Елена Волкова
Чистые слёзы
– Леночка, тебе надо поесть. Ты, наверное, ничего не ела, – проговорила она почти шёпотом, выставляя тарелку с двумя сырниками и стакан чая на нашу тумбочку.
Я дико посмотрела на неё: «Как можно сейчас думать о еде?» Но тут же почувствовала, что очень хочется пить, и залпом выпила еле тёплый, приторно-сладкий чай. Маша села возле меня и взяла за руку:
– Лена, у тебя должны быть силы. Подумай, как ты нужна сейчас своему сыну. Ты должна есть.
Почувствовав её искреннее участие и сочувствие, я бросилась ей на грудь, беззвучно разрыдавшись, боясь разбудить детей.
Тепло обняв меня и сама еле сдерживая слёзы, она стала гладить меня по спине и успокаивать:
– Успокойся, всё будет хорошо. Нас лечит замечательный врач. Но ты не должна падать духом несмотря ни на что, потому что ты как никто нужна сыну.
Я поверила или мне хотелось верить ей (Маша была намного старше меня – её старшей дочери двадцать один год). Я послушно проглотила эти два слегка кислых сырника, зная, что Женя сегодня есть уже ничего не будет. Меня предупредили, что после наркоза ему давать только одну кипячёную воду. То ли сладкий чай разбудил аппетит, то ли я была голодна, ведь действительно ничего сегодня не ела, но ужин мне показался очень вкусным. Я как-то очнулась после еды. Дети спокойно спали, а мы с Машей сели на пустую кровать, и она шёпотом стала рассказывать свою не менее жуткую историю.
Сколько таких историй я ещё услышу, и все они о том, как люди учились жить в условиях, которые им предоставила судьба. Каждый из нас, оказавшись в непредвиденной ситуации, старался быстрее свернуть с этой дороги – дороги тяжелейших мук, нестерпимой боли, невероятной тоски и горя – полагая, что это временный путь. Мы тогда ещё не понимали, что теперь наша жизнь и пойдёт по этой дороге, с неё уже никогда не свернуть, и, встречаясь с новыми путниками, мы становимся другими, обретая, насколько это возможно, мужество и веру, решимость и надежду. Все эти жизненные истории подтверждали, что я на этом пути не одна. И есть ещё более тяжёлые судьбы, для которых уже ты становишься поддерживающим огнём.
У Ромы была проблема с пищеводом, надо было постоянно контролировать, что и как ест ребёнок. Его тоже сегодня утром прооперировал Красюк С. А. Это была палата с закреплёнными за ним больными. Как объяснила Маша, трубка пищевода, подходя к желудку, должна иметь небольшое расширение. У него же она сильно сужалась. Четырёхлетний мальчик давился пищей, если она была не протёрта, сразу начиналась страшная рвота. Родители не предполагали, что это была болезнь, требующая оперативного вмешательства в строение органа. Не раз они обращались в местную больницу, но всегда поднимался вопрос не как он ест, а что. Мама постоянно наблюдала за питанием и видела: если Рома кушал протёртый суп или кашу, самочувствие было хорошее, но если ребёнок ел твёрдую пищу, а это происходило, когда мамы не было рядом, то реакция организма была незамедлительной. Страшно было подавиться рвотными массами, поэтому старались соблюдать строжайшую диету. Местные врачи, в очередной раз подавив приступ, успокаивали родителей, что организм не воспринимает твёрдую пищу временно. Мол, с возрастом всё пройдёт… Пока ребёнок накануне чуть не задохнулся, его чудом удалось спасти, даже делали искусственное дыхание. И сегодня ночью их на скорой доставили из Мглина. Мальчик сразу попал на операционный стол. Так что Маша тоже ещё отходила от стресса, который испытала за истекшие сутки.
