Елена Владимировна Семёнова
Русский Жребий
– А нам ничего не остаётся, как убивать их, чтобы не быть убитыми, чтобы не позволить им убивать безнаказанно…
– Почему?
– Почему-почему… Потому что в одних дьявол вселился и гонит их бить, жечь, уничтожать… Тех, кому он ещё не указчик. Нас.
– Вы разве верите в Бога?
– Да не то, чтобы… Сам понимаешь, нас воспитывали без всяких там… религий. Но, вот, в дьявола я, глядя на всё теперешнее, начинаю верить. Не обошлось здесь без козлобородого, точно не обошлось. А раз он есть, так, значит, и Бог должен быть… Я-то уж вряд ли эту заковыку пойму, а ты поймёшь! – Михалыч округлил красноватые глаза и пристукнул кулаком по столу.
– Почему вы думаете?
– Ты на войну идёшь. Война тебе и ответит. А ты мне расскажешь, ежели живой вернёшься, и ежели я прежде того не помру. Обещаешь? – старик лукаво прищурился.
– Обещаю, Иван Михалыч.
– Ну и добре. Поезжай с Богом. Предложил бы я тебе на посошок накатить, да вижу мой самогончик тебе кишки шибко жгёт. Ступай, Робочка. Воюй честно и вертайся с победой. А я постараюсь тебя дождаться.
С этим напутствием и покинул Роберт родной город, захватив с собой лишь деньги и смену белья. «Тебе бы снайпером быть!» – сказал когда-то хозяин тира, где он выиграл медведя для Лили. Снайпером или не снайпером, но за всех погибших, за Юру, за Иру, за сестру он этим гадам отплатить сумеет. А попутно, может, и самого себя на войне отыщет, и поймёт что-то, что не даётся пониманию «нормальных людей»…
Глава 2.
Мирослава – это имя отец дал ей при рождении, а спустя шесть лет, при крещении назвали Верою… Редко бывает, чтобы имена так точно отражали душу, саму жизнь носящего их человека. Миротворчество и вера – такова была суть Мирославы. Да и как иначе могло быть, если сама жизнь сделала её стезю узкой и не предполагающей выбора. Впрочем, может, это ей казалось, что выбора нет, а другая на её месте легко бы увидела его и, не смущаясь лишними «комплексами», обычно отягощающими жизнь совестливых людей, двинулась по совсем иной дороге.
Мирослава была младшим ребёнком в семье. Её любимая сестра, Галинка, была старше её на два года. Умная, весёлая, большая рукодельница, она была для Мирославы примером. К сожалению, от рождения сестра была больна – тяжёлый порок сердца. Врачи вынесли приговор: без операции девочке не дожить и до восемнадцати лет. Операция же сама могла стоить Галинке жизни…
Всё же, когда сестре исполнилось десять, родители решились. Ведь каждый год промедления снижал шансы на успех операции. Галинке, конечно, не сказали, что именно её ждёт, пообещав, что во сне доктор починит её сердечко, которое позволит ей, наконец, также беспечно резвиться со сверстниками, как Мирославе.
Галинка обрадовалась этому обещанию (она так мечтала о велосипеде и коньках!) и ничуть не боялась. На последнем семейном ужине перед отправкой в далёкий кардиологический центр сестра была очень весела. Родители и бабушка надарили ей множество подарков и также старались выглядеть бодрыми.
Утром Мирослава в последний раз видела ту Галинку, которой так восхищалась, которая учила её читать, помогала с уроками, с которой они вместе взялись сочинять рассказы из жизни животных и мечтали уговорить маму завести им собаку…
Через долгих два месяца сестра вернулась. Но это был уже другой человек. А, точнее сказать, тень, память прежней Галинки… Через три дня после операции её сердце остановилось. Пока снимали незадолго перед тем наложенные швы, пока пытались заставить сердце биться вновь, мозг оставался без кислорода. Итог – полностью недееспособный, искалеченный человек… Впрочем, с «починенным» сердцем, дающим ему возможность промучиться ещё долгие годы.
Даже теперