Елизавета Дьяконова
Дневники русской женщины

1891 год

1 января. С Новым годом!.. Я встречу их здесь еще 4, и затем… куда? За границу? Кем лучше быть – профессором или купцом? Всего лучше быть губернаторшей, тогда бы я много сделала для нашей гимназии. Сегодня мне весело…

1 февраля. Утром посмотрела на себя в зеркале: на меня смотрел урод! Да, это печальный факт, я чуть не бросила зеркало, но сколько ни искала хоть привлекательной черты на лице своем – не находила, и все более убеждалась в своем собственном уродстве: предо мной была одна из тех физиономий с грубыми чертами, которые я положительно ненавижу… А скоро бал. Мучительное сознание собственной неловкости и незначительности уже теперь охватывает меня… Скверно, скверно!.. После бала я буду на положении Настеньки из «Тысячи душ» в ее первый выезд в свет, с тою только разницей, что с ней хоть один танцевал, а со мною никто не будет…

23 марта. Как давно не раскрывала тетради. Теперь я гораздо более люблю думать, чем браться за перо; для меня дневник уже не место излияния моих мыслей и чувств, как прежде, а так – тетрадка, которую раз, много два, в месяц возьмешь в руки и запишешь кое-что, если есть время… На днях с П. кончили писать комедию «Провинция»…

19 апреля. Неужели это не сон, и «Крейцерова соната» в моих руках? Ах, как весело! Снова начинаю верить в свою счастливую звезду. Звездочка! свети мне чаще и ярче, свети так, как светила сегодня, будь умница… Как хорошо! И какой я наклею нос моей почтенной наставнице! – «Не читайте, Лиза, этого произведения, если даже оно и попадется вам в руки». А я делаю как раз наоборот…

И то, о чем я даже не мечтала, считая невозможным, исполнилось так просто и легко. У знакомого адвоката заговорили, между прочим, о «Кр. сон.», и я призналась, что мне и думать нечего ее прочесть (я вообще равнодушно относилась ко всем толкам и разговорам об этом произведении, именно вследствие невозможности прочесть его самой). П.П. засмеялся:

– Да вот, она у меня, не хотите ли посмотреть? – Я удивилась, едва скрыв свое смущение.

– Хоть бы «посмотреть» – и то хорошо.

Принес. Я осторожно полистала; вероятно, на моем лице изображалась смесь удивления и почтения, которое я чувствую ко всем произведениям Толстого. Заметив это, кругом засмеялись. Шутя, я уверяла всех, что буду помнить по крайней мере, как держала в руках эту тетрадку. Мне очень хотелось попросить ее прочесть, но я не смела, считая это невозможным. Вдруг, к моему великому удивлению, П.П. предложил мне дать ее прочесть. Я обрадовалась и на вопросы – не узнает ли мама – сказала, что никто ничего не узнает.

– Мы с вами вступаем в заговор, – смеясь, заметил адвокат. Я простилась и ушла с драгоценным свертком.

22 апреля. Только что кончила читать «Кр. сон.». Я читала ее, наслушавшись разных суждений и толков, которые сводятся к одному: окружающая жизнь становится противной и гадкой, вследствие страшно тяжелого впечатления от произведения. Содержание, само по себе, действительно, ужасно. Рассказ Позднышева – это целая поэма страшных страданий, почти беспрерывных нравственных мучений. Невольно удивляешься, как это люди выносят такую жизнь? Но и Позднышев не вынес ее до конца, иначе – он сошел бы с ума. Тонко и глубоко затронул Толстой все стороны души человеческой… Но, может быть, вследствие моего полного незнакомства с отношениями мужчин и женщин, незнания жизни и каких-то страшных пороков и болезней, – на меня «Кр. сон.» не произвела чрезвычайно сильного впечатления, и, прочтя ее, я не усвою себе «мрачный взгляд на жизнь»…

14 мая. Я писала в прошлый раз о «Кр. сон.», но мне так хотелось спать, что я прервала свои рассуждения. Может быть, это и хорошо?