Она добавила, что Сергей Алексеевич – лучший врач отделения. А ведёт он себя немного странно, потому что он детский врач, и его необычный стиль общения как раз странен для нас, взрослых, а дети его очень любят. Я обрадовалась этой обнадёживающей информации. Тут же она мне ответила, почему и нас положили с детьми, ведь в больницу не кладут родителей, если ребёнку исполнилось более трёх лет. Рома был «тяжёлым», его нужно было кормить, строго соблюдать диету, а мой сын нуждался во мне, потому что «неходячий» и требовал особого ухода. С другими же детьми родители находились только в день операции, всё остальное время дети были одни. Существовало негласное правило, что мамочки, которые лежат тут со своими детьми, должны присматривать за другими детками в своей палате. Конечно, об этом даже и не надо было просить. Мы хорошо понимали, как непросто малышам, оставшимся в одиночестве среди чужих людей. Многие мамы (и это было приятно) благодарили нас за внимание, оказанное их детям. Но были и такие, которые полагали, что это наша прямая обязанность – вытирать попки, укрывать по ночам, кормить, проверять температуру, успокаивать их рёв и т. д. Но дети не виноваты, если у них привередливые мамы. Мы совсем не обращали внимания на их снобизм. Немного посудачив с Машей, просто делали свои дела и помогали чужим детям.
– Давай спать, – устало промолвила Маша. – Сегодня был тяжёлый день.
Спросив у медсестры разрешения прилечь на незанятые койки, мы легли на холодные матрасы, накрывшись тонкими покрывалами. Это была та из немногих ночей, когда я спала не с Женей, скрутившись клубочком у его ножек, а на отдельной кровати. И это ещё одно больничное правило: если маму положили с ребёнком, совсем не значит, что она должна спать на отдельной койке. Всё время, проведённое в больнице, мы ложились вместе, если это было возможно. Часто кровати были узкие – детские, и спать тогда приходилось либо на двух стульях, либо на полу. Главное, что я находилась с ним. А удобство, комфорт – эти понятия стали далёкими и ненужными. Важно выздороветь и уехать домой – с этой мечтой засыпали каждый вечер.
Я ещё долго не спала. Потом подхватывалась всю ночь. Женя, просыпаясь, просил пить, «ходил» в пластмассовую бутылочку, выполнявшую функцию мальчишечьего туалета.
Так закончился день 23 декабря 1999 года. Совсем недавно на уроках литературы я знакомила детей с трилогией А. М. Горького «Детство. В людях. Мои университеты». Один из уроков начинала с эпиграфа, в котором звучали слова автора: «На день надо смотреть как на маленькую жизнь», – и сегодня я всем своим нутром ощутила на себе смысл этой фразы. Прокручивая в голове последние события, произошедшие с нами, я поняла, что это был первый день другой жизни, о которой никто никогда не мечтает, но которая может случиться с каждым…
Наступил новый день – 24 декабря. Ровно в шесть часов вошла медсестра, включила свет, сделала уколы Роме и Жене, попросила нас:
– На посту возьмите градусники, померьте температуру всем троим.
Проснулись даже не от света и не от движения в палате, а от Жениного крика во время укола. Накануне у него было взято много анализов из пальца (общий) и из вены, и он почти не плакал. Но как мой сын реагировал на укол, слышали в отделении все. Он не просто кричал, он неистово орал. Мне кажется, если бы мог, он бы просто убежал. Каждый раз я пыталась его убеждать, что это быстро, что это нужно, чтобы быстрее уехать домой. Чего только не обещала, заговаривала! Но всё безрезультатно: это были настоящие истерики – и всё снова повторялось при следующей инъекции. Когда пройдёт время, Красюк предположит, что у Жени случился особый болевой синдром. Он мог вытерпеть всё, но не уколы.
Я начинала постигать азы больничного ухода, которым никто не учил. Так как нельзя было передвигать Женю и тревожить больную ножку, утренние процедуры заключались в протирании влажным полотенцем всего остального тела. Сыночек учился всему вместе со мной: обнимал меня за шею, а я приподнимала его осторожно, чтобы посадить на утку. Если затекало тело, искали позы, чтобы поменять положение. Сама тоже быстро приводила себя в порядок: чистила зубы, умывалась – в нашей палате был умывальник, и я скажу, что это очень удобно.
