Елизавета Дворецкая
Княгиня Ольга. Пламенеющий миф

(В порядке примечания: в сентябре 2019 года в Пскове при раскопках застройки XI–XII веков была найдена еще одна подвеска того же типа, с двузубцем, не имеющим дополнений. Его простая форма относится к ранним типам, из-за чего его приписывают «Улебу Игоревичу», то есть второму сыну Игоря, брату Святослава. Но Улеб Игоревич – персонаж больше легендарный, чем исторический, поэтому пока мы не можем делать никаких конкретных выводов об этой новой подвеске.)

Можно предположить: уже в «поколении отцов» по отношению к Ольге в высшей знати Пскова имелись люди, получавшие византийские дипломатические дары. Например, это может быть часть выкупа, полученного при дунайском походе Игоря 943 года, или даров при заключении Игорева договора 944 года. И этот мужчина наверняка имел с Византией какой-то личный контакт: иначе он, тесно связанный с культурой языческой Скандинавии и проживающий на языческой Руси, едва ли стал бы христианином за полвека до официального крещения Руси. Подтверждает это и обнаружение в его вещах византийской медной монеты – фоллиса, отчеканенного в правление Роман I (920–945 г). Медные монеты не уникальны, но все же довольно редки в находках по сравнению с серебряными; их не возили как товар или сырье, они могли «в карманах заваляться» у человека, который в Византии бывал сам.

Еще интереснее погребение номер 7, открытое одновременно с предыдущим, летом 2008 года в ходе охранных археологических раскопок и расположенное в 14 метрах от него. В нем находились останки девочки возраста от трех до восьми лет (очень плохо сохранившиеся). И тем не менее для этой девочки была сооружена погребальная камера вполне взрослых размеров – 3.40 на 2.20 м, стены ее были обшиты деревом, настлан деревянный пол. Тело лежало в сундуке, игравшем роль гроба, покрытом тканями. На голове девочки было очелье, сверху и снизу обрамленное златотканой тесьмой (похожую тесьму на женских головных уборах много раз обнаруживали в погребениях шведской Бирки). К тесьме крепилось височное кольцо из золота с нанизанной стеклянной бусиной, завязанное характерных узлом, у археологов называемым «скандинавским». Найдены, среди прочего, остатки деревянной чаши, украшенной серебряными с позолотой оковками, деревянное блюдо и маленькое деревянное ведерко с железными оковками и шумящими привесками в виде железных колечек. Такое ведерко относят к пиршественной, ритуальной утвари, где оно играло заодно роль своеобразного музыкального инструмента.

Этот «пиршественный набор» – не просто «на тот свет со своей посудой», его наличие обозначает очень важное явление. Принадлежности пира брали с собой на тот свет древние вожди Севера еще до эпохи викингов – как показатель высокого статуса. Пир у древних германцем был важным ритуалом, выражавшим связи вождя с подчиненной ему общиной: это и ранняя форма сбора дани, и совместное жертвоприношение. На пиру у Одина прислуживают валькирии, и всякая знатная женщина, управляющая пиром, уподобляется валькирии и проводит ритуал, подтверждавший и ее высокий сакральный статус.

Но то, что меня здесь более всего поразило, – найден бронзовый вертлюг, часть снаряжения хищной птицы во время соколиной охоты. А соколиная охота, как известно, в средневековье являлась привилегией только высших слоев знати. Датируется погребение последней четвертью Х века.

Ученые могут делать лишь общие выводы о «значительном социальном статусе погребенной девочки в сообществе, оставившем псковский старовознесенский могильник»^[12]. Но для меня, поскольку я не связана строгими правила научных выводов, очевидно, что статус девочки был наивысшим – княжеским. Размеры камеры, золотые украшения (а золото в раннем русском средневековье не просто ценность, но и немалая редкость), «пиршественный набор», снаряжение соколиной охоты – и все это для ребенка не старше 8 лет, для девочки! Никто, кроме княжны, с рождения предназначенной быть хозяйкой «медовой палаты» и имеющей наследственный статус земной валькирии-жрицы, не мог все это получить с собой на тот свет.

