломился. В молельню два входа – через переднюю и заднюю двери. Основная масса шла в дальнюю дверь, а к той, что расположена ближе, пропускала импровизированная охрана из бывших бездомных, «прошедших курс реабилитации» (с).
По неистребимой советской привычке (да, я – совок) я рванула в дверь, расположенную ближе. За мной вплотную встал старик, с татуировками, в драной ушанке с одним оторванным ухом. Под глазом у него светился свежий фингал, а бровь была заклеена пластырем, на котором нарисованы цветочки.
– Тетка, давай быстрей, – прохрипел он, протолкнув меня внутрь зала, где посередине стоял магнитофон.
Само помещение было уставлено стульями рядов в двадцать. На них расположились несчастные бомжи и бомжихи. Кто-то дрался, кто-то спал, кто-то сидел понурив голову. Зрелище угнетающее, прямо скажу.
Зайдя, я увидела, что деда с фингалом оттеснила охрана. Почувствовав несправедливость в отношении к товарищу по входу, я пошла на разборку. Как в атаку.
– Иди сюда, – кричу, – я тебе место нашла.
– Тетка, – схватил он меня за руку, – блин, сволочи. Да скажи ты им (охране)! Я третий раз за сегодня херню эту слушаю, да пустите же меня, я жрать хочу со вчерашнего дня.
– Братан, – говорю, – кто на тебя наезжает? Сейчас тебя покормят, ты чего сюда-то зашел? Столовая вон там, через дорогу. А тут они молятся, наверное.
– Ты чё, мать, правил не знаешь? До еды нас библию заставляют слушать, без этого хер получишь.
– А почему третий раз?
– Да заводят, б…ь, с задней двери, б…ь, и сажают, б…ь, сзади. А те, кто прослушал один раз, б…ь, пересаживаются в первые ряды, суки гнилые, и потом в столовку за хавкой. А я, б…ь, хромой и не успеваю, б…ь. Вот и слушаю третий раз. За…и меня. П…ц полный. Ох. л уже. Я свою пайку сёдни тут отработал. Суки. Все суки.
P.S. Его пустили на первый ряд. Через полчаса он поел. А давали им в этот вечер две сосиски, рисовую кашу, двести граммов хлеба серого и сладкий чай.
Навеяно 8 марта
March 8th, 2006 at 7:43 AM
В прошлом году накануне праздника смотрела одного больного на дому. Деликатный такой мужчина, осыпал кучей комплиментов, несколько кокетничая (если это слово употребимо к мужчинам) во время осмотра. Посмотрела, послушала, сверху вниз, как и положено. В конце осмотра надела перчатку – ну и да… ректально тоже посмотрела, как пишут, на уровне пальца. Выбросила перчатку, вымыла руки, вернулась к пациенту.
Отвернувшись к стене, глухо произнес:
«Я не буду у вас лечиться. Я думал, вы возвышенная, а вы… вы… Пальцем в жопу. Лучше к экстрасенсам пойду».
За что нам говорят спасибо?
March 10th, 2006 at 4:56 PM
Не понимаю. Ведь обыденные вещи делаем. Покормить, вымыть, посидеть. Не лечу ведь – утешаю в основном и обезболиваю. Почему больные и их родственники благодарят так, как будто мы спасаем их?
Не оттого ли, что естественное желание помочь вытравлено из сознания людей? Оттого, что общество выбрасывает обреченных на обочину, как ненужный груз?
Почему родственники больных не требуют того, что им полагается по закону бесплатно, и немеют и трясутся при виде белого халата?
А старушка из Нежина, чей сын лежал в хосписе, поглядев на объявление около моей ординаторской, в котором написано: «УБЕДИТЕЛЬНАЯ просьба не приносить персоналу тортов, конфет и денег», долго топталась у моей двери и сказала:
– Доча, я тебе ни тортов, ни конфет не принесла, как ты и написала. Вот тебе сало, яйца и молоко утреннее.
P.S. Конечно, я взяла ее молоко, и яйца, и сало. Она от всего сердца. Это я понимаю. Но я о другом… О том, что очень хочется, чтобы больные и близкие их были свободны.
Опять из прошлого
March 12th, 2006 at 12:07 PM
Когда открывала в Киеве отделение, то средний медицинский персонал набирали из окрестных сел. Работа тяжелая, санитарки (я их гордо именую младшими медицинскими сестрами) в полном составе приезжают из деревни на работу.
Одна из них – ветеран по хосписным меркам – Оля Коломиец.
Я обучала их, как говорить с больными. У меня бзик – называть больных по имени-отчеству. И таблички на палатах, соответственно, с полными именами пациентов.
Так вот, объясняю им – больных уважаем. Не говорим – дедушка, бабушка и поссать.
Через день.
– Иван Петрович, помочитесь сюда (Оля протягивает больному утку).
– Шо?
– Иван Петрович, пописать надо вот сюда.
– Шо?
– Диду, ссы, а то нас Петривна уволит на хер.
На вкус и цвет…
March 15th, 2006 at 7:31 AM
Больной у нас лежит. Забрали из квартиры на Борщаговке[5]. Юра. Сорок лет.