Около девяти ждали обход. Вошёл Красюк С. А., сегодня он был какой-то свежий и спокойный, начал с Прокопенко. Подойдя к нам, дал указание медсестре, фиксирующей позади него рекомендации, потом обратился ко мне:
– У меня в десять операция. Подойдите в ординаторскую в полдесятого.
– Хорошо, – пыталась произнести я ровно, хотя внутри вся дрожала от страха.
Только они вышли, открыла дверь санитарка:
– На завтрак! – и добавила: – Волкова, к вам пришли.
Я улыбнулась. Конечно, я ждала Сашу и надеялась, что он приедет.
Пока Маша не пришла из столовой, я не могла оставить детей одних. А потом почти бегом направилась к выходу из отделения. Хотя мы и расстались вчера утром, казалось, что не виделись вечность – так много всего произошло за сутки. Опираясь на подоконник, муж стоял в накинутом на плечи не совсем белом халате (ему выдали в гардеробе, где он разделся). Мы обнялись. Я со слезами на глазах описала всё, что произошло вчера. Он слушал, и только скулы напрягались на его побагровевшем лице.
– Остеомиелит? – тоже удивился он. – Откуда он? Что это?
Тут же рассказал, что моя крёстная, Вера, вчера уже позвонила в департамент здравоохранения – его возглавляет её подруга. Главврач в курсе. Если что, сразу идти к нему. Короче, из обычного пациента я мгновенно превратилась в протеже самого главы департамента. Тут же промелькнула мысль, что и Красюк уже осведомлён, потому что сегодня был несколько официален и отношение ко мне, как показалось, тоже стало другим.
Успокоившись, я спросила у медсестры, можно ли мужу пройти. И, получив положительный ответ, провела его в палату. Он привёз две огромные сумки. Там было всё, что приготовила мамочка: укутанный в полотенце ещё тёплый бульончик в пол-литровой баночке, какао – в литровой, блинчики, печенье, булочки, творожок, молоко, колбаска, кружка и тарелка, которые мы не взяли с собой, – в общем, сразу запахло домом и маминым теплом. Я принялась выкладывать всё съестное в тумбочку, а Саша подсел к Жене и стал спрашивать, что и как. Мы вместе попытались покормить сына, но нам удалось впихнуть в него одну ложку каши и немного чая с печенюшкой.
В полдесятого я постучалась в ординаторскую:
– Можно?
Стол Красюка стоял прямо напротив двери, он махнул головой, показал рукой на стул:
– Присаживайтесь.
Начал сам:
– Ваше заболевание очень тяжёлое. Лечение будет долгим. Остеомиелит – от слова остео – кость, милос – мозг, итис – воспаление – дословно: гнойное воспаление костного мозга. Остеомиелит приводит к разрушению костей. Чем меньше времени происходит процесс воспаления, тем меньше последствий. Прогнозировать ничего нельзя. – Его фразы были короткие и быстрые.
Я замерла, пытаясь воспринять смысл таких страшных слов.
– А откуда эта болезнь? – вырвался вопрос у меня изнутри.
– Чаще заболевание возникает после травм, повреждений кости, ранений… – начал он.
– Но он никогда не болел ничем серьёзным, – возразила я.
И то, что я услышала от врача, меня поразило ещё больше:
– Плохо, что не болел. Ребёнок должен болеть – тогда его иммунная система работает. А то, что ваш сын заболел остеомиелитом, подтверждает, что у него нет иммунитета. Гематогенный остеомиелит возникает в результате проникновения микробов в кость из фурункулов, ран. В вашем случае, наверное, повлиял синяк.
Он говорил всё это, а я как будто была раздавлена.
– Как? Из синяка? – не понимала я.
– Да, но он лишь спровоцировал, а предпосылки уже давно накопились в организме. Может быть, экология.
– А в чём заключалась операция? И что делать дальше? – выдохнула я.
Сергей Алексеевич на Женином снимке показал, в каком месте повреждена кость. В нижней части голени была вскрыта полость, и теперь, как он выразился, гнойная инфекция в идеале должна выйти наружу. Только потушив воспаление, можно будет говорить о восстановлении конечности. Сказал и о том, что, если бы сразу при таком вялотекущем течении болезни был взят общий анализ крови, диагноз был бы поставлен раньше, так как на сегодняшний день СОЭ (скорость оседания эритроцитов) 42 мм/ч при норме 2–10 мм/ч – а это и есть главный показатель наличия воспалительного процесса. Доктор также объяснил, что теперь Жене будут десять дней капать лекарства, делать уколы – всё для того, чтобы помочь организму справиться с воспалением.
