Елизавета Дворецкая
Змей на лезвии

Неужели, узнав, что у нее имеется дитя от Святослава, Дедич совсем ее разлюбил? Она не удивилась бы, если бы было так. Не ей следовало на него обижаться, а ему на нее – за обман. Но если он так ее и не простит, несмотря на Богумила – их общее дитя, только этой весной родившееся… Мальфрид с пятилетнего возраста познала губительные превратности жизни, и они закалили ее так, как мало с кем бывает в восемнадцать лет. В борьбе за свою честь, счастье, будущее детей она держалась стойко, но сейчас понимала: покинь ее Дедич, и ей грозит черная пропасть отчаяния. С самого детства судьба спрашивала с нее за злодеяния в роду, к которым она непричастна; это новое злодеяния грозило погубить будущее ее первенца. Проклятое дитя проклятого рода – вот кем вырастет ее Колосок, медвежий сын.

– Малфа, мы справимся, – мягко заверил Бер, видя это скрытое отчаяние на ее миловидном, пышущем здоровьем лице. – Мы ведь не только смелые, но и умные. Все наладится. Да, Лют?

– А как же! – Лют и правда не сомневался в успехе. Он не имел привычки думать о богах и сам не знал, что твердая его вера в них сказывается именно в убежденности, что в конце концов все пойдет как надо. – Найдем мы этих ублюдков, заберись они хоть к сарацинам! Чтоб мне ясного дня не видать!

«Лишь бы вы сами при этом остались в живых!» – подумала Малфа, и сердце щемило от восхищения и любви к этим людям, не похожим друг на друга, но объединенным общей целью.

Они у нее есть, и они не предадут, даже если весь мир отвернется. Не сомневаясь в этом, Малфа принудила себя им улыбнуться.

– А мне ничего не остается делать! – с нарочито шутливым сожалением вздохнула она. – Женщине полагается побуждать мужчин к мести и укреплять их дух, но вы в этом не нуждаетесь!

– Последи, чтобы на вторые поминки блины получше испекли, – посоветовал Бер. – Очень важно как следует задобрить… духов. От них многое зависит.

Малфа кивнула и подавил вздох. Ее счастье зависело не только от благосклонности духов… и если бы его можно было выкупить блинами!

Глава 2

В Ярилин день Правена проснулась спозаранку – только-только затихли у реки песни и суета ночного гуляния. Сама она ушла домой рано и почти выспалась. Не гулялось ей – без Улеба, казалось, от нее самой осталась лишь половина, и в этой половине душа не могла радоваться, как не может летать птица с одним крылом. Так надеялась, что к Ярилину дню муж вернется – чуть ли не с самой зимы его дома нет. Был бы он здесь – как бы хорошо они вдвоем погуляли вчера по берегу Великой, посмотрели на костры, послушали песни, поглядели на игры молодежи. Всего пару лет назад и Правена ходила в ярильских кругах среди девок, но не жалела, что то время миновало. Ей достался самый лучший муж, хоть и пришлось ради него перебраться почти на другой край света, из Киева в Выбуты на Великой, близ Пскова. Теперь у нее уже имелось чадо, и Правена смотрела на молодых девок с их косами лишь с сочувствием: им такого счастья еще подождать.

За оконцем было светло и ясно – в эту пору ночь мелькает черной лебедью, на миг заслонит проем да и сгинет. Правена встала, стараясь не потревожить дитя – пока мужа не было, она брала его к себе на лавку, – расчесала волосы, заново заплела косы и убрала под волосник. Надела поневу, прибралась, пошла на двор – топить летнюю печь, варить кашу. Летом в избе не топили, чтобы не напускать дыма.

Отворив дверь, Правена хотела шагнуть через порог и вздрогнула – ей навстречу в избу скакнула мышь. Едва сдержалась, чтобы не взвизгнуть от неожиданности и не разбудить раньше срока дитя. Обернулась – никакой мыши нет на полу. Померещилось?

В изумлении Правена обвела глазами избу… и вскрикнула уже в голос. На лавке с постелью, откуда она только что поднялась, сидел Улеб.