Я помню, когда читала «Анну Каренину», то зачитывалась ей до того, что все забывала: мне казалось, что я не существую, а вместо меня живут все герои романа. Такое же ощущение испытывала я, читая «Кр. сон.», она притягивала меня к себе, как магнит. Это чисто физическое ощущение. «Кр. сон.» не только не произвела на меня «ужасного» впечатления, а наоборот: я и прежде любила произведения Толстого, теперь же готова преклоняться пред ними. Многие писатели описывали и семейную жизнь и стремились дать образец народной драмы – и никто из тысячи писателей не создал ничего подобного «Кр. сонате» и «Власти тьмы». Я жалею, что мое перо не может ясно выражать моих мыслей. Я могу сказать, но не написать; говорить легче. Пока жив Толстой, пока он пишет – нельзя говорить, что наша литература находится в упадке: Толстой сам составляет литературу. Теперь то и дело раздаются сожаления: талантов нет, посредственностей много, ничего хорошего не пишут. Ну, и пусть талантов нет и посредственностей много: гений один стоит всех талантов и посредственностей. Оттого-то они и редки. В нашей литературе в один век явилось три гения; явится ли столько же в будущем столетии? – Навряд ли. – Так имеем ли мы право жаловаться? – Нет, нет и нет… Может быть (!), я буду иметь случай прочесть «Исповедь» Толстого. Вот бы хорошо!

18 мая. Экзамены кончились, и всеми нами овладело какое-то грустное настроение. Не было и тени радости. Нам было грустно, оттого что скоро придется расстаться друг с другом и многим из нас вступить в жизнь. Это «вступление» в настоящую жизнь не для всех приятно, главное же – никто из нас не знает, что кого ждет впереди. И теперь всем было как-то тяжело и скверно; заглядывая глубже, можно думать, что нам было бессознательно грустно от неясного предчувствия ожидающей нас будущности. Эта будущность темна; поприще наше, к которому нас подготовляли, трудно и неблагодарно и непосильно многим из нас. Мы проживем – и не останется от нас на земле даже камня, по которому могли бы узнать о нашем существовании. Нам предстоит темная, безвестная жизнь; вот уж – справедливо можно сказать: «Над миром мы пройдем без шума и следа»…

О, как была бы я рада окончанию курса, если бы мне завтра же исполнился 21 год! Но я должна потерять 4 лучших года для настоящего вступления в жизнь. – «Ужасно, ужасно, ужасно!» – могу я воскликнуть, как Гамлет…

23 мая. Сегодня мне П-ская объяснила все для меня непонятное, и я впервые в жизни узнала столько гадости и мерзости, что сама ужаснулась. Она мне объяснила смысл слов – изнасиловать, фиктивный брак, проституция, дом терпимости… это ужасно мерзко, отвратительно… Так вот в чем состоит любовь, так воспеваемая поэтами! Ведь после того, что я узнала – любовь самое низкое чувство, если так его понимают… Неужели Бог так устроил мир, что иначе не может продолжаться род человеческий?.. К моему величайшему изумлению, оказалось, что и здесь, в Яр., существует дом терпимости, несчастные женщины проживают там с желтыми билетами… О позор, стыд, унижение! Как их мне жаль! Лучше бы им не родиться никогда… ведь это – ужас! У меня теперь точно глаза открылись. Бог все премудро устроил, но из этого люди сумели сделать величайший, безобразнейший из грехов; Он справедливо наказывает таких людей страшными болезнями, и болезней этих не надо лечить, – это наказание. Но где же нравственность? Где священники и церкви? Просто голова кружится…

30 мая. Вчера в последний раз мы надели форменные платья, в последний раз сделали официальные реверансы, собравшись в зале, и получили свидетельства… Сердце сперва готово было разорваться от тысячи разнообразных ощущений: весело и грустно, жалко и страшно. Но потом… В последний раз, расставаясь, может быть, навсегда, крепко обнявшись, мы сказали друг другу «прости». Тяжело было прощаться с друзьями, с которыми провели вместе столько лет, и мне вдруг стало очень жаль гимназии, классных дам, товарищей, всего, к чему привыкла за 5 лет и что от души полюбила. Мне вспоминаются стихи Тютчева: «Прости, о родина, прости!..»