– А сколько будем лежать?
– Хорошо, если за месяц управимся.
– Значит, и Новый год здесь встретим? Можно привезти телевизор?
– Да, можно.
Доктор посоветовал завести дневник и записывать любую информацию: по самочувствию, дыханию, количеству принятой еды и жидкости, реакции на лекарства и даже вести учёт выхода мочи и кала. Честно говоря, удивилась последним рекомендациям, но потом поняла, почему это важно. Так азы медицинского ухода стали входить в мою жизнь, а фиксирование ежедневных подробностей приведёт в будущем к достоверным воспоминаниям.
Всё это обсудили с Сашей. Сидели, держась за руки, и понимали, что на вопрос, кто виноват, – нет ответа. Виноват мальчик, ударивший Женю? Виноват доктор, не пославший на снимок и анализ крови? Виноваты мы, не придавшие ситуации серьёзного значения? Виноваты воздух, вода? Кто? Что? Почему стечение этих обстоятельств привело моего сына на больничную койку? Почему в конце концов страдает сейчас он, а не я?
Уже позднее я узнала о статистике данного заболевания на то время: выздоровление – 67 %, 23 % – с последующими рецидивами, 7 % – никогда не вылечивают, а 3 % – смертельные случаи. К большому сожалению, в 67 % мы не вошли.
Процесс лечения был запущен, и тяжёлое состояние Жени подтверждало, что болезнь не отступает. Я стала взрослеть, прекратила жалеть себя и поняла, что только я могу помочь своему сыну и только я несу ответственность за его выздоровление. Надо бороться? Я буду бороться. Надо надеяться? Я буду надеяться. У меня хватит сил и терпения на то, чтобы помочь моему маленькому мальчику…
В этот день у нас было ещё два посетителя, о которых нужно обязательно рассказать. К вечеру Саша привёз на машине схимонаха Никиту из Тихвинской церкви провести обряд соборования болящих чад. Всё это организовали тётя Валя с двоюродной сестрой Мариной. Воскресную школу этого храма посещал Серёжа, старший Маринин сын. Конечно, мы просили разрешения у Красюка С. А. Он буркнул, что это возможно после шести часов вечера, когда останется только дежурный персонал, чтобы не нарушать режим больницы. Естественно, обряд провели и для Ромы. Всё прошло достаточно торжественно, как мне показалось. Лишь один момент не давал покоя: когда Саша вёз отца Никиту обратно, святой отец сказал, что переживает больше за чадо Евгения, ибо его состояние очень тяжёлое.
Чуть позже к Роме с Машей приехала её старшая дочь Лена, студентка второго курса БГПУ. Вошла стройная, с тёмными распущенными волосами до пояса, черноглазая красавица в светло-сером приталенном костюме. Я невольно наблюдала и любовалась, как играла сестра с маленьким братишкой, искренно радовалась за них. А сама всё время думала, что уже три недели моя ещё пока тайна дарила надежду на радостные события, которые могут с нами произойти. Но пока об этом рано было думать: «Всё потом, главное сейчас – Женя…»
С девятнадцати до двадцати часов разрешено звонить по межгороду на медпост. Номер телефона я отдала Саше. В это время все ребята, кто мог передвигаться, выходили из палат и усаживались на диванчиках в холл ждать звонка из дома. Хотя лимит и устанавливали на три минуты, не всегда он соблюдался. Ребёнок, услышав на том конце провода родителей, мог просто плакать, а в это время несколько человек пробивались на линию, чтобы услышать родной голос и хорошие новости. А с другой стороны, дома твои родные начинают крутить бесконечное количество раз маленькое колёсико с заветными цифрами, чтобы пробиться на эту линию, а тут всё время занято и занято… На тумбочке всегда лежал листочек с перечисленными вещами и продуктами, которые нам были нужны, чтобы продиктовать вечером. Сегодня трудно оценить значимость тех телефонных звонков, когда у каждого в кармане лежит сотовый. Но это было так. Целый