Безотчетно затворив дверь, Правена шагнула назад. Взгляд ее не отрывался от Улеба, а он широко, радостно улыбался ей. Как он сюда попал? Вернулся ночью, пока она спала – но как она могла не заметить его, когда вставала? Не стал ее будить, спал на другой лавке?

– Правена! – окликнул он. – Что ты застыла, иди ко мне! Или мужа не признала?

Не чуя земли под ногами, Правена сделала к нему пару шагов. Несколько месяцев она ждала мужа, томилась, не находила ни в чем радости, но сейчас, наконец увидев его перед собой, ощущала только растерянность.

Разве так приезжают?

Позади, за спиной, раздался стук в дверь. Правена обернулась – у нее на глазах дверь отворилась и в избу вошел… Улеб.

Пробило холодом, изба покачнулась. Правена быстро взглянула в глубину избы – тот, первый Улеб, что сидел на лежанке, никуда не исчез – он встал и шагнул к ней. Тот, что пришел снаружи, тоже приблизился. А она от ужаса так оледенела, что могла только слабо вращаться головой – то к одному, то к другому. В избе было светло от оконца и раскрытой двери, она отчетливо видела их до последнего волоска в рыжеватой бородке – они были совершенно одинаковые, и каждый был ее муж, Улеб Мистинович. Справа и слева…

– Иди ко мне, желанная моя! – позвал второй Улеб.

Настоящий должен быть этот – который явился снаружи. Он приехал… мог приехать… А тот, что сам собой оказался в доме – это морок. Мелькнуло воспоминание о проскочившей мыши – какой дух злой явился ее морочить. Однако и он зовет:

– Иди ко мне!

«Нет, нет! – хотела сказать Правена, но не могла шевельнуть языком. – Не обманешь!»

Она попятилась к тому Улебу, что пришел снаружи, и бросилась к нему в объятия. Он поцеловал ее, она прижалась к нему, пытаясь наконец почувствовать радость; успела ощутить, но не осознать, как холодно тело мужа, но тут ее отвлек смех за спиной – жуткий, нечеловеческий хохот. Так, рассказывают, леший хохочет в лесу, с присвистом и подвыванием.

Правена зажмурилась… и вдруг всю избу сотряс удар грома. Откуда гром – только что было ясное, тихое утро. Обхватив руками голову, она согнулась, невольно пытаясь спрятаться…

Раздался петушиный крик. Правена вдруг обнаружила, что сидит на лежанке и выпученными глазами таращится перед собой, но ничего не видит, а сердце бешено колотится в груди.

Не сразу она пришла в себя настолько, чтобы оглядеться. Петух закричал снова, от этого повторного крика прояснилось в глазах и в мыслях. В избе никого – только она и дитя у нее под боком, а челядь, Кокора и Долица, в эту пору спят в хлеву на сене. Долица, видать, уже корову подоила…

Правена оглядела пол – ничего не шевелится, никаких мышей.

Так это был сон! С облегчением она тронула теплую головку ребенка. Приснится же такое! Да еще в самую Ярильскую ночь!

Осторожно встав, она перечесала косы – руки слегка дрожали. Вынула из ларца нарядное очелье с серебряными колечками – с каждой стороны по два простых и по одному узорному, с мелкими шариками зерни, моравской работы. Эти колечки были частью ее приданого, и при виде их Правена всегда вспоминала Киев: родной дом, мать с отцом, старших сестер – она последней вышла замуж. Вдруг этот сон был зна́ком – и правда Улеб приедет, нужно нарядиться получше… Но, как ни хотела она истолковать к добру этот странный сон, тревога не отпускала. Даже решила свекрови не рассказывать, не волновать. Со свекровью ей повезло: Ута, много бед в жизни перенесшая, привязалась к ней как к дочери, и Правена ценила ее, как мать.