Проходите скорее 4 года! Что я буду делать в ожидании совершеннолетия – это еще вопрос; а о том, что буду делать после, – о, это я уже решила! Вот тогда… но нет, не буду писать. Трудиться на скромном педагогическом поприще я решительно не считаю себя способной; надо искать другого пути, и я его найду… Все мы пойдем разными путями жизни, и пусть они будут счастливы для нас…

Смешно теперь читать эти таинственные недомолвки! А ведь мною уже давно было решено идти на курсы. Только привычка к скрытности и опасение, что дневник попадется в посторонние руки, мешали мне высказывать свои задушевные мысли и желания.

31 июля. Перед тем, как поместить в газете объявление об уроке – мною овладело раздумье: что я хочу сделать? Ведь объявления об уроках помещаются только нуждающимися в них бедными людьми. А я-то? Мое желание иметь урок, разве это не каприз? Мне он нужен только для того, чтобы иметь свои деньги, карманные деньги, которых мама давать мне не соглашается. Знакомых у меня нет, следовательно, уроков мне доставить никто не может, я и придумала поместить объявление.

Что сказал бы на это мой гордый и самолюбивый отец? В поисках уроков есть всегда что-то унизительное… О, наверно, папа запретил бы мне и думать об этом, если б узнал, что его родная дочь, не менее гордая, чем и он сам, решилась поместить объявление, как самая последняя городская учительница…

В руке у меня был клочок бумаги с написанным объявлением; стоило разорвать его – и все кончено… Такие мысли волновали меня, но… Рубикон был перейден…

2 августа. Объявление начинает приносить «плоды»: бабушка пришла в ужас, мама очень недовольна, говорит, что я прославилась на весь город, молчит, грозы пока нет, но для меня хуже всего это молчаливое гонение… Все и всё против меня. Теперь я готова сознаться, что поступила довольно необдуманно, не сказав никому ни слова; за эту выходку мне придется поплатиться.

На семейном совете решено: прекратить печатать объявление и не пускать меня на французскую выставку в Москву.

30 октября. Как давно я не писала дневник! Почти 3 месяца! Это занятие почему-то не доставляет мне никакого удовольствия, как прежде. Жизнь моя – полнейшее однообразие, утомительная, монотонная… Всему причиной мать: она губит мою молодость, она затягивает меня в болотную тину своего болезненного существования. Теперь меня держат взаперти. Нет, это невозможно! Кажется, что не хватит сил для такой жизни…

1892 год

8 января. Как сон прошли эти дни святок – я веселилась. Теперь я все-таки успела ближе познакомиться с обществом, хотя меня держат слишком строго, наблюдают за мной постоянно, находя, что я еще очень молода для частых выездов. Действительно, я моложе всех барышень, у меня нет такой представительности и самоуверенности, но ведь это приобретается привычкой… Мне уже смешно себя вспомнить прошлогодней гимназисткой, которая дрожала, как осиновый лист, подавая впервые в жизни руку гимназисту.

1 марта. Боже мой, до чего гадка моя жизнь! Ты, в руках которого наша жизнь – неужели Ты не можешь послать мне избавления? Я не знаю, что теперь выйдет из меня: характер мой стал несносен, и все более и более разгорается во мне ненависть к этой жизни…

Жить так, чтобы не знать, что будет с тобою завтра – вот что увлекает меня; лучше работать и ходить босиком, но быть спокойной в душе, нежели носить туфли, ничего не делать и постоянно волноваться о самой себе. Христианство запрещает самоубийство, но будь я язычницей – меня уже с 14-ти лет не было бы на свете.

