Елена Арифуллина
Последние станут первыми
Беги отсюда и скажи потом:
Он спас меня в безумии своем.
(Шекспир, «Ромео и Джульетта»)
Большую часть жизни я провела в сумасшедшем доме. Там бы мне и остаться… Да, конечно, я открывала трёхгранкой дверь с надписью «служебный вход» и захлопывала её за собой, выходя в мир обычных людей. Но чем дальше, тем больше хочется вернуться туда, в старое трёхэтажное здание на окраине далёкого города, и остаться там надолго – может быть, навсегда. Я даже место заранее облюбовала: женское отделение, девятая палата, койка в правом углу, у окна. Оттуда видно клумбы во дворе – за ними ухаживают упорядоченные больные. А прямо под окном растет огромный старый ясень. Осенью он весь золотой. И сейчас, наверно, растет – если его ещё не спилили. А, может, попаду в палату для своих: двухместную, с красной ковровой дорожкой. Если она ещё не занята. Если меня ещё помнят.
Андрей погиб два года назад. Я не была на похоронах, не видела его мёртвым. Может, это и к лучшему. Он остался для меня живым: с маленьким шрамом на правой брови, серо-зелёными глазами, привычкой закусывать нижнюю губу, когда задумывается. С внезапно возникающим тиком на правой щеке: последствия контузии, полученной, когда его группа попала в засаду где-то в горах. Где – я так и не узнала. Он служил в спецназе и о подробностях службы не распространялся. Просто исчезал куда-то и появлялся вновь, похудевший и осунувшийся. Между этими исчезновениями успевал слетать к матери и сыну Димке. А остальное время проводил со мной, и ради этого времени я и жила. Копила отгулы, брала часть отпуска, благо он у психиатров большой.
– Слушай, давай перебирайся к моим, на юг. Надоело мотаться туда-сюда через полстраны, – сказал он однажды ночью.
– А работа?
– Поищу. Давай спать, ты же после дежурства.
Работа нашлась только в поликлинике, в маленьком городке, недалеко от которого в деревне жила мать Андрея с Димкой.
Андрей собирал документы на увольнение, мы строили планы, как поженимся, заберём Димку от бабушки и заживём втроём. Предстояло ещё получить «боевые», выбить из Министерства обороны жильё…
Андрей не вернулся из командировки, и наш воздушный замок беззвучно рассыпался, растворился, растаял. Осталась грубая реальность: подвал, где я живу на птичьих правах – и конца этому не видно. Мы не успели пожениться, я была и осталась Андрею никем. Пока он был жив, нас это не волновало. Мы любили друг друга как в последний раз – и он правда оказался последним.
Иногда кажется, что я умерла вместе с Андреем. Два года слились в одно сплошное тёмное пятно, и я с трудом вспоминаю, что же произошло за это время. Почти ничего. Живу, работаю, сплю, ем. Адекватно отвечаю на вопросы. Иногда замечаю, что пошел снег… Расцвели каштаны. В лужах появились сухие листья.
В наш подвал солнце почти не проникает. Сейчас это и к лучшему: на улице стоит июльское пекло. Зимой холодно и сыровато, зато коммуналка близка к нулю. Платим только за свет – по общему счетчику. И на работу ходить близко…
Чем ещё можно утешить себя, живя в подвале – и то из милости? Захочет администрация и выпрет нашу «Воронью слободку» отсюда в два счета. Травматолог Илья проговорился как-то, что в ответ на заявление о выплате «экстренных», зависших с позапрошлого года, ему намекнули, что из подвала можно и вылететь – «как врач, вы понимаете, что помещение непригодно для жилья». Ну да, прямым текстом намекнули. Либо помалкивай и делай встречные уступки – либо уматывай на съемную квартиру. А что, тоже вариант, вот только придется сидеть на одних бомж-пакетах.
Я приехала сюда к Андрею, и житьё в подвальной коммуналке было сугубо временным. Как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Что меня держит – здесь, в этом городе – и вообще в жизни? Димка, только Димка. Всё, что осталось от Андрея. Единственное доказательство, что он был, жил на этом свете тридцать восемь лет, два месяца и семнадцать дней. Нельзя же считать таким доказательством казенный памятник с непохожим портретом. Я уже старше его, хотя родилась на полгода позже – день в день. Мы даже отметили вместе день рождения, мой – вперед, про запас. Он оказался последним. Больше я его не отмечала. Да и жила ли я эти два года? Не знаю.