день ждали предстоящего разговора, а дождавшись, сообщали какую-нибудь важную «мелочь»: съел сегодня три ложки супа вместо вчерашних двух; назначили другое лекарство, быть может, оно облегчит боль; сегодня улыбнулся; спал ночью несколько часов спокойно; играл с детьми в палате; снова орал на всё отделение во время уколов; о перевязках и капельницах, облегчающих состояние; о дне очередного снимка (каждые две-три недели), который давал новую надежду – вот этими рутинными новостями была заполнена теперь наша жизнь, ими делились и с нашими родными. Сколько было этих междугородних звонков? И кто больше нуждался в них? Сколько денег было потрачено на эти звонки?! Мама оплачивала телефон до восьмисот рублей в месяц – это при папиной-то пенсии три тысячи рублей! Но разве о деньгах шла речь, когда была возможность услышать родной голос… Они полагали услышать добрые вести, а мы – побывать в кругу родных дома. Это была ещё одна соломинка, которая не давала утонуть. Провод, протянувшийся где-то под землёй, сближал и не позволял чувствовать себя одиноким. Так и жили мы от звонка до звонка…
В субботу, 25 декабря, всё шло по больничному режиму: утром уколы, обход дежурного врача, капельница – так выстраивался наш день. В палате остались только мы с Машей и нашими детьми. Девочку вчера выписали. После обеда к нам поступил мальчик восьми лет – Алёша. Из приёмного отделения сразу попал на операционный стол, а потом в нашу палату. Сопровождала мальчика мама. Пока он отходил от наркоза, поделилась, что подтвердился перитонит, еле успели. Плакала. Алёша занимался танцами и завтра утром должен был ехать со своим коллективом на конкурсное выступление в Смоленск, а теперь всё сорвалось. Ещё одно подтверждение истины: мы предполагаем, а Бог располагает. Никто таких вещей не планирует. Сначала нам показалось, её заботили больше расстроенные планы, но слабое состояние мальчика, дренаж в боку, в конце концов наши истории – привели маму в чувство, и она тоже поняла, что сейчас нет ничего важнее выздоровления сына. Наверное, мы все ведём себя неадекватно, когда судьба словно приостанавливает наш размеренный ход жизни. Пару дней назад я так же переживала о пропущенном утреннике и чужих отметках.
А уже вечером, после полдника, открылась дверь и неожиданно вошёл наш папа с большой сумкой (с кем-то приехал попутно). Мы не ждали его, обещал только в понедельник. Он привёз маленький телевизор из кухни и видеомагнитофон, кассеты с мультиками. Поставили его на шкаф напротив нашей кровати. Дети обрадовались. Мама передала две небольшие подушки: одну Женечке под ножку, другую – мне. Конечно, были и мамины домашние деликатесы: супчик и картошечка с рыбкой, солёные огурчики в баночке. И как мамочка всё успевает? В общем, привет из дома оказался не только вкусным, но и приятным. Быстро настроив технику, Саша уехал, потому что его ждали.
Ночь была очень тяжёлая: Женя почти не спал, всё время стонал, иногда кричал от боли. Звала медсестру. Она делала болеутоляющие уколы, но они совсем не помогали. Затишье наступало на несколько минут. Я ждала, чтобы скорее наступило утро, надеялась, что врач найдёт средство, чтобы помочь сыну. Но долгожданный рассвет не наступал, и это уже становилось пыткой.
Так, в воскресенье, 26 декабря, открылась дверь. Вошёл дежурный врач. Мне показалось, это был совсем молодой мужчина. Запаниковала, что не сможет помочь. Женя сидел, опираясь на две подушки. Ножка укрыта пелёнкой, но сам очень тяжело дышал. Пот, проступавший на лобике, я постоянно вытирала. Он весь изнемогал от боли, от усталости, потому что всю ночь не спал. Врач сделал два шага навстречу к нам и произнёс только одну фразу, и то не для нас, а для медсестры, стоявшей позади него:
– Волкова в реанимацию.