Мир прекрасен, но если всякое стремление к нему из своего крошечного мирка запрещено и осмеивается – тогда жизнь не жизнь, а какой-то тяжелый, бесцельный сон. Для чего я теперь существую, что, в сущности, делаю, на что уходит этот год моей жизни? – Вот вопросы, на которые я могу дать правдивый ответ, но мне его больно сказать…

10 марта. Я начинаю, так сказать, снова свой дневник. Все, что написано мною раньше, за эти четыре года, представляет только внешнюю, мало интересную связь событий. Я делала это из боязни и скрытности, но теперь все это оставлю. Я даже рисовалась иногда в дневнике, но… повторю слова Марии Башкирцевой: «К чему лгать и рисоваться?» – в особенности мне. Написав свой дневник, Мария Башкирцева думала оставить «фотографию женщины», и ошиблась: ее дневник, выходящий из ряда обыкновенных, не может представить «фотографию женщины» – в нем она писала искренно и правду, что я делаю очень редко относительно себя самой, скрывая большую часть того, что думаю.

Итак, я начинаю новый дневник. Всякий, кому он попадет в руки, подумает: «И с чего эта такая маленькая, безвестная девушка начинает вести дневник, как будто бы он кому-либо представит интерес». Но я веду его только для себя, и мне незачем скрываться…

13 марта. – Это как бы предисловие к моему дневнику. Я буду писать о себе: еще одной «фотографией женщины» будет больше. Но я женщина изломанная, если можно так выразиться, я полна противоречий самой себе, у меня неровный характер. Прежде всего – что я такое? я и сама не могу сказать. Находятся люди, называющие меня странной. Это неправда: я очень обыкновенна; даже моя наружность – мое отчаяние, – с каждым днем я все более убеждаюсь в простой, но неприятной истине – что я урод, или очень некрасива. А такое сознание в 17 лет ужасно. Я обожаю красоту, в чем бы она ни выражалась. Во мне нет также той привлекательности, которая заставляет и некрасивых казаться красивыми; я не интересна, и никогда ни один мужчина не найдет удовольствия в беседе со мною. Говорят, что я много читала – и это вздор: читала кое-что без разбора, что попадалось под руку. О моих способностях все и всегда были почему-то высокого мнения, но я совершенно не знаю математики, хотя и кончила с медалью курс гимназии. Судьба дала мне огромное честолюбие, большие планы… но совсем не дала данных для исполнения их и удовлетворения зверя, грызущего мое сердце. Боже меня сохрани быть завистливой, но я иногда не могу не жаловаться на эту злую мачеху… Если бы случилось так, что я должна была обеднеть, – то могла бы жить, как Диоген в бочке. Это известно маме, которая ужасно боится 3 %: если их будут выдавать, то доходы наши должны очень уменьшиться. Я вся состою из крайностей, а поэтому и думаю двойственно: если это так, то так, а если иначе, то иначе, мне все равно. Я чувствую, что жизнь в нашей семье заставит меня возненавидеть семейную жизнь. Я никогда не выйду замуж, в чем не вижу беды. Мое одиночество в семье заставляет меня сильно страдать, меня никто не любит; должно быть, я лишний человек в семье. Это чувство ужасно, и я постоянно молюсь, чтобы как-нибудь избавиться от такой жизни. Напрасно: Слышащий всех – не слышит меня. Впрочем, я, кажется, богохульствую, чего не должно быть в дневнике молодой девушки. Можно быть пессимисткой, только не в отношении религии. Однако я не смотрю слишком мрачно на жизнь: она очень интересна и занимательна для всякого, и я сомневаюсь, что из двух лучше: умереть, не зная и не увидев жизни, или же умереть, вполне изведав ее со всеми ее дурными и хорошими сторонами. В первом случае – полное неведение; во втором – знание великой науки – науки жизни…

2 апр. Вел. четверг. Сегодня в церкви, под звуки печального пения, я вдруг почувствовала, что не могу дать ответа на вопрос: что такое Бог? Давно перестав думать о Нем – не понимаю Его. Глаза мои наполнились слезами, горло сжало, мне стало страшно, и я упала на колени, упрекая себя за неверие, – грех, в котором до сих пор никогда не была виновата в детстве, ибо мысли о Боге для меня были самыми лучшими.