Не нужно быть великим диагностом, чтобы поставить диагноз в моём случае. Я его и так знаю. Реактивная депрессия, затянувшееся течение. По–хорошему, давно пора лечь в стационар, а после выписки продолжать пить антидепрессанты – курсами, под контролем врача. Психотерапия, режим труда и отдыха. Курорты. Любовника завести – в рамках курса физиотерапии и чтобы отвлечься. Спорт, хобби – ну, из бисера плести, крестиком вышивать, открытки делать.
Вместо этого я живу в подвале, работаю на износ, в отпуске подрабатываю. И какой динамики можно ожидать? Убивать надо таких пациентов. Может, в этот отпуск поехать домой, на север? Полежать у Тамары в отделении неврозов – она хороший врач, дотошный и внимательный.
Понятно, что никуда я не поеду. В отпуске опять буду подменять Михалыча в доме-интернате. Димка вырос из всего прошлогоднего и до школы вырастет ещё, а пенсию за Андрея Наталья Николаевна одержимо копит. Что ж, может, она и права, Димке ещё учиться.
Сегодня у меня профдень. Активы. Попросту говоря, посещение на дому неходячих инвалидов для переосвидетельствования. А значит, можно встать попозже. Пойти прогулочным шагом, разглядывая прохожих. И рядом со мной, невидимый для них, пойдёт высокий человек с обманчиво расслабленными движениями и пружинящей походкой. Нам всё было хорошо вдвоём: засыпать и просыпаться, говорить и молчать. Вот и помолчим. А поговорим потом – во сне. Лишь бы он мне приснился.
Летний день, узор теней на асфальте, плетущиеся по заборам частных домов розы – каким чудом они были для меня после переезда. Я ходила по городу пьяная от счастья, радуясь всему окружающему. Пока главврач не выделил мне комнату в подвальной «Вороньей слободке», мы с Андреем жили на съёмной квартире. До сих пор трудно проходить мимо того дома, смотреть на окно, видное с улицы – второе сверху, третье слева. Хорошо, что поблизости никто из моих больных не живёт.
Розы всё так же цветут на клумбах и заборах, сияет летний день, воздушный змей порхает на ветру, мальчишка деловито поджигает дорожку тополиного пуха… Жизнь идет своим чередом – мимо меня, без меня, а я будто смотрю на неё сквозь толстенное, густо запыленное стекло. Оно съедает краски и глушит звуки, но мне всё равно. Андрей здесь, со мной, по эту сторону стекла, и мне все равно, что делается с другой стороны. По необходимости я выбираюсь туда, наружу: к Димке или к больным – словно лазутчик из осажденной крепости, через потайную дверь в городской стене. Никто не замечает, что я тороплюсь обратно в свой мир, где Андрей жив и скоро вернется. Ведь он всегда возвращался ко мне, что бы ни случалось.
Если у больного хоть частично сохраняется критика, – вот как у меня, к примеру —, прогноз более или менее благоприятен. Врачи тоже болеют:сваливаются с инфарктом кардиологи, цепляют всякую дрянь инфекционисты, поступают по неотложке с аппендицитом хирурги. Ну да, и психиатры тоже сходят с ума. Пусть я не Кандинский и не Клерамбо. Не назовут в мою честь синдрома, и черт с ним. Только очень уж больно жить, и время совсем не лечит.
На автобусной остановке пополнение. К трем старушкам, которые здесь сидят каждый день, продавая всякую всячину – зелень со своего огорода, герань и столетник в пластиковых ведерках из-под майонеза – прибавилась еще одна. Хрупкая, с аккуратно уложенными седыми букольками. На картонном ящике из-под яиц разложены связанные крючком кружевные воротнички, набор мельхиоровых ложек, горшок с розовой фиалкой и несколько книг. Бросились в глаза вписанные в овал на синем ледерине слова: «Рэй Брэдбери». Я механически прочла заглавие, но не сразу поняла, что же пытались донести до моего сознания полинявшие серебристые буквы.