Погребение «девочки с соколом» относится ко времени уже после смерти княгини Ольги (это поколение ее внуков). И вот, вспомнив мужчину из погребения 6, мы на этих двух примерах видим целую семью (Старовознесенский могильник, скорее всего, родовая усыпальница), на протяжении всего Х века занимавшую высокое положение в городе и имевшую связи на высшем уровне с другими центрами Руси, Швеции и даже Византии. Это уже ярко характеризует если не семью, то, по крайней мере, среду, из которой Ольга вышла. Родственную связь этих людей с Ольгой мы не можем считать за факт, хотя в защиту этой версии тоже есть кое-что – мы вернемся к этой теме чуть позже.

Некоторые признаки указывают на то, что Старовознесенский могильник принадлежал представителя присланной из Киева «администрации» (в том числе ее детей), «скандинавов южной волны»^[13]. В пользу этой версии говорит отдаленность могильника от города (на тот момент), ограбление одной из могил сразу после сооружения, наборные пояса – отличительный признак киевской дружинной культуры. Современная наука уже располагает техническими возможностями довольно точно установить место рождения людей, умерших тысячи лет назад. Возможно, когда-нибудь происхождение «старовознесенской фамилии» будет выяснено точнее. Но и так очевидно, что эти люди, занимавшее высокое положение в Пскове, связаны и со Скандинавией, и с Киевом. Кем бы ни была Ольга по отношению к ним – родственницей, или госпожой, или то и другое, – связь, установленная через ее брак между Псковом и Киевом, была отнюдь не случайна, и в обоих городах одновременно происходили те же самые общественные процессы.

Откуда взялась «весь, зовомая Выбуто» как уточненное место рождения Ольги? Сама эта весь упоминается впервые во 2-й Псковской летописи (список конца XV века):

«…приидоша новгородци ко Пскову ратью… побегоша прочь… И тогда убиша копорскаго Иоана под Олгиною горою, а инех многых убиша на Выбуте…»

Здесь пока лишь пример «ольгинской топонимики», расположенной неподалеку от Выбут. Связь между ними впервые устанавливается в Псковской редакции жития княгини Ольги (около 1553 года):

«…великая княиня Олга руская родися во Плесковъскои стране, в веси, зовомыя Выбуто».

Вероятно, благодаря топонимике (Ольгина гора) предание к XVI веку установило связь между Выбутами и Ольгой, а из местного предания эти сведения попали в Псковскую редакцию жития. А уж оттуда – в Степенную книгу.

Пребывание части псковской знати именно в этом месте легко объяснить: близ Выбутского погоста находился брод на реке Великой, единственный на большом протяжении, стратегически важная точка, которую надо было контролировать. Вполне естественно было поместить туда какой-то отряд под командой представителя правящего рода, у которого и появилась дочь, способная послужить фигурой в политических играх будущего.

Выбуты не раз исследовались археологами (начиная с 1878 года). Изучалось селище на мысу между Великой и впадавшим в нее ручьем, которое было непрерывно заселено начиная от второй половины I тысячелетия до нашей эры – к этому времени относятся осколки лепных сосудов. Древнейшие погребения в близлежащем могильнике датируются I–II веком нашей эры, то есть почти за тысячу лет до Ольги (правда, они не славянские, имеют аналоги в Эстонии). Есть и погребальные сооружения Х века – курганная усыпальница с несколькими захоронениями и жертвенником «нашего» времени, то есть второй половины Х века. Таким образом, поселение Выбуты действительно существовало и при Ольге, и задолго до нее, поэтому нет материальных препятствий к тому, чтобы она действительно происходила отсюда. Площадь же проведенных раскопок составила всего 1 процент культурного слоя – можно надеяться, что со временем мы узнаем больше.