Начали читать Евангелие. «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте». Это краткое изречение мне кажется почему-то полнее, выразительнее и торжественнее других… Именно так: «да не смущается сердце ваше»… Эти слова, как и всегда, произвели на меня впечатление: казалось, что сам Бог говорит нам, и мой смущенный ум сразу успокоился…

8 апреля. Время бежит неудержимым потоком… Когда я думаю о смерти и о следующей за ней вечной жизни, то испытываю такой невыразимый ужас, что не могу успокоить себя ни молитвой, ни чтением Св. Писания, ни научными размышлениями, – и живу со смущенным сердцем… Как жалок ум человеческий, если он не может иметь понятия о вечности! Ведь мы не задумываемся о той вечности, которая сотрет и изгладит весь след нашей «вечности», нашего «бессмертия». О, людской род, достойный слез и смеха! Как мало ты думаешь о смерти!.. Хорошо, подобно Паскалю, видеть всегда пропасть рядом с собою. Это может от многого уберечь. Но не все люди – Паскали, и не все святы.

15 апреля. Приехала из Нерехты, была там только два дня, и они пролетели, как сон. Милая Нерехта! твой воздух действует на меня благотворно, я оживляюсь при одном твоем виде; самый звук твоего названия приятнее мне всякой музыки. О, скорей бы лето! Я опять уеду отсюда, из этой мучительной каторги, именуемой семейною жизнью! В ней нет для меня ни умственных, ни нравственных интересов…

16 мая. Сейчас я думаю, что такое представляет мой дневник? Это журнал «одной из многих». Да! много нас описывают в романах, но… мне кажется, что все-таки в них есть доля фальши. Может быть, найдутся наивные люди, которые спросят: кто это «мы»; я отвечу: «мы» – девушки, окончившие и не окончившие курса гимназии, желающие продолжать свое образование далее, но не находящие в семье ни сочувствия, ни поощрения, а, наоборот, сильное противление… Прибавить к этому мои безумные мечтания, мое страстное желание учиться, и вы поймете, каково мне жить. Почему всякое, даже самое маленькое желание заниматься – у мужчины встречается с похвалой и одобрением, а у женщины – с недоверчивой усмешкой и порицанием? Почему девушки с мечтами о «курсах» встречаются очень часто, курсисток же, однако, немного? Говорят, эмансипация в России сделала большие успехи, но мне кажется – нет: кто знает, какие таятся воззрения на женское образование в глубине исконно русских семей, в глубине сердец матерей? Статистика показывает одно, а жизнь – совсем другое.

Ростов, 1 июня. Есть что-то невыразимо приятное во встрече и разговорах с чужим, но родным по чувству человеком. Это освежает ум и мысли, чувствуешь себя вполне счастливой, когда тебя понимают… Здесь я без счету раз ездила в церковь и за акафисты, и за обедни, и за всенощные, с удовольствием посещала монастыри Троицы, Яковлевский и др. Церкви Ростова отличаются богатым убранством, из монастырей Яковлевский – где почивают мощи Св. Димитрия – мне очень понравился; несколько печальный напев монахов за акафистом – «радуйся Димитре, Ростовский чудотворче» – производит грустное, благоговейное впечатление… По-моему, посещение Церкви – дело столько же набожности, сколько и привычки: есть люди, не могущие обойтись без обедни утром, как иные – без театра вечером. Горячо молясь за длиннейшим акафистом, или Херувимской, я порой начинала мечтать… Человек никогда не должен забывать, что он сотворен по образу и по подобию Божию и что он смертен. Имей каждый эти две мысли в голове постоянно, вдумывайся в их смысл, и мир избегнул бы большинства зол своих. Но… мы все ослеплены сиянием того мира, над которым человек же признан царем…

16 июня. Когда я пишу эти строки – слезы навертываются на глазах и рука невольно дрожит. Я видела весь ужас смерти… Мой крестный был безнадежен, и вчера утром, придя к нему – жена его встретила меня с заплаканными глазами: «Он умирает». Я бросилась в спальню и… чуть не вскрикнула от страха и жалости: он лежал с открытыми глазами и ртом, никого не узнавая и тяжело хрипя. Я откинулась в угол, испуганно посмотрев на это страшное зрелище: смерть уже была здесь… Ужасно было ее приближение. Доктор сказал, что больной еще может прожить около суток: мозг уже был поражен, но отчего последует смерть, от наростов в мозгу или от кровоизлияния – неизвестно…