Короткое предупреждение: «Что-то страшное грядет».
По спине холодными лапами пробежал озноб, на секунду показалось, что летний день померк, как перед грозой.
Старушка молча смотрела мимо меня – в пространство, и я почему-то почувствовала себя виноватой. Купить что-нибудь? Но впереди целый день беготни по городу, да и денег в обрез. Ладно, не последний раз я на этой остановке. И выживет ли фиалка в моем подвале?
Подошел почти пустой автобус, я устроилась у окна и закрыла глаза.
Мелькание света и тени от развесистых старых тополей, которыми была обсажена улица, ощущалось даже из-под закрытых век. Утреннее солнце еще не жгло, а ласково грело, ветер обдувал лицо. На минуту пришло ощущение мира и покоя – и тут в уши ввинтился оглушительный неразборчивый ор.
Это были гуси. Самые обыкновенные гуси табунком бежали впереди автобуса. Кто-то забыл запереть ворота, и вожак вывел стаю пастись на зеленой траве. Они явно не успели перейти улицу и сейчас с паническим гоготом бежали вперед, хлопая крыльями. Улица шла под уклон, водитель никак не мог притормозить, и бренчащий всеми дверями старый автобус догонял орущих птиц.
Белые перья летели по ветру, одно залетело в окно и порхало в салоне автобуса, словно выпало из крыла ангела-хранителя, вышедшего на предыдущей остановке.
Вожак остановился, грозно зашипел, распахнул крылья и вытянул шею. Он прикрывал бегство остальных, как положено вожаку, и не собирался отступать.
Шофер наконец затормозил. Вожак с достоинством удалился вслед за стаей, которая дисциплинированно ждала его на обочине.
– Вот же тварь безмозглая! – зло рявкнул шофер.
– Точно, безмозглая, – ответил пожилой мужик с ведром помидоров. – Это Зины Востриковой гуси. Зинка без царя в голове, вечно у неё всё нараспашку. А про гусей ты зря, гусь птица умная…
Водитель что-то буркнул в ответ.
От больницы до центра – пять остановок. Выйдя на Комсомольской, я свернула в крохотный сквер, чтобы срезать угол, и попала в царство мамаш с детворой. Малышня деловито роилась на детской площадке, матери болтали между собой, зорко поглядывая на пестрые стайки детей.
Вид чужого беззаботного счастья причинял такую боль, какой я не ожидала.
Активы я начала трусливо – с самых лёгких. И ещё более трусливо оправдывала себя тем, что эти адреса ближе, да и больные не мои – хирурга и невропатолога. Сама я знала, что это не вся правда, и привычно презирала себя за это.
С Антоном Гальпериным я познакомилась год назад, по объявлению в интернете. Десять лет из своих шестнадцати он провел в инвалидной коляске, но не удостаивал это замечать. Он жил полной жизнью: учился, строил планы на будущее и работал. В реконструкторских кругах Антон был известен под ником Вёлунд. Нет, мечей он не ковал, но кольчуги делал отменные. Последним его творением был великолепный хауберк, счастливый обладатель которого прорекламировал своего оружейника так, что после фестиваля клиенты повалили валом. Мне повезло: успела втиснуться перед ними, и сейчас Вёлунд работал на меня – вернее, на Димку. Моей стратегической целью было их познакомить. Любой мальчишка нуждается в мужчине, с которого можно «делать жизнь». А Антон, несмотря на увечье и неполные шестнадцать лет, был настоящим мужчиной. Димка обожал отца – боевого офицера с орденами и нашивками за ранения, гордился и восхищался им. После его смерти замкнулся, нехотя принимал суетливую заботу бабушки и неожиданно потянулся ко мне – наверное, потому, что на мне лежал отсвет Андрея.
Я исподволь пыталась занять его то тем, то другим, пока не нащупала правильный путь, подсунув ему Толкиена. Димка ушел от своего горя в мир битвы за Кольцо Всевластия, и я надеялась, что он вынесет из книги нечто большее, чем квест.