Одевшись, Правена двинулась к двери. Надо топить летнюю печь, взять молоко, что Долица уже должна поставить в погреб, и варить кашу – чаду, себе и челяди. Но было тревожно – ужас, пережитый во сне, помнился так ясно, что Правена робела, не решаясь отворить дверь. Что если мышь кинется под ноги и все повторится? Страх этот нарастал, еще пока она обувалась, подпоясывалась, надевала убор – казалось, она точно знает, что вслед за этими привычными делами, уже проделанными во сне, придет то самое… два одинаковых мужа, спереди и сзади, и каждый зовет к себе…

Матушка Макошь, уж скорее бы приехал Улеб! Будь он дома – никакие мыши, никакие мороки были бы ей не страшны! Правена скривилась от острого желания заплакать. Она стойко переносила разлуку, стараясь никому не показывать тоски, но долгое ожидание истощило ее душу. Сон этот – дурной знак. Нет больше сил ждать! Не навсегда же Улеб засел у своей бабки в Хольмгарде! Та, говорят, сурова и строга нравом – врагов ее давно избыли, ратники псковские вернулись, а внука не отпускает, нужен он ей зачем-то…

Собравшись с духом, Правена шагнула к двери, взялась за сучок, служивший ручкой. И замерла: сквозь отворенное оконце снаружи донесся стук копыт, негромкие голоса… Кто-то приехал… несколько всадников, трое или четверо…

Правену будто огнем охватило – неужели? Наконец-то! Сбывается сон!

А что если не он? Она прислушалась, в отчаянной надежде разобрать знакомый голос, готовясь к огромной радости, что зальет всю душу, принесет облегчение, сбросит тяжкий груз опостылевшего ожидания…

На лежанке проснулось и захныкало дитя. Правена метнулась обратно в избу. Ее трясло: все существо ее рвалось поскорее увидеть, кто там приехал, и страшно было растворить дверь…

* * *

Дорогу до Пскова Вальга, Асмундов сын, верхом одолел за три дня и прибыл наутро после Ярильской ночи. Часть этой ночи он с его двумя оружниками провел в седле; они проезжали луговины, пестрые от народа, пригорки, где горели высокие костры, заводи, где купались девки, и тут невольно придерживали коней – а девки из воды махали им, зазывали к себе и не поймешь, кто там, под мокрыми обвисшими венками, живые или русалки. Но Вальга лишь вздыхал, вспомнив о цели своего путешествия, и ехал дальше. Впереди его не ждало ничего хорошего, и спешить не хотелось, но приходилось. Он был крайне раздосадован тем, что отец дал ему это поручение, но признавал: а кому еще? Асмунд приходился родным братом Уте, а значит, был покойному Улебу вуем – ближайшим родичем, ближе, чем отец. Но настоящий отец Улеба – князь Ингвар – уже тринадцать лет как был мертв, приемный отец – Мстислав Свенельдич – сидит в Киеве и сам узнает обо всем только с возвращением дружины Святослава, через месяц или больше. А Вальга был единственным сыном Асмунда, что сопровождал его в этом походе. Асмунд, видя, как осложнило княжьи дела убийство Улеба, не мог покинуть без присмотра своего бывшего питомца, мало склонного считаться с чужими желаниями. Вот и выходило, что тяжкая обязанность уведомить Уту о смерти ее первенца выпала Вальге – ее братаничу и двоюродному брату покойного.

В этих краях на реке Великой родился и сам Вальга, и его отец, и мать, и отцовы сестры, в том числе Эльга, княгиня киевская. В честь Вальгарда, ее отца, Асмундов первенец и получил имя. Но его увезли отсюда двухлетним ребенком, и к своим нынешним двадцати шести годам он так ни разу еще здесь не побывал. Заблудиться было негде – Выбуты, куда он держал путь, стояли прямо над рекой. Подъезжая, Вальга старательно сохранял невозмутимый вид, но при этом у него щемило сердце. Лето было на вершине расцвета – миновала самая короткая ночь, настал один из самых длинных дней, довольно хмурый, серые облака сулили мелкий дождь. То и дело на глаза попадались следы вчерашнего празднества – помятые венки, прибитые речной волной к белому каменистому берегу, кострища, завязанные венком ветки берез, полотна и прочие женские подношения на ветках.