Томительно потянулись часы… И вся погруженная в думы, прислушиваясь к тяжелому хрипению умиравшего, ходила я из угла в угол по комнате… В первый раз в жизни я видела так близко наступление смерти и обратилась к религии. Есть что-то утешительное в вере. Надо веровать. Вот уже скоро душа покинет свое тело… что будет чувствовать она, какова будет жизнь души после смерти, что ждет ее? Я вся замирала под гнетом этих мучительных вопросов – смерть и вечная жизнь грозно встали передо мной – и мысли спутались в моей голове…

К вечеру призвали священника: начали читать отходную. Это чудные, страшные молитвы, эти святые слова заставляли меня плакать, и, стоя на коленях, при мерцающем свете лампады, в темной комнате, я заливалась слезами. Плакали все, и смерть была близко…

Наступила ночь, страшная ночь. С крестным сделалась перемена: хрип перешел в стон, и этот беспрерывный стон привел меня в ярость. Я металась по комнате, бросалась ко всем иконам, прося Бога или о смерти крестного, или об его выздоровлении. Я была зла на всех и на себя за то, что не была в состоянии помочь ему. Наконец, утомившись от гнева и молитв, все еще слыша стоны, я немного прилегла на диван и заснула. Проснулась, вскакиваю и бегу: крестный все так же. Мне вдруг представлялось, как через несколько часов в зале будет стоять гроб, как будут петь панихиду… Я вздрогнула невольно, и мне опять стало страшно…

А смерть безвозвратно брала свое: крестный перестал уже стонать, только прерывисто и тихо дышал… В спальне было темно. Собравшись все в ней, мы стали молиться. Крестный дышал все тише и тише; вот он тяжело вздохнул, открыл рот, сказал что-то, слышно было, будто кровь перелилась по всему его телу, еще один вздох… Мы замерли. Я откинулась в угол и рыдала неудержимо. Так стояли мы несколько минут. Крестный не шевелился, его глаза остановились… Открыли штору, и яркий свет озарил темную комнату: перед нами лежал мертвец. Невыразимое чувство ужаса, охватившее меня в момент смерти крестного, заменилось вдруг спокойствием, покорностью неизбежному. Мои рыдания утихли, и я чувствовала, что более не заплачу. Только при переносе тела на стол я вскрикнула от испуга, когда раскрытые глаза и рот его обратились ко мне…

О, мой милый, мой дорогой крестный! Как жаль мне тебя, твоей несчастной жизни и твоей смерти!

17 июня. Жизнь идет своим чередом…

 
Меняя каждый миг свой образ прихотливый,
Капризна, как дитя, и призрачна, как дым –
Вокруг трепещет жизнь тревогой суетливой,
Великое смешав с ничтожным и смешным…
 

Завтра уже крестный будет тихо и спокойно лежать в могиле, а мы снова уйдем в свою маленькую, ничтожную жизнь. Я не хотела бы умереть, не оставив после себя никакого следа на земле; это желание безумно с моей стороны, но… что же делать, я пишу правду. Пусть хоть немножко моя личность не будет забыта, пусть хотя в этом дневнике сохранится отчасти мое «я» со всеми волнующими его мыслями. Впрочем, я маленький человек, и кому могу быть интересной?..

27 июня. Все эти дни я была в странном настроении и никак не могла избавиться от страшной тоски, которая овладела всем моим существом. Постоянно читая старинную книгу – «Глас трубный, зовущий на суде», – я всеми мыслями была в мире загробной жизни. Это мистическое настроение, смешанное с каким-то страхом смерти и вечности, в которую рано или поздно войдем и мы, доходило иногда до такой степени, что я думала, не схожу ли с ума. Но в то же время я удивительно спокойно относилась ко всему окружающему: все наши дрязги и заботы житейские казались такими ничтожными, мелкими пред вечностью, что мне было стыдно волноваться из-за них. Теперь понимаю христианскую философию… Если бы теперь я стала нищей, – ничто не нарушило бы мое ясное настроение.