Незадолго до смерти отца Димке исполнилось девять лет. Тогда он был настоящим Томом Сойером – неугомонным фантазером, постоянно играющим во что угодно. Был у него и свой Гек Финн – сосед Лешка. Одноклассник, сын безобидной пьянчужки Насти, он тянулся к Димке, потому, что тот жил в другом мире, где были книги, горячие пирожки и нечто невероятное – отец. И к тому же не деревенский безработный пропойца, а офицер, спецназовец, почти супермен…
Сейчас они оба безотцовщина. Но расстановку ролей в паре это не изменило. Димка по-прежнему остался ведущим – может, потому, что сиротство его не сломило. Да, он несёт Кольцо в Лотлориэн и сражается в великой битве у стен Минас-Тирита, но учится лучше всех в классе, подтягивается пятнадцать раз и делает ощутимые успехи в английском. Они с Антоном наверняка понравятся друг другу…
– Да! – ответил искаженный голос из домофона.
– Антон, это я.
– Ага, Верпетровна, заходите.
Коляска, на которой разъезжал Антон, была самой дорогой вещью в доме. Годами работавшая на массажистов и хиропрактиков мать Антона смирилась с ситуацией несколько лет назад. Но Антон растёт, и скоро понадобится следующая коляска. На неё он и зарабатывал, как проговорился однажды.
Эта пара, Антон и его мать, вызывала у меня беспомощное восхищение. Здесь не было разлитой в воздухе безнадежности, как во многих других домах, где есть инвалиды. Эти двое не несли свой крест – просто жили.
– Как дела, Антон?
– Нормально, Верпетровна, работаю. Через неделю будет готова. Хотите, покажу?
– Конечно!
Кольчуга выглядела пленительно настоящей. Впечатление не портила даже старая Димкина футболка, позаимствованная мной на образец. Поправка на вырост и на стеганый поддоспешник – и его пора заказывать! – делала её пригодной не столько для невысоклика Фродо, сколько, пожалуй, для Леголаса. И для Айвенго, Роланда, Сигурда…
– Ну, как?
– Здорово, слов нет! Хоть на «Мосфильм» устраивайся реквизитором.
– Я об этом думал. Хотите, фотки покажу?
Я согласилась, малодушно оттягивая время. Не горит, если к кому-то сегодня не успею, посмотрю потом. Здесь я грелась, набираясь сил жить дальше. Спокойное мужество Антона напоминало об Андрее.
Антон налил мне чаю из термоса, пододвинул вазочку с печеньем и включил ноутбук.
– Вот эта – на заставку сайта.
Здоровенный белобрысый детина в хауберке работы Антона смотрелся великолепно. Боевой топор занесен над головой, рот раскрыт в беззвучном крике – воплощение ярости.
– Что же они разыгрывали?
– Битву при Гастингсе. Дэн был Гиртом Годвинсоном.
– Так его же убили.
– А Дэну какая разница?
Мне стало неловко. Антон посматривал на инструменты и аккуратно сложенные заготовки для колец. Я нарушаю его планы, но хорошее воспитание не позволяет ему это сказать – как-никак, я в матери ему гожусь.
Если бы я была способна иметь ребенка, то хотела бы, чтобы он походил на Антона. Андрей всё знал, но ему было безразлично, могу я родить, или нет. Димка у него уже был.
– Не бери в голову. Поженимся, будем жить вместе постоянно – наверняка забеременеешь. Так часто бывает.
– Ты-то откуда знаешь?
Он только пожал плечами.
Воспоминание было таким болезненным, что захотелось уйти, отвлечься на что- нибудь. Я поспешно допила чай и поднялась со стула.
– Ну, Антон, я пойду. Маме скажи, что бумажки заполню.
– Хорошо, Верпетровна, спасибо.
Спускаясь со второго этажа, я думала, что «бумажки» – слишком пышное наименование для одной строчки в направлении на МСЭК: «без психических расстройств». Написать «психически здоров» нельзя, поскольку определения психического здоровья нет. Душевные болезни описаны в МКБ- 10 – толстенный том. А душевное здоровье не описывается, хотя вот его живой пример – Антон Гальперин, инвалид-колясочник без малейшей надежды встать на ноги.