Мы не можем сказать, в каком отношении Ольга стояла к псковской власти – скорее всего, она каким-то образом принадлежала к этой династии, и брак ее с Игорем был браком династическим. Во всяком случае, факт, что во времена Ольги Псков был достаточно зрелым, во всех отношениях, городом, чтобы иметь некую собственную политическую жизнь и политический вес. Какова была его политическая жизнь – нам неизвестно. Об отношениях Пскова Х века к княжеской власти – какой бы то ни было, в источниках ничего нет. Часто делаются предположения, будто он был подчинен Новгороду, но в это сложно поверить: к этим же самым датам, которые показывает анализ построек псковского детинца, то есть 930-940-м годам, в Новгороде относятся самые первые мостовые. Новгород намного моложе Пскова, в середине Х века он только-только зарождался, а свое главенствующее положение занял много времени спустя.

Поскольку в районе Пскова славянское население к Х веку жило уже несколько столетий, вполне можно предположить, что здесь имелась какая-то своя правящая династия. К тому времени плесковичи совершили уже немало славных дел: остановили продвижение на запад ильменских словен (те дошли только до междуречья Шелони и Черехи), подчинили эстонскую чудь, жившую на западном берегу Чудского озера. Едва ли все это можно было сделать без собственной руководящей руки. Судьба псковской династии неизвестна, но в той или иной мере она пережила сращение со скандинавами: возможно, некие вожди из заморья захватили здесь власть, возможно, поступили на службу к псковским князьям, а может, путем заключения браков срослись с ней.

Заметим, что это «приведе собе жену от Плескова, именем Ольгу» является первым упоминанием Пскова в летописи. Возможно, при помощи этого брака и были установлены какие-то союзнические отношения между псковской династией (славянской? скандинавской?) и Олеговой (либо уже Игоревой) державой со столицей в Киеве, ввиду чего Псков попал в орбиту киевских интересов и стал известен киевским преданиям. Причин для этого союза можно подобрать много: например, Псков контролировал другой, помимо волховско-ладожского, выход в Балтийское море. Но могло быть и наоборот: этот брак был следствием каких-то уже налаженных отношений. Следы присутствия скандинавской верхушки в Пскове могут указывать на какие-то более ранние связи, родственные либо союзные, между здешними владыками и теми, которые в это же время сидели в Рюриковом городище (тогда оно называлось иначе), в Ладоге, в Гнездово (тогда этот пункт тоже носил иное, неизвестно нам название), Витебске, Чернигове, Киеве и прочих ключевых точках великого торгового пути из Балтики на Черное и Каспийское море. Историк, увы, здесь ничего точнее сказать не может, но вот для романиста здесь таится богатейший выбор сюжетных возможностей: в попытках воссоздать обстоятельства войны и мира, приведшие к браку псковской княжны (наследницы?) и киевского наследника престола (либо уже молодого князя), можно придумать много всего интересного… Но уж точно не «на охоте заблудился» (об этом позже).

На связи с древнерусской знатью скандинавского происхождения указывает и второй твердый факт – имя нашей героини. Оно, разумеется, тоже подвергалось многочисленным толкованиям и попыткам объяснить его как-то иначе, найти ему источник в славянских языках (со смыслом «молодое пиво», например). Я взялась за эту работу не для того, чтобы утверждать «норманнскую теорию» в вульгарном ее понимании, ущемляющем национальное достоинство славян и русских, однако скандинавская этимология этих имен – Олег, Ольга, Игорь, – остается господствующей. Для начала скажем, что имена Хельги\Хельга имеют в самих скандинавских источниках очень древнюю и славную историю. Имя «Хельги» в разных справочниках часто переводят как «святой», но это не совсем верно. Не «святой», а «священный», «посвященный богам». Есть версия, что в глубокой древности ритуальное имя Хельги присваивалось конунгу, выбранному в жертву. В «Старшей Эдде» есть такой герой:

«У Хьёрварда и Сигрлинн был сын, высокий и красивый. Он был молчалив. У него не было имени. Однажды он сидел на кургане и увидел, что скачут девять валькирий, и одна из них была самой статной»…

Валькирия по имени Свава дала ему имя Хельги; они обручились, но вскоре Хельги погиб. В этом сюжете буквально все намекает на какие-то очень архаичные ритуалы: молчаливость и безымянность главного героя, его сидение на кургане – что делается в целях общения с тем светом; к нему является посланница бога мертвых (Одина), дает ему имя «посвященный богам», и вскоре он расстается с жизнью. Обручение с «избирающей павших» в данном случае – прямая метафора смерти.

Ко времени жизни княгиня Ольги эти ужасы, конечно, уже остались далеко позади, но имя Хельги было распространено в скандинавских королевских династиях начиная с их (династий) легендарных времен. Например, в «Саге об Инглингах» упомянут Хельги конунг, сын Хальвдана, правивший в Хлейдре (остров Зеландия).

Как отмечает Е. А. Мельникова, в текстах, отражающих традицию примерно до 1000 года, насчитывается около 10 персонажей, носивших имя Хельги, причем почти все они связаны со скандинавским героико-эпическим контекстом. «…личное имя Хельги/Хельга в дохристианское время имеет специфическое распространение: оно отмечается прежде всего в именослове Скьёльдунгов – легендарной династии правителей о. Зеландия с центром в Лейре, которые стали героями разветвленного цикла героико-эпических сказаний, а также в других циклах и сюжетах древнескандинавского эпоса, происхождение которых может быть связано с датским и норвежским культурным ареалом. Лишь в редких случаях оно встречается вне героико-эпического контекста и принадлежит, возможно реально существовавшим лицам – региональным правителям в Дании и в Норвегии, чьи кланы не находились в родстве со шведско-южнонорвежской династией Инглингов.

Очевидно, что в древнегерманском и древнескандинавском дохристианском мире имя Helgi/Helga не принадлежало к числу рядовых, обыденных имен. Им могли обладать прежде всего представители знатных родов, т. е. оно относилось к сравнительно небольшой категории «княжеских» имен (ср. такие имена как Hákon, Rǫgnvaldr, Yngvarr и ряд других) (курсив мой – Е.Д.). Имя предполагало «героичность», доблестность его носителя и отсылало к представлениям о сакральности конунга как обладателя удачи (хамингьи), олицетворения успеха»^[14].

Таким образом, мы видим, что и место рождения Ольги, и само ее имя дают основания причислять ее к правящей псковской династии скандинавского происхождения. Дочь незнатного десятника с Гончарной улицы не могла бы получить священное королевское имя. Но – это важно, – из этого не следует, будто она и ее родные были или считали себя шведами или датчанами. Имя – это имя, не меньше, но и не больше. Во-первых, нося скандинавское имя, она сама могла иметь происхождение как минимум смешанное. А во-вторых…