У него рак верхней челюсти с распадом. Опухоль большая, распространилась на правый глаз. Родственники говорят, что он не алкоголик. Это вся информация, которую о нем удалось собрать. Не много, правда?
Дома – разруха и немыслимая грязь.
В хосписе отказывался мыться, порвал постельное белье, оплевал девчонок-санитарок, прятался от них в шкафу. Бузил всю ночь.
Решили загрузить его медикаментозно.
Сейчас звонила в Киев узнать, как дела у него.
И что думаете? Дословно цитирую ответ доктора:
«Теперь родственники недовольны, что он все время спит».
Политическое
March 25th, 2006 at 6:33 PM
Завтра парламентские выборы на Украине.
Электорат в хосписе специфический, однако, безусловно, отражает настроение всего общества. Особенно ярко проявляют политическую активность бомжи.
На месте депутатов я бы распространяла предвыборную агитацию только среди них. Вот уж кто подкован политически! И пиарщики они профессиональные. Активны, разговорчивы, обладают массой свободного времени.
Они читают все предвыборные выступления, коротая время на вокзалах и в ночлежках. Их не интересуют личная жизнь кандидатов и скандалы вокруг них, они сосредоточены исключительно на том, что данный выдвиженец может сделать для таких как они. Газеты, которые они кладут в свои ботинки для тепла и на которых спят, – зачитаны до дыр и часто вслух среди таких же бездомных.
Мою абсолютную политическую безграмотность они ликвидировали в рекордные сроки. Помнят всё – от даты и места рождения кандидатов до места их настоящей работы. Преданность фанатичная.
Некоторые вместе с иконами хранили фотографии депутатов, включивших в свои программы помощь малоимущим и обещавших решить проблемы с жильем.
Санёк – из первых моих бомжей – характеризовал одного депутата емко и точно «х…, конечно, но народ любит». Санёк отсидел пятнадцать лет за убийство и смешил меня характеристиками вроде: «Иваненко[6] – наш человек».
Благодаря ему я знала всех, кто баллотировался на выборах.
Что поражает – бомжи не разочаровываются. Из десятка наиболее активных все до единого оправдывали своих избранников тем, что депутатам некогда встретиться с ними, и свято верили, что, если бы не «заседания и лекции», те обязательно посещали бы своих больных избирателей в нашем хосписе.
Люда, жившая на вокзале, сама пыталась встретится с одним депутатом, чтобы сказать ему спасибо. Избранник обещал, что таких, как Люда, спасет только он. Люда умерла от кровотечения, и было ей тридцать пять лет.
У двоих после смерти нашли письма, адресованные депутатам. Аккуратно написанные под диктовку медсестрой и так и неотправленные.
Несколько раз бывало, что в хоспис приносили ответ на письма. А тех, кто написал, уже не было.
Карасики
March 28th, 2006 at 3:17 PM
Самуил Аркадьевич Карасик и Фира (Эсфирь) Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез ее на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.
– Фира любит солнце. Вы знаете, какое было солнце в Одессе? – Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза. – Нет, вы не знаете, доктор. Потому что тут нет такого солнца, в вашем Киеве.
– Шмуль, не забивай баки доктору, – вступала Фира, – она нас таки не возьмет сюда.
После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.
Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.
– В смысле – госпитализируетесь? – поправила я.
– Пе-ре-ез-жа-ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.
Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.
– Это наша девочка, она не будет мешать.
Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки «ФОТО», рулон туалетной бумаги и аккордеон.
– Мы насовсем. Вот и привезли все, чтобы не ездить по сто раз.
– Послушайте, Карасик, насовсем не получится.
– А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.
Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.
Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.
Общаясь с ними, я поняла, что Одесса – это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе – настоящие. Про Киев Карасик смолчал.
Один раз они спросили меня: «А вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ, хором сказали: «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».
Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.
Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно путал второй этаж с седьмым, поскольку не верил, что Фира умирает. И очень хотел ее спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.
Вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что-то на идиш.
А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.
Матери больных
March 30th, 2006 at 11:04 AM
Я пишу о всех матерях, которые бывают у меня. Возраст их детей – от пятидесяти до младенцев.
В лечении их детей до поступления к нам испробовано все. Доступное и недоступное. Операции, химии, облучения, изотопы, антитела – список длинный. Перечень проведенного лечения одновременно характеризует и достижения нашей медицины, и наше бессилие перед смертью.
Маленькая бумажка, подписанная тремя докторами, – направление в хоспис.
Они приходят тихо, держа на руках или за руку своих детей. Смотрят в глаза и спрашивают, были ли в моей практике чудеса. Говорят совсем мало, не едят вообще, спят урывками и ставят свечки в храме хосписа.
Утром моя ординаторская напоминает приемную какого-нибудь депутата – посетители с просьбами помочь, купить, положить, дообследовать или отпустить в отпуск. Только матери хосписных больных никогда и ни о чем для себя не просят.
Это единственные люди, за которых и я не умею просить. Время от времени мне приходится кидать клич о тех, с кем не справляюсь. О помощи матерям – не могу. Я не знаю, какими словами воспользоваться.