Мне показалось, я оглохла. Дыхание остановилось. Они оба мгновенно развернулись и вышли. Только услышала, как медсестра, повернувшись ко мне, успела сказать:
– Раздевайте мальчика, – и сама крикнула в пустоту коридора: – Оля, вези каталку.
Я стала оглядываться вокруг, на Машу, которая тоже застыла, как столб. Руки не слушались. Очнувшись, побежала за врачом, который шёл в ординаторскую:
– Доктор, подождите, что случилось?
– Мальчик задыхается. Он не справляется. Теряем время, – бросил он, даже не посмотрев на меня.
Я остановилась. Ноги еле держали. Мне хотелось бежать к сыну, а я не могла, как будто гири повесили на ноги. Хлопнула дверь в ординаторской – я вздрогнула. Тут увидела медсестру, она уже везла каталку к нашей палате, я ринулась туда. Когда заскочила в палату, Маша стояла с Женей и что-то ему говорила. Я подбежала к сыну, стала расстёгивать пуговички на рубашке и вдруг почувствовала, что его огненно-горящее тельце стало оседать у меня в руках. Я убрала подушки, поддерживающие моего сыночка, и он просто упал мне на руки. В эту минуту подошедшая медсестра стала давать чёткие указания, которые я выполняла беспрекословно:
– Стелите простынь на кушетку. Под голову и под ножку положите подушки. Накрыть можно одеяльцем, там очень холодный коридор.
Пока спускались в лифте, ехали по длинным безлюдным коридорам, я всё время держала его маленькую горячую ручку, смотрела в его потухшие глазки и беспрестанно говорила:
– Сыночек, тебя везут к главному доктору больницы, который знает, как лечить твою болезнь. Меня туда не пустят, но ты не бойся. Я буду за дверью тебя ждать. Скоро приедет папа, и мы поедем домой…
Всё это повторила несколько раз, не давая возможности ему меня о чём-то спросить.
Когда мы приблизились к двери, медсестра стала дёргать щеколду, чтобы открыть вторую половину, и у меня была секундочка, чтобы обнять сына. Я наклонилась к своему мальчику, поцеловала несколько раз, почувствовала его тёплые ручки на своём лице и отпустила…
Дверь громко захлопнулась. Я слышала удаляющиеся звуки маленьких колёсиков каталки, а потом наступила гулкая тишина.
«Что сейчас с ним делают? Что чувствует мой ребёнок, оставшись наедине с чужими людьми? Бедный мой мальчик, потерпи, я с тобой! Ты не один, нас разделяют всего какие-то пара стенок», – проносилось у меня в голове.
Через несколько минут вышла медсестра.
– Идите в отделение. Вас всё равно не пустят, – отрезала она и повезла каталку с подушками и одеяльцем обратно.
– Нет. Я побуду, – ответила я не ей, а себе.
Наступила зловещая тишина. Мысли обрывались. Я словно замерла между двумя пространствами. Там, за дверью, моё счастье, мне-то только и нужно, чтобы мы были вместе, чтобы этот ужасный сон закончился.
…Как здесь холодно!.. Сколько же здесь градусов? Пятнадцать? Восемнадцать? Не чувствую ног. Ах да, цветы!.. Для них здесь климат как раз подходящий. Посмотрев на эти огненные розы, поняла вдруг, что эта холодная оранжерея дарит жизнь только им. Напротив стоит тумба из трёх пуфиков с кожаным покрытием, но сидеть совсем невозможно – ноги коченеют. А за окном снег, он всё падает и падает…
Прошёл час. Всё так же тихо, словно за дверью вообще никого нет. Надо пойти переодеться и позвонить домой. Что я им скажу? Мамочка, прости меня, но я уже час не знаю, что с моим ребёнком…
Оглянувшись ещё раз на безжизненную дверь, я двинулась по коридору. Пыталась идти быстро, но ничего не получалось: мои конечности замёрзли. Передвигалась, как на обледеневших ходулях. «Позвонить и теплее одеться!» – твердила я себе задачи, которые нужно было немедленно выполнить.