Здесь нам нужно сделать еще одно отступление научного характера. Если сам факт скандинавского происхождения имен первых князей был установлен давно, то в последние годы ведутся исследования, которые показывают – все еще интереснее. Зафиксированные письменными источниками (собственно древнерусскими, скандинавскими и греческими) имена русов-варягов и термины позволяют предполагать, что выходцы из Скандинавии, жившие в Восточной Европе в IX–X веках, имели свой диалект, отличный от «нормального» древнесеверного языка. В их наречии, за время пребывания в славяноязычной среде, неизбежно должно были накапливаться специфические черты. Некоторые «восточнославянизмы» в языке скандинавов на Руси не раз отмечались исследователями, например, значение древнескандинавского «гард» – город, несвойственное северному языку как таковому и развившееся под влиянием славянского «город». Древнеисландское «грикк» (грек) возникло под влиянием славянского слова, и это можно объяснить через посредничество восточноевропейских двуязычных скандинавов, среди которых это слово было наиболее употребимо (ибо через славян скандинавы попадали к грекам). Термин «варяг» тоже бытовал в среде восточноевропейских скандинавов, заметно отличаясь от древнескандинавского «вэрингиар» – «скандинавские воины на византийской службе». А значит, не исключено существование диалекта, в котором древнескандинавское «вэринг» еще в первой половине IX века изменило звучание и тогда же оказалось заимствовано восточными славянами. Взаимодействие этих трех вариантов (древнескандинавского, славянского и греческого) дает возможность нащупать важную черту языковой ситуации в Восточной Европе в IX–X вв. Скандинавская по происхождению социальная верхушка на Руси того времени была двуязычна, что вполне естественно. Из их родного скандинавского языка в язык их славянского окружения шел ряд заимствований (имена, социальные термины), и сами они начинали употреблять эти слова в их новом, местном, ославяненном варианте. Хотя само их наречие оставалось германским. Сюда относится и княжеское имя Ингвар\Ингер\Игорь, и «скатт» (серебряная монета) – русское «скот» (деньги)^[15].

Этому же вопросу посвящена статья Николаева Сергея Львовича «К этимологии и сравнительно-исторической фонетике имен северогерманского (скандинавского) происхождения в «Повести временных лет»»^[16]. Здесь рассматривается вероятная этимология имен варягов из ПВЛ (текста легенд и договоров с греками, то есть имена князей, послов и прочих) и новгородских берестяных грамот. Большинство из этих имен не принадлежит ни одному из известных северогерманских языков. По-видимому, они отражают фонетику особого северогерманского диалекта, на котором в конце I тысячелетия говорили местные («русские») северогерманцы, составлявшие основную часть «скандинавской» дружины южнорусских (киевских) князей до XII века. Фонетика «варяжских» имен указывает на раннее отделение «русско-варяжского» диалекта от прасеверогерманского ствола. Автор статьи предлагает гипотезу, согласно которой «русско-варяжский» диалект – язык выходцев из Скандинавии (возможно, из Швеции), переселившихся в Восточную Европу задолго до Рюрика, когда фонетика северогерманских диалектов была близка к прасеверогерманской. «Русско-варяжский» диалект сберег некоторые архаические черты, не сохранившиеся в остальных северогерманских языках. Отделение диалекта «русских варягов» от прасеверогерманского предпочтительно отнести к VI–VII вв. н. э. На относительную изоляцию «русско-варяжского» диалекта может указывать и ряд имен, имеющих прозрачную этимологию, но не отмеченных в скандинавских языках или известных только из рунических надписей (Гунастр, Въиск, Егри, Етон, Истр, Клек и т. д.). Интересующие нас имена Олег\Ольга автор относит к категории «имена скандинавского происхождения, преобразованные по законам развития позднепраславянской диалектной фонетики» и реконструирует в следующих формах:

Ольга

Ранне-ПС *ĕlĭgā > праслав. *elьga > вост. – слав. Olьga.

Напомним, что именно в форме «Эльга» записал имя нашей героини Константин Багрянородный, сам слышавший, как ее называет ее собственное окружение.

Олег

Ранне-ПС *ĕlĭgŭ > праслав. *elьgъ > вост. – слав. Olьgъ. Это имя восходит к ПСГ *hailiǥaR, формально совпадающему с прилагательным *hailǥaR ‘посвященный богам, святой’. Имена др. – швед. Hælghe, др. – дат. Helghi, др. – сев. Helgi восходят к ПСГ «слабой» основе *hailgē.