Берега Великой в этих местах представляли собой две довольно высоких, почти отвесных известковых стены, но под стеной еще лежала полоса заболоченной, поросшей осокой земли. В иных местах с берега тянулись длинные мостки над топким берегом, в буроватой прозрачной воде виднелись большие рыжие камни. Доносился шум – приблизились знаменитые пороги, мимо которых лодьи приходилось перетаскивать по берегу. Ведал этим волоком в былые времена Вальгард – дед Вальги, а теперь его дядя Кетиль – родной младший брат Асмунда, единственный из своего поколения, кто никогда не покидал родной дом.

Вот и сами пороги. Река здесь лежала широкой скатертью, сморщенной складками каменных гряд от берега до берега; будто крошки и кости, по этой скатерти были разбросаны крупные камни и отмели. Над грядами бурлила желтая пена. Вальга придержал коня, оглядываясь и чувствуя, как теснит в груди от волнения. Здесь он родился, здесь родились его отец, мать и прочая родня, и это место казалось ему волшебным, сам ветер здесь веял значительно, каждый лиловый пестик чабреца или белое облачко тысячелистника обращалось к нему с тихой речью, желая поведать нечто важное. Сам воздух, прохладный и влажный, с запахом мокрой травы, нес неуловимое откровение. Закружились воспоминания – о гибели в битве двоюродного деда, Вальгарда, о Князе-Медведе, который сюда приходит за избранной девицей, о Буре-бабе, живущей в лесу и стерегущей границу белого света и Нави… И Ута, и Пестрянка много рассказывали детям об этих чудесах родного их края, и Вальга не мог отделаться от чувства, что заехал на остров Буян, в самое сказание…

Дорога вилась вдоль берега, чуть поодаль от реки виднелись серые тростниковые крыши. Вальга ехал шагом, с таким чувством, будто прибыл на тот свет и сейчас встретит умерших родичей – тех, с кем простился пять лет назад в Киеве, когда Святослав изгнал Улеба. Не думал, что еще когда-нибудь их увидит. Повод свидеться им на самом деле дала она же – смерть. Только пока не его собственная.

Показалось небольшое святилище на пригорке за тыном: деревянный Перун поверх ограды озирал реку и селение. Стало быть, приехал. Свернув от реки, Вальга увидел разбросанные дворы, тропки между ними. Подъехав к первым дворам, придержал коня. Куда дальше-то? На лугу паслись коровы и овцы, а значит, где-то там пастух – Вальга подозревал, что тот единственный, кто сейчас после веселой ночи, при деле. А остальные, надо думать, отправились спать совсем недавно и не будут рады, если их разбудят стуком в дверь. Особенно если это окажется чужая дверь – не все селение занимали Вальгины родичи. Перед избами ходили куры и утки, прогуливались свиньи, но от них что-то выяснить Вальга не пытался.

Пока Вальга раздумывал, как быть, через три избы отворилась дверь и наружу, согнувшись, выбрался весьма рослый, крупный мужчина со смуглым лицом и темной бородой. Его стан, широкие плечи, длинные руки и ноги, продолговатое лицо с впалыми щеками и довольно грубыми чертами было Вальге знакомо, и он, узнав бородача, вздохнул с облегчением.

– Алдан! – окликнул его Вальга. – Дядька! Будь жив!

Тот, заметив троих всадников, явно не здешних, оглядел их и направился навстречу. Вслед за ним из двери вышел отрок лет двенадцати – рослый, чертами напоминающий отца, но благодаря светлым волосам похожий на его освещенное солнцем подобие. Вальга догадался, что это должен быть Алданов старший сын, но тот за пять лет уж очень вырос. Проехав еще немного, Вальга остановил коня и ловко соскочил наземь.

– Узнаешь меня? Это я, Вальга, Асмундов сын!

– Узнавать-то узнаю, – Алдан подошел к нему, – да глазам не верю. Правда, что ли, ты?

– Правда! Гляжу, не знаю, куда стучаться, а тут ты!

– Я в кузню – хотел поработать малость, пока все спят, а то сенокос-то не ждет.