Мне разрешили сделать звонок из ординаторской. Трубку поднял папа.
– Пап, – постаралась я говорить спокойно, но дрожащий голос выдавал тревожное состояние, – Женю перевели в реанимацию. Срочно найди Сашу, пусть приезжает. Пап, всё, говорить больше не могу…
Я не дала ему сказать ни слова. Опасалась, что разревусь, хотя безудержные слёзы уже застилали глаза.
Вошла в палату, все молчали. На разобранной кровати лежали вещи: маечка, клетчатая рубашка и трусики. Поднесла к лицу маечку. Влажная от пота, ещё пахла сыном. Ощутив на себе сочувствующие взгляды, очнулась и увидела сквозь влажную завесу Алёшу с мамой, Рому с мамой. Но в эту секунду я сдержалась. Какой-то внутренний холод сковал мои слёзы, и я не зарыдала, а, наоборот, сложила Женины вещи под подушку и стала быстрее натягивать водолазку и колготки: мне нужно вернуться туда скорее, чтобы быть ближе к моему сыну. Мне нужно убежать отсюда, от этих безмолвных, смотрящих на меня жалостливых глаз.
Набрасывая на ходу халат и завязывая пояс, обратилась к Маше:
– Приедет Саша – скажи, что я возле реанимации на втором этаже. Пусть идёт туда.
Она пыталась остановить меня:
– Лена, подожди его здесь.
– Нет, я буду там, – кинула я почти на бегу, хлопнув дверью.
Снова прилетела в этот безлюдный коридор. Немного согрелась, перебегая по лестнице с этажа на этаж (не могла ждать лифта). Тут всё было так же – тихо и холодно. Я села на тумбу, и тишина заставила шевелиться мои мысли. Стала представлять, как папа положил трубку, потом набрал номер сватов 2-10-59, огорошил «новостью». Потом стал одеваться и, я уверена, помчался на рынок, где работали мама и Танюша. Я думаю, именно сестрёнка побежит к нам домой, а папа будет помогать собираться маме: какая теперь работа. Какая же я эгоистка! Думала только о себе, а им каково? Прости меня, папочка… Пыталась представить чувства каждого, дрожащие руки родителей, мамины глаза, а главное – опустошение и безудержный страх, которые появляются после произнесённого слова реанимация. Но я отвлекала себя от чёрных мыслей, сдерживая себя тем, что сын там не один, там врачи – они борются. И надежда – это то, что заставляло меня здесь сидеть.
Через дверь стали выходить люди в белых халатах, но они проходили мимо, как будто меня тут и не было. Сначала я вздрагивала, вскакивала, поднималась навстречу, но, убедившись, что идут не ко мне, пропускала их, а сама садилась на своё нагретое место.
Просидев какое-то время, я вдруг почувствовала какие-то движения внутри себя: сначала лёгкую тошноту, но имен-но потому что ещё не ела сегодня, она быстро прошла. Затем неприятные ощущения и тянущие позывы внизу живота, потом тёплую влагу. Я переключилась: что это? Поднялась – закружилась голова, тошнота проступила яснее. Почувствовала выделения – как? У меня же ничего нет! Что это? Нужно было идти в аптечный киоск на первом этаже. Боясь надолго оставить свой пост, снова пошла в палату за деньгами. Голова сильно кружилась. Шла, как пьяная, цепляясь за стены, опасаясь упасть. Не давая возможности Маше меня о чём-либо спросить, взяв кошелёк, сразу же вышла.
Закрылась в туалете на первом этаже… С ужасом вспоминаю этот момент своей жизни. Спазмы живота придавили к полу. Я всё поняла, почувствовала себя такой несчастной, одинокой. Судорожные рыдания, охватившие меня, выдавили из нутра всё, что можно: кровь, слёзы, безудержный голос. Я отчаянно закричала, а потом, закрыв лицо руками, долго плакала навзрыд. Чувствуя, что просто теряю сознание, я ухватилась за влажную железную трубу, стала подниматься, сознавая, что упаду сейчас прямо здесь. Боль потери не давала мне сил потянуть за леску, чтобы слить воду. Я стояла у окна и плакала. Не знаю сколько: горе вошло в меня… Опустошённая, зарёванная и подавленная, я шла по холлу первого этажа и уже приближалась к лестнице, чтобы подняться на второй этаж. Стук входной двери заставил оглянуться – сквозь пелену слёз я распознала знакомую фигуру. У меня подкосились ноги, Саша подскочил, подхватил меня и с ужасом услышал мои слова:
– Мы его потеряли…
Но тут же поняла по меняющемуся взгляду, что он слышит не то, что я хотела сказать.