Кольчуга будет готова через неделю, пусть через две. До Димкиного дня рождения остаётся хороший запас. В прошлом году я подарила ему арбалет, и счастью его не было предела. Они с Лешкой дотемна пропадали в лесу, стреляя по самодельным мишеням. А потом на пару вкалывали на соседских огородах, чтобы купить второй арбалет – для Лешки. Денег хватило только на детали для сборки, но самоделка мало чем уступала Димкиному «Скауту».
Кольчугу им самим не сделать, но простой кожаный доспех с коваными накладками, – почему бы и нет? А там и с Антоном познакомятся…
Мысли о Димке были спасением от воспоминаний, более живых и ярких, чем окружающая жизнь. Проваливаясь в них, я ощущала, что живу там, в прошлом, пережитом вместе с Андреем, а не сейчас.
Как всё это началось? С дежурства, обычного дежурства в приемном покое. Юра-санитар открыл дверь, в которую позвонили снаружи, и не возвращался слишком долго. А когда вернулся, имел совершенно ошеломленный вид – хотя чему можно удивляться, отработав десять лет в психбольнице?
За Юрой вошла странная троица: двое крепких мужчин вели, почти несли третьего, маленького и тощего. Он был связан по рукам и ногам – так, что мог перемещаться только крохотными шажками. Во рту у него торчала вязаная шапочка, а лицо было залито слезами так, что я еле его узнала. Это был мой больной. Лёню, тихого шизофреника, я выписала месяц назад в удовлетворительном состоянии на попечение матери и участкового психиатра. Что произошло?
На опущенной руке Юры были выставлены два пальца. Это означало: «Набираем 02?» Я качнула головой. Попробуем сами.
– Лёнечка, солнышко, – заворковала я, – что с тобой? Давай шапку вытащим, ладно?
Лёня усиленно закивал, и Юра вытащил обслюнявленную шапку.
– Спасите, доктор, – прохрипел Лёня, – они меня убьют.
– Кто?
– Антейцы! – выдохнул Лёня и заплакал.
Антейцы, гуманоиды с Альфы Кита-V травили и преследовали Лёню двенадцать лет, доведя до второй группы инвалидности. Но последнее обострение было купировано совсем недавно. Я подобрала удачную комбинацию нейролептиков, Лёня быстро вышел из психоза, включался в труд, говоря суконным языком эпикризов. Почему вся моя работа пошла псу под хвост? В Лениных глазах плескалось то же отчаяние, с которым он раз за разом попадал в стационар.
– Мы тебя не отдадим! – твердо сказала я. – Двери у нас крепкие, на окнах решётки – мышь не проскочит. Пойдем в отделение, Лёня? Спрячем тебя, отсидишься, а там видно будет.
– Пойдем-пойдем, – подключился Юра. – И койка твоя в четвертой палате свободна. Ну, пошли скорее.
Леня вцепился в его руку, словно утопающий в спасательный круг. Когда за ними захлопнулась дверь, я обратилась к молчаливым сопровождающим:
– А теперь расскажите, пожалуйста, что произошло. Вы кем ему приходитесь?
– Брат он мне, – зло сказал тот, что был справа, – вернулся из командировки, а тут дома такое творится… Матушку какая-то церковь распропагандировала – «Храм Сиона», что ли. Лекарства, мол, принимать не надо, это всё яд, химия. Они, мол, будут за него молиться на собраниях, и всё будет хорошо. Чем они ей голову задурили, не знаю, но она как зомби стала. Что ей не говори, твердит одно и то же: отец Джозеф сказал то, отец Джозеф сказал сё…
– Никаких документов она не подписывала?
– Не разбирался ещё, не до того было. Лёне она таблетки не давала, это точно. Мы вот с Андреем позавчера приехали, а он совсем никакой. Вечером чуть с балкона не спрыгнул, вовремя уследили. Повязали его вдвоём и сюда.
– Дома Лёня что делал?