– Пойдем в кузню. Там расскажу, с чем приехал.

В многочисленных и запутанных связях княжеской родни место нашлось и для Алдана – датчанина, прибывшего на Русь искать службы лет пятнадцать назад. С ясными, добрыми голубыми глазами на лице умелого убийцы, он, с его великаньей внешностью, непостижимым образом внушал доверие, хотя то, что этот человек может быть очень опасен, было ясно при первом же взгляде на него. Многие дивились, что именно Алдана Мстислав Свенельдич когда-то выбрал в воспитатели для своего среднего сына, Велерада, но Мистина всегда знал, что делает. В ту же пору Алдан женился на Предславе, бывшей древлянской княгине, матери Мальфрид. От Алдана у нее было человек семь детей, и со всем этим выводком они вместе с Утой и Улебом пять лет назад перебрались из Киева в Выбуты.

– Ну, пойдем. – Алдан, ни по какому поводу не выражавший бурных чувств, невозмутимо кивнул. – Авось и поможешь немного.

Слушая, как он теперь говорит на славянском языке, мало кто догадался бы, что родным его языком был датский и на Русь он попал, когда ему было под тридцать. Они с Предславой дома говорили по-славянски, и их дети язык русов знали слабо.

Но не успел Вальга обрадоваться случаю так удачно решить свое дело, как снова раздался скрип двери – прямо возле них. Обернувшись, он увидел выходящую из-под навеса ближайшей избы молодую женщину – в красной поневе, с красным очельем, на котором висели по сторонам лица несколько серебряных колечек. Два-три колечка были простых, как все в этих краях носили, но с каждой стороны по одному моравскому, тонкой сложной работы, выдавали причастность к непростой семье, имеющей доступ к дорогим иноземным товарам.

– Ва… Вальга? – недоверчиво выговорила женщина и перевела вопросительный взгляд на Алдана: не мерещится ли? – Это ты? Откуда взялся? Ты из Киева?

Вальга и сам ее не сразу узнал – они не виделись около двух лет, и за это время юная девушка с тяжелой темно-русой косой, часто мелькавшая где-то возле княгинь – Эльги и Прияны – превратилась в молодую женщину, крепкую, несколько раздавшуюся в бедрах и груди. Ребенок в беленькой рубашечке – уже не новорожденный, но еще не ходящий своими ногами, – на руках у нее ясно указывал на причину этой перемены.

Но сильнее того Вальгу поразило само ее присутствие. Он знал, что она должна быть здесь, но не думал о ней и о том, что ее существование делает его ношу еще тяжелее.

– Правена… – пробормотал он с таким чувством, будто впервые обращается к той, кого знал всю жизнь. – Будь жива. Нет, из Хольмгарда я… Князь в Хольмгарде сейчас, и мы все…

– В Хольмгарде? А где же… – Она оглядела тропу и берег реки позади Вальги. – А где Улеб? Они приехали? Я слышу – конский топот, голоса, дядька Алдан с кем-то говорит, ну, думаю, вернулись наконец! Уж мы ждали, ждали, все глаза проглядели!

Вальга моргал, глядя на молодую женщину, как на птицу Сирин. Думая об Уте, о ее невестке он почему-то не думал совсем. И вот, в награду за забывчивость, она упала ему прямо на голову, застала врасплох. И никуда не спрятаться.

– Что ты застыл-то, как чур межевой?

Правена подошла и поцеловала Вальгу. В другой бы раз он обрадовался поцелую красивой женщины восемнадцати или девятнадцати лет, но сейчас вздрогнул, будто его клюнула змея.

– Где Улеб? – теребила она его свободной рукой, а ребенок вопил и махал пухлой ручкой. – С чем тебя прислали? Или ты так, нас проведать? Ну, говори же!

Однако Вальга онемел и лишь беспомощно смотрел на Алдана, который, не зная его беды, не мог ничем помочь. Даже ухмылялся, положив руки на пояс.