Итак, что мы видим? Вполне естественно, что за несколько поколений жизни в славянском окружении уроженцы скандинавских стран не только выучили славянский язык, но и родной их язык, на котором они продолжали общаться между собой, изменился под этим влиянием. И этот «русско-варяжский» диалект отделился от общего ствола германских языков еще в VI–VII веках нашей эры. Но у диалекта должны быть носители. Получается, был какой-то народ, условно «варяги», северные германцы по происхождению, еще за двести-триста лет до условного Рюрика переселившиеся в Восточную Европу? Соблазнительно увидеть в нем ту самую «русь», переселившуюся на земли восточных славян «всем своим родом», ввиду чего она не найдена ни в каких других местах. Но и на Руси не найдено какой-то археологической культуры, которую можно было приписать этому народу в период с VI по VIII–IX век (когда следы пребывания скандинавов фиксируются уже отчетливо). Разве что камерные погребения, но они появляются позже.

Так что речь идет не о народе, а о прослойке торгово-ремесленно-военного рода занятий, еще до Рюрика тянувшейся через Балтийское море. Следов пребывания скандинавов на Руси VI–VII века пока не найдено, но в Старой Ладоге они зафиксированы со второй половины VIII века – то есть они появились за полтора-два века до рождения Ольги! И если какие-то вожди с дружинами оседали в северной Руси еще с той поры, то к моменту появления на свет Ольги они жили среди славян уже поколений восемь или десять. Они могли сохранять свои древние династические имена (уже в ославяненной форме), они поддерживали тесные связи со Швецией (об этом говорит большая близость, почти идентичность, материальной культуры), но если бы им сказали, что они-де норманны, они бы, наверное, удивились. Они не считали себя шведами или норвежцами, как потомки английских переселенцев через сто лет жизни в Америке уже не считали себя англичанами, хотя и говорили по-английски. Скорее всего, потомки шведских переселенцев на Руси считали себя русью. Вожди этой руси, жившей в узлах стратегических путей и хоронившей своих покойников в камерах с богатым погребальным инвентарем, вполне могли заключать между собой династические союзы. Их материальную культуру мы, благодаря археологии, представляем себе относительно неплохо. С языком кое-что проясняется. Кто они были этнически – без родственных связей с местными жителями они едва ли смогли бы столь серьезно здесь укорениться. Именно эти земли они считали своей родиной и здесь строили державу, сообразно местным условиям (географическим и общественным), независимо от того, как эти же государствообразующие процессы шли на их старой заморской родине.

Ну а как же «неведомый незнатный варяг» на роль отца Ольги? Трудно сказать, откуда эта фигура появилась в литературе XVI века. Я не исключаю здесь влияние фольклора и литературной моды. Василиса Прекрасная, купеческая дочь, при помощи некой «безродной старушки» знакомится с царем, тот влюбляется с первого взгляда и немедленно объявляет Василису своей женой. Сюжет типа «Золушка» принадлежит к наидревнейшим, архетипичным сюжетам о перемене общественного статуса молодежи с низшего на высший, неполноправный статус на статус взрослого человека, имеющего право на вступление в брак. И этот сюжет продолжает сохранять привлекательность по сей день. Из современных «Степенной книге» аналогий можно вспомнить «Повесть о Петре и Февронии Муромских», созданную тоже в XVI веке. Там тоже действует «мудрая дева» низкого происхождения, при помощи своего ума добивающаяся брака с князем, представителем высшей власти. Ну а чем ниже исходное общественное положение девы, тем ярче художественный эффект от ее возвышения: здесь архетип «возвышение младшего» соединился с вполне осознанным приемом нарождающейся литературы. У этих двух первых в русской литературе «любовных романов», созданных примерно в одно время, досвадебная часть сюжета совпадает если не по ходу, то замыслу. Отсутствие сведений о родителях Ольги могло подтолкнуть авторов поздних версий к выводу, что это были незнатные люди, а дальше архетипическая схема сама предложила сюжет, популярный в эту эпоху.

Ну а почему Ольга все же не могла быть дочерью безвестных родителей? Может, все-таки могла?

На этот вопрос надо ответить отрицательно: нет, не могла. Но обоснование этого короткого ответа получится довольно длинным – для этого нам придется сделать отступление и рассмотреть проблему, а что, собственно, за люди были князья в древности?