– В шкафу прятался. Сидит, зажимает уши руками и бормочет. Потом стал стонать – всё громче и громче. Ну, и рванул на балкон…
Меня захлестнули жалость и злость. Бедняга Лёня, столько времени проживший в смертном страхе. И эта старая дурында… Ой, не суди строго, одернула я себя. Годами жить рядом с душевнобольным – тяжкий крест, и не всякая психика это выдержит. Что за «Храм Сиона»? Чем они там обработали старуху? Натравлю на них Киру Андреевну, полетят клочки по закоулочкам…
– Понятно. Участковому психиатру информацию я доведу. А вы скажите матери, чтобы пришла к ней на приём. В четверг Кира Андреевна принимает до шести.
– А вы когда сменяетесь? – неожиданно спросил тот, кого звали Андреем.
– Завтра в два, – автоматически ответила я. Тут в дверь позвонили, и мне стало не до них – и не до того, чтобы обдумывать, почему были сказаны эти слова.
Андрей ждал меня на остановке, и до ближайшего автобуса мы успели поговорить – немного, но о многом. Три дня он встречал меня с работы, а на четвертый проводил на работу – после ночи, которую мы провели не сомкнув глаз и не отрываясь друг от друга. Потом перевёз ко мне вещи: спортивную сумку и небольшой чемодан. И началась жизнь, которой мы планировали жить всегда. А прожили чуть больше двух лет – лучших в моей жизни.
– Это всё Толик. Заладил: айда к нам, с та-а-акой девушкой познакомлю… Ну, вернулись из командировки и полетели. Тут у Лёни крыша съехала. А дальше ты знаешь.
– И что?
– Толик звонил вчера. Говорит: ну что, знакомиться будешь? Спасибо, говорю, ты уже познакомил.
– Не жалеешь?
– Сама же знаешь. Лучше иди сюда…
«Оперу всюду мерещится киллер, киллер во всяком видит мишень…» Каждый видит своё. Я вижу своих больных, автоматически оцениваю их состояние и прикидываю, чего от них можно ожидать. Меня зачастую не видят, а увидев, не здороваются. Это в порядке вещей. В хорошие дни словно обостряются зрение и слух, а голова работает куда четче и быстрее, оценивая, сопоставляя и взвешивая. В лучшие дни я становлюсь зеркалом. Наблюдая и слыша, утрачиваю ощущение себя, и тогда понимание ситуации возникает мгновенно. Я не успеваю отследить, откуда оно берётся, но оно никогда не обманывает.
Сейчас всё говорило: что-то не так! Костя Садовничий был на приёме неделю назад, и ничего не предвещало, что он опять наденет кропотливо сделанные из фольги ордена. Что за черт?
Люди привычно обходили Костю, а он шел, поблескивая созвездием наград, о которых не смел мечтать ни один король в мире – император Рамфоринх XV, Лев Галактики, Повелитель Туманности, Верховный Главнокомандующий Космического флота объединенных Вооруженных Сил систем Альфы Лебедя и Дельты Кита… Вроде бы так, надо освежить в памяти. Хотя Костя в маниакальной фазе был ко мне милостив и благосклонно соглашался на сокращенное титулование «Ваше Всемогущество».
Два месяца после стационара. Вымуштрованная мной Костина мать скрупулезно контролирует приём препаратов. На приеме Костя был вполне адекватен, рассказал, что ищет работу курьера, и его уже пообещали взять на испытательный срок. А сейчас он шествует по улице, бликуя орденами, и излучает спокойное величие – он-то, Костя Садовничий, когда- то учитель физики и астрономии, нещадно травимый собственными учениками, затюканный властной матерью, давным-давно инвалид без переосвидетельствования. Нет сомнения, что сейчас Костя абсолютно счастлив – счастливее многих людей вокруг, и уж, конечно, счастливее меня. Так стоит ли его лечить, в конце концов?
Я выбросила из головы крамольную мысль, сделала заметку на память: позвонить Костиной матери – и влезла в автобус.
Мне удалось занять свободное сиденье, но по проходу засеменила шустрая бабулька в белом платочке, обшитом полоской дешевого кружева. Проклятое воспитание сделало своё дело. Я уступила бабке место, та благодарно улыбнулась всеми морщинками, устроилась поудобнее и стала декламировать хорошо поставленным голосом:
– Как не славить величие Бога, когда он в доброте своей нам дарует так много-много разных фруктов и овощей!