– Я… – выдавил Вальга. – Расскажу… потом. Мне с Алданом надо… переведаться. В кузне. Я к вам… потом…

– Да хоть скажи: Улеб-то здоров? – не отставала Правена. – Чего не едет? Когда будет? С весны его не видали, что ж он у них так загостился! Дитя ходить научится, а его все нет! Будто в Царьград убрался!

– З… – По привычке Вальга чуть не сказал «здоров», но это все-таки была бы ложь, которая сделала бы правду еще тяжелее. – Дядька Алдан, пойдем в кузницу! – взмолился он. – Потом уж…

Алдан хмыкнул и пошел на край селения, где стояла кузница; Вальга, ведя лошадь, торопливо направился за ним. Правена сделала было шаг ему вслед, хотела остановить, но недоброе предчувствие сковало ей ноги. Почему он так и не ответил ни на один ее простой вопрос? Так спешит зачем-то в кузню, что недосуг языком шевельнуть?

* * *

Алдан не состоял с Улебом в прямом кровном родстве, хотя, будучи воспитателем его младшего брата, знал его очень хорошо. Ему, закрывшись в кузне на отшибе, Вальга рассказал все как есть. Слушая его, Алдан мрачнел на глазах. Он тоже подумал о женщинах – Уте, Правене, своей жене Предславе, – которые поднимут плач, стоит этой вести до них дойти. Да и само по себе горе было велико: Улеба, человека доброго, честного, несправедливо пострадавшего, все здесь любили. Алдан за свою бродячую жизнь повидал всякое, но даже ему трудно было поверить, что несчастливая жизнь Улеба закончилась так рано и так страшно – и тоже безо всякой его вины!

– Так что ты думаешь – князевы люди его порешили? – спросил он у Вальги.

– Когда я уезжал, еще нечего толком неизвестно было. – Вальга с растерянности теребил серебряную цепь на груди. – Они, Игмор с братией, с нами и с отцом в одной избе жили. Той ночью никто из них спать не приходил, мы с отцом там только и были. Но я думал, они в большом стане, в шатрах загуляли с кем-то, для Игмоши это ж обычное дело. Мы только за полдень узнали, что случилось, потом Лют приехал, рассказал, что наших дренгов винят. Малфа их видела, как они за Улебом вечером приехали и с собой увезли. Грим и Девята. Князь велел их сыскать – а их нету. Ни Игмоши, ни его братьев и зятьев, – семь человек пропало. Сгинули, как вихрем унесло. Может, и не они убили. Но тогда кто? И где Игмоша? Князь велел их искать, и Лют, я так понял, тоже ищет. Но за день не сыскали никого. Только то и знаю, что они трое мертвы – Улеб и оружников двое. Тела уж обмыли и обрядили. Я их видел. Он сам изрублен – жуть…

– Чьи тела?

Оба разом обернулись. У двери стояла Ута, а за ней Правена. У Алдана двери были хорошо смазаны и не скрипели; захваченные разговором, они с Вальгой и не заметили, как слушателей стало больше.

Правена, видно, не смирилась с неизвестностью, разбудила свекровь и рассказала, что вместо Улеба приехал его вуйный брат^[5] Вальга, а зачем приехал – не говорит.

Алдан встал и подошел к Уте.

– Поди сюда. – С высоты своего роста он приобнял маленькую, щуплую Уту за плечи и повел к короткой скамье. – Сядь.

Бросил на ходу взгляд на Вальгу, двинул бровью в сторону Правены. Вальга придвинулся и встал рядом, внутренне дрожа и сам не зная, что будет делать.

Поглядев на Уту – простая одежда, усталое, покрытое тонкими морщинами доброе лицо, – никто не угадал бы в ней сестру княгини русской и законную жену самого влиятельного из киевских бояр. Ута никогда не отличалась дородством, а сейчас, в сорок два года, словно бы истончилась, все свои силы отдав на служение детям и семье. Кто бы поверил, что она, в сером переднике сидящая на простой скамье в закопченной кузне, шесть лет назад расхаживала по мраморным полам Мега Палатиона в самом Константинополе, видела василевса и всю его семью, ела за их столом с золотых блюд, получала драгоценные подарки.