– Нет, нет: Женя в реанимации. У меня выкидыш… – И я ощутила его глубокий выдох.
Мы сели тут же, муж обнял меня. Я уткнулась в его дублёнку и стала со слезами выплёскивать пронзающую боль. Чувствуя его дрожь, я посмотрела на него. Его красные водяные глаза подтверждали, что ему тоже тяжело. Это были жуткие мгновения нашей жизни, сделавшие нас взрослыми буквально за один день. Потом мы молчали, чувствуя своё бессилие. Тупо смотрели в пол. Потом он хрипло проговорил:
– Не плачь, у нас будут ещё дети. Главное, чтобы Женя выжил.
Он как-то сразу провёл черту между тем, что есть, и тем, что будет.
– Тебе нужно к врачу, – настоятельно произнёс Саша.
Но, конечно, ни о каком враче сейчас не могло идти речи. Я резко ответила:
– Потом.
В общем-то, все события, которые последовали дальше, не давали возможности вспоминать о произошедшем. И правда, к этой потере мы больше не возвращались.
Когда успокоились, он сказал, что Вера позвонила главврачу. Но так как воскресенье, нас ждал заведующий реанимацией. Мы вдвоём пошли по знакомому мне маршруту к той двери, за которой находился наш сын.
Ждали недолго, вышел врач в бирюзовом костюме и оранжевом колпаке. На лице маска. Видны только густые белёсые брови и голубые глаза. На кармашке вышиты буквы: «Карпичков А. А.». Он снял маску:
– Волковы?
В едином порыве мы махнули головами:
– Да.
После недолгой паузы, вероятно, выбирая выражения, он осторожно и размеренно произнёс слова, которые помню по сей день:
– Ребёнок очень тяжёлый. Состояние критическое. Делаем всё, что можем. Но мы не всесильны. Может случиться самое страшное. Готовьтесь ко всему. Не стойте здесь зря, идите лучше в церковь. Если что-нибудь понадобится, сообщим в отделение.
Нас накрыло. Как будто лавина мгновенно снесла нас в какую-то узкую расщелину, где нет ни света, ни звуков, ни воздуха – ничего. Одна промозглая чернота. И только гулкое эхо вторит: «Готовьтесь ко всему». Тело стало ватным. Саша держал меня под локоть, но я чувствовала и его усиливающуюся дрожь.
Мне казалось, что происходящее – результат моего воспалённого восприятия. На самом деле всё не так страшно. Но произнесённые доктором слова подтвердили ужас ситуации. Мы молчали. Он повернулся и пошёл в отделение, закрыв за собой дверь. Наверное, такие фразы он произносил не раз. Но мы-то попали в эту яму впервые. Что чувствовали тогда? Молодые мама и папа, у которых отобрали жизнь. Мы синхронно повернулись и молча поплелись по коридору, уцепившись друг за друга. Потерянные во времени и пространстве, медленно шли, шли, спустились на первый этаж и, не сговариваясь, приземлились на сиденья. В выходной день родители навещали своих детей: одни возились с принесёнными игрушками, другие плакали и просились домой, третьи кушали принесённые гостинцы. А мы не слышали и не видели этой суеты. Просто молчали, потому что не было смысла ни в каких словах. Главное сказано. Думать о чём-то в таком состоянии невозможно, мозг просто остановил свою работу. Каждый из нас переместился на свой остров. Казалось, что нарушить наше уединение невозможно. Оцепеневшие от услышанного, мы тихо сидели и смотрели пустыми глазами сквозь серую пелену за перемещающимися силуэтами.