В голове мелькали обрывки мыслей: «Кто-то новенький – приезжая или первичная? Вроде не агрессивная… », слух фиксировал девичье хихиканье и раздраженный шепот: «Что ржете, может, сами ещё хуже будете…» Но увиденное сквозь грязное окно автобуса, заставило меня рвануть к выходу, расталкивая всех с дороги. К остановке подходил Стасик. Он был такой же, как всегда: слюняво улыбающийся, огромный, рыхлый, в неизменной футболке со Спайдермэном и красной бейсболке, надетой козырьком назад. Вот только в руке у него был молоток – тяжелый кухонный молоток для отбивки мяса. Стасик похлопывал им по ладони, гугукал себе под нос и озирался – нехорошо как-то озирался.
– Куда прёшь? Совсем охренела?
– Изливает Господь щедроты на картошку, капусту и лук…
Всё это я услышала, уже выскакивая из автобуса.
До сих пор Стасик за свои тридцать лет не обидел и мухи. Но мать и бабушка никогда не оставляли его без присмотра. Он совершал ежедневный променад, похлопывая себя по руке погремушкой, а сзади семенила бабушка – её, не достававшую внуку до плеча, Стасик слушался мгновенно. Её номер я сейчас и набирала, лихорадочно соображая, как взять ситуацию под контроль.
– Где он?! – закричал мне в ухо далёкий голос.
– На остановке у пятой школы. Я здесь, попробую что-нибудь сделать.
– Бегу, бегу!
Больше всего меня волновал молоток. Стасик был сам на себя не похож и ожидать можно было чего угодно. Среди торговых павильонов на остановке я увидела один с яркой вывеской «Бонифаций» и бросилась туда, прячась от Стасика за прохожими. Только бы там были игрушки! Шаря взглядом по полкам с яркими вещичками, я почти закричала:
– Погремушки есть?
Продавщица с округлившимися глазами молча показала на проволочную корзину, полную разноцветных погремушек. Лихорадочно роясь в них, выбирая подходящую, с длинной рукояткой, я через витрину наблюдала за Стасиком. Он топтался на остановке, поглядывал на подходящие автобусы, выбирая нужный по известным только ему признакам. Это его любимое развлечение – кататься на общественном транспорте… Давно работающие водители знают его в лицо, а новички понимают, что человек с погремушкой – явный инвалид, и денег не требуют.
Я успела. Стасик как раз дернулся к подошедшему автобусу, когда я загородила ему дорогу, протягивая ярко-красную погремушку величиной с яблоко.
– На!
Стасик меня не узнал. Он вообще узнавал только мать и бабушку. Но погремушка маняще блестела под летним солнцем. Я тряхнула её, и Стасик восторженно замычал. Выронив молоток, он схватил погремушку и с упоением застучал ей по левой руке – высохшей от рождения, сведенной вечной судорогой.
Я перевела дыхание. Но тут подошел тот самый автобус, которого дожидался Стасик, и он косолапо полез на ступеньки с погремушкой наперевес. Оставалось только последовать за ним – тем более, что Стасик мгновенно обо мне забыл. Не выпуская его из вида, я опять набрала бабушку:
– Он в десятом автобусе, едет по Горсоветской.
– Ой, спасибо, сейчас добегу до остановки, перехвачу его.
Шоу продолжалось. Стасик прошелся по салону, деловито постукивая погремушкой по сиденьям, и остановился, увидев в середине автобуса высокого полковника в повседневной форме.
Полковник посерел под фуражкой, когда Стасик остановился перед ним, гримасничая и гыгыкая от восторга – Стасик уважал тех, кто не уступал ему в габаритах. Сейчас он впал в такой экстаз, что стал кивать, кланяться и пытаться козырять – по словам матери, он обожал смотреть по телевизору парады. Он стукнул погремушкой по груди полковника, по левому погону… Автобус затормозил у остановки, и в салон бурей ворвалась бабушка Стасика.
– Ста-а-ас! Домой! Сейчас же!