– Слушай, сестра! – Алдан, стоя перед Утой, наклонился и своими огромными грубыми руками накрыл ее маленькие натруженные руки, лежащие на коленях. – Беда пришла большая.

– Беда? – Ута недоверчиво раскрыла глаза, хотя уж ей-то к бедам было не привыкать. – Что же? В Киеве…

Она взглянула на Вальгу, и глаза ее еще сильнее распахнулись от пришедшей мысли. Тревожное изумление помешало ей даже поздороваться с родным братаничем. О том, что Святослав с родней и дружиной прибыл в Хольмгард, здесь не знали, для нее Вальга приехал прямо из Киева.

– Вальга! – Она хотела встать, но Алдан удержал ее. – Говори же? Асмунд? Или…

Имена Эльги или Мистины она была не в силах выговорить, но по ужасу в ее глазах было видно, как потрясла ее мысль о несчастье с кем-то из них – о несчастье, которое она даже в мыслях не смела назвать по имени.

– Это Улеб! – не выдержал Вальга, не в силах смотреть, как она перебирает предположения одно другого хуже.

Хотя куда уж хуже… Улеб дороже всех детей достался матери, и его же она сильнее всех любила.

– Что с ним? – Правена повернулась к нему.

– Он погиб, – глядя ей в глаза, сказал Вальга. – Его убили. Заманили на пустой берег и зарубили.

Видя, как окостенело ее загорелое лицо, он взял ее за локти, боясь, что упадет. Но Правена высвободилась, будто пытаясь вылезти из своего несчастья. Помотала головой.

– К-кто… – выдавила она, не в силах найти этой вести места в своих мыслях.

– Мы пока не знаем. – Перед ней Вальга не решился обвинять Игмора с братией, как он сделал перед Алданом. – Ищут.

– Но… этого быть не может, – будто убеждая его, пробормотала Правена. Взгляд ее застыл, губы побледнели так, чтобы было видно даже в полутемной кузнице. – Он… Улеб… никому зла не сделал. Кому он мог помешать?

– Это что… – подала голос Ута, которую Алдан все так же держал за руки. – Святша… добрался до него?

Вальга молча кивнул. Ута совсем не знала обстоятельств дела, но сердце матери угадало правду – все эти пять лет она ждала и боялась, что зло, изгнавшее ее сына из Киева, найдет его снова.

– Да он вовсе не хотел. – Князя Вальга должен был оправдать. – Он не приказывал. Они сами… люди его…

– Какие люди? – прохрипела Правена.

В мыслях она отказывалась признать звание человека за теми, кто решился на такое нелепое злодеяние.

– Ну… – Вальга отвел глаза. – Выходит, что наши… Игмоша с братией. Они в ту же ночь и сгинули… Иворовичи остались, а Секирины все трое – как вихри унесли…

– Я не верю… – прошептала Правена; у нее стиснуло горло, и она не могла говорить в полный голос. – Где он?

– В Хольмгарде. Его к Сванхейд привезли, его и оружников обоих. Они втроем были. Должно, уже похоронили, пока я ехал… Там, у Хольмгарда, где вся родня их.

Правена закрыла лицо руками. И тут, в этой темноте, ей так ясно представилась земля, закрывшая могильную яму, стена, отделившая ее от мужа, что из самой глубины ее существа вырвался полукрик-полустон – негромкий, глухой, но полный такого отчаяния, что у Вальги подкосились колени.

Только что она была счастливой молодой женой – и вдруг сделалась одинока, будто серая кукушка, а дитя ее – сиротой. Половину ее существа и все ее будущее судьба обрубила одним безжалостным ударом.

– Жма мою жизнь! – Алдан бросился поднимать Уту, которая молча, без звука вдруг упала со скамьи вперед, и взял ее на руки. – Дверь отвори.

Вальга отворил дверь, и Алдан вынес Уту наружу. Потом Вальга взял Правену за локоть и тоже повел к двери; не отнимая ладоней от лица, она шла, в беспамятстве делая мелкие шаги, и ему пришлось самому пригнуть ей голову в дверях, чтобы не ударилась о косяк. Но она и того бы не заметила.