Нерехта, 28 июня. Я в Нерехте! опять на родине, дышу ее знакомым воздухом, гуляю в нашем милом саду, который год от году все более и более разрастается. Чудо, как хорошо здесь! Я буквально не помнила себя от радости, когда приехала сюда, и, как маленькая, бегала по комнатам. Каждое зеркало отражало сияющую розовую физиономию и блестящие серые глаза, они улыбались мне, и я сама себе показалась хорошенькой…

В ясной синеве неба сияет солнце, кругом тишина, и у меня на душе, вечно взволнованной, спокойно и ясно, как это небо. Без страстей и горьких дум я живу здесь и наслаждаюсь, мне все дорого, все мило…

Надев длинную блузу, я завязываю ее шарфом выше талии, собираю мои белокурые волосы высоко на затылок большим узлом, расчесывая их спереди, и получается фигура начала нынешнего столетия, фигура прабабушки в молодых годах, с высокой талией, с наивным улыбающимся лицом… Ребячество!

Ах, если бы вы знали, какие здесь чудные вечера! Я жалею, что не поэт, что я не могу описать всю эту прелесть засыпающей природы, эту ночь, которая спускается на землю тихо и незаметно, точно боясь людей напугать своим внезапным приходом… Я долго гуляю в саду, смотрю на небо, звезды сверкают одна за другой, а тень от кустов и деревьев становится все гуще и гуще, шелестит тихо ветер, кузнечики стрекочут в кустах, становится темно… И поздно вечером я возвращаюсь домой…

 
Как прав был поэт, сказав:
Сохраняется дольше в глуши
Первоначальная ясность души.
 

Я похожа на Антея, который с прикосновением к матери-земле получал от нее новые силы…

29 июня. Один великий философ сказал правду: познай самого себя. И это оказалось трудным: человек все знает, только не может пустяка – знать себя. Точно так же иногда властители мира владеют миллионами людей и не умеют владеть собой. Казалось бы, чего проще? Знать себя и владеть собой может каждый человек. А между тем, есть ли, был ли на свете такой человек, который и то и другое знал бы в совершенстве?

30 июня. Холера!.. Бедствие это надвинулось в наши края… Матушка глушь уездная – наша Нерехта – чистится, осматривается санитарами, совсем по-столичному. Строится барак за городом, в поезде железной дороги ходит белый вагон. В церквах читаются особые молитвы, служат молебны, совершают крестные ходы. Я была у Троицы в селе. Народу – масса, священник читает специально для «народа» написанную простым разговорным языком проповедь. Любопытно знать, какое впечатление произвела она?

1 августа. Жестоко ошибаются те, которые считают жизнь пустой, ничтожной, скверной, да и вообще все, которые недовольны жизнью, потому что от человека же зависит сделать ее бессодержательной или прекрасной и высокой…

В эти дни я кончила немецкие переводы и думаю приняться за лекции о сущности религии Фейербаха. Судя по введению, они будут интересны. «Учитель-лингвист» спокойно отдыхает на бабушкином столе, а итальянская статья тщетно старается обратить на себя мое милостивое внимание: заниматься пока еще лень.

4 августа. С берега Кострома – точно русская купчиха расползлась в ширину. Самое замечательное в ней – Ипатиевский монастырь. Я была там, но признаюсь, не вполне довольна его посещением: как простым смертным, нам можно было войти только во дворец и церковь, осмотреть только поверхностно, слушая объяснения сторожа, вроде: «Вот комната Михаила Феодоровича, здесь его спальня, зала». Видела также гробницы Годуновых. Я очень люблю старину, а тут каждый предмет переносит мысль за сотни лет, в другой мир, к другим людям… Какое-то смутное чувство охватило меня, когда я вышла из монастыря: он очень древний, все в стенах его дышало стариной, а в трех шагах от него – современный плавучий мост, покрытый грязью и извозчиками. Сразу из старины попадаешь в наш век – это и производит на меня ошеломляющее впечатление.