Она вцепилась в Стасика и поволокла его за собой, как муравей гусеницу, успев благодарно кивнуть мне – мол, после поговорим. Полковник сглотнул слюну, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. А я рухнула на свободное сиденье и вдруг поняла, что всё это время не думала об Андрее.
Словно желая наверстать упущенное, тоска набросилась на меня с новой силой, но была какой-то другой, незнакомой. Она грызла меня, как оголодавший по зиме волк – но вместе с тем я задыхалась от злобы на весь мир, который невзначай подарил мне счастье и так же случайно отнял его навсегда.
Остатки здравого смысла напоминали, что я просто больна, и надо лечиться. Но злоба была куда сильнее. Я задыхалась от ненависти ко всему окружающему. В голове всплыли слова:
– Я жить устал, я жизнью этой сыт
И зол на то, что свет ещё стоит!
Макбету после этих слов оставалось совсем немного сражаться и произносить чеканные строки. А у меня есть Димка, который почему-то любит меня, хоть я ему не мать и вообще никто. Даже не мачеха – не успела ей стать. А любит он меня, наверно, из-за того же, из-за чего люблю его я: память об Андрее тянет нас друг к другу. Надо жить дальше…
Я не зря начала активы с Антона. Заряд душевной силы и бодрости, полученный от него, поможет мне дальше. Самое трудное в работе врача – ощущать собственное бессилие перед чужой болью и беспомощностью. А сегодня будет ещё много возможностей его почувствовать – вот хоть прямо сейчас.
– Здравствуйте, доктор.
Баба Зоя, Зоя Ивановна, лучилась тихой улыбкой. Представляет ли она дальнейшую судьбу своего внука? Её дочь пятый год вкалывала в Падуе, помогая по хозяйству старушке, которая была лет на десять моложе бабы Зои. А она достаточно молода и сильна, чтобы ухаживать за неходячим внуком. Зоя Ивановна была тем волоском, на котором держался весь этот дом, чистый и ухоженный, и жизнь Вали Дегтяренко. И волосок этот был из дамасской стали.
– Вы проходите, а я пока чаю сделаю.
Она не слышала моих отговорок, и на столе, рядом с файликом, где лежало направление на МСЭК, уже появились конфеты, вазочка с вареньем, что-то ещё…
– Валя, к тебе можно?
– Да, конечно. Здравствуйте.
Несовершенный остеогенез давно остановил Валю в росте, сковал анкилозами суставы. «Хрустальный мальчик», как называют таких больных. Жить он может только здесь, на кровати с противопролежневым матрацем, в окружении огромных подушек. Весь его мир – эта комната, да ноутбук – дверь в другую реальность, где Валя настоящий. Сильный, смелый, непобедимый. Есть множество поводов для ухода в мир сетевых он-лайн игр, но Валин повод, пожалуй, самый уважительный. Там он рубится на мечах, пилотирует звездолёты и ходит в танковые атаки. А здесь кот, прыгнувший за мухой, нечаянно сломал ему плечевую кость.
Кота отдали знакомым. Кость срасталась очень долго. И Валя остался вдвоём с бабой Зоей, в этих четырёх стенах – и на продуваемом всеми ветрами просторе виртуальной жизни.
У Антона есть дело. А чем заняться подростку, который с трудом работает на клавиатуре, потому что пальцы повинуются всё хуже и хуже? Ложку он удержать ещё может – пока. А потом? Бабе Зое за семьдесят, мать далеко…
Всё это мелькало у меня в голове, пока я тщательно мыла руки, переобувалась и входила в комнату – настолько чистую, что она казалась хорошо обставленной.
Валя вежливо отвечал на вопросы, рассказывал про учебу, но явно тяготился моим присутствием, поглядывая время от времени на закрытый ноутбук.
– А о работе не думал, Валя?
– Я зарабатываю – немного, правда. Силу продаю, артефакты разные.
– Ну, ты даёшь! Молодец! Послушай, а если попробовать самому игры писать – ну, сценарии? В этом ты собаку съел, знаешь, во что сейчас народ играет.
В серых глазах загорелся огонек интереса.
– Вы думаете, получится?
– Помнишь, как Наполеон говорил? «Главное – ввязаться в бой, а там видно будет».