7 августа. В нашем роду сохранилась вот какая легенда. Это было очень давно. Один из прадедов как-то много задолжал и не хотел расплачиваться с кредиторами. А в старину векселей не давали, верили на слово. Вот он и придумал, чтобы не платить, отречься от своих долгов, показать под присягой, что у него их никогда и не было. А так как все нерехтяне знали, что он много должен, то удивлялись, как он решается дать ложную присягу. И священники это знали, но думали, что он все-таки опомнится, – ведь присягой не шутят. Повели его присягать на гору, за Нерехту, в присутствии массы народа. Он, не смущаясь, стал присягать, но в эту минуту над его головою разверзлось небо, и среди молнии голос произнес: анафема, анафема!.. С тех пор, говорят, род был проклят, а потому его теперь и преследуют несчастия.

Я горько плакала, впервые услышав этот рассказ, но и теперь отчасти верю ему… Такие легенды помимо всего ужаса имеют свою тайную прелесть: есть что-то действительно увлекающее и страшное в них. Грозный фатум обращается в Божие предопределение, и вера в судьбу как бы оправдывается указанием свыше.

12 августа. Когда я думаю, что вот уже скоро год, как я теряю время, и что впереди предстоят еще годы терпения – страшное отчаяние охватывает меня. Я хочу одного и только одного: учиться. Я чувствую, что слишком мало знаю и слишком не развита, чтобы вполне вступать в жизнь. Все другие желания и страсти не существуют для меня; природа же нарочно создала меня так, что благодаря моей внешности все мечтания о счастье, любви не для меня. Что толку в том, что у меня розовый цвет лица, красивые губы, белые зубы, тонкая фигура – все это еще не составляет привлекательности. Когда я слушаю рассказы моей приятельницы Сони о том, как в нее влюблялись, когда я вижу, что ее лицо разгорается, глаза блестят и вся она в эти минуты смотрит настоящей красавицей – тогда я думаю, что представляю ей живейшую противоположность: чем больше она одушевляется – тем я становлюсь холоднее, она увлекается – я насмешливо улыбаюсь, и, право, не будь у меня такая мещанская наружность, я была бы похожа на Мефистофеля…

Что, в сущности, человек? т. е. такой обыкновенный человек, как и мы все? По-моему, это даже менее чем ничто. Я удивляюсь, как это люди не понимают своего ничтожества: они создают себе свой особый, маленький мирок, в котором ставят кумиром свое «я», и стараются других подчинить ему. О, сколько недоверия и презрения испытываю я к таким людям… Я прежде не понимала, как можно жить своим трудом, без состояния, а теперь – отнимите у меня все, что я имею, и я пожалею только об одном, что с потерей средств я потеряю возможность изучать науки; но зато у меня разовьется другая сторона – человеческая. Важно, очень важно воспитать в себе эту сторону характера, потому что тогда научишься относиться ко всему спокойно и беспристрастно.

«Во имя Озириса, почивающего в Абутохе, я пишу истину», – так могу и я сказать, как древний египтянин в каком-то романе. Только разница в том, во имя чего я пишу эту истину. Я пишу потому, что чувствую непреодолимое желание, ничем непобедимую привычку доверяться бумаге, все мои чувства занося сюда. Дневник – мой alter ego – живет со мной. В силу обстоятельств, я не могу доверяться людям…

24 августа. Погода чудная, август хочет казаться маем. Я сидела сегодня в саду, на моей любимой полянке под липой; на мне обычное синее платье, на голове легкий белый платок с кружевами; грациозно прислонившись к дереву, я сижу на складном стуле и, обняв одной рукой толстый сук, поднимаю голову и начинаю… мечтать… Но как мне было грустно! Я плачу от радости, когда уезжаю сюда, и сколько горя, расставаясь с Нерехтой… С каждым стуком колес уходящего отсюда поезда – мое сердце замирает, слезы неудержимо бегут из глаз… Стоя у окна вагона, я вся сосредоточиваюсь на виде исчезающего города, и, оторви меня кто-нибудь от него в ту минуту, – мне кажется, что я умру… Скоро меня уже не будет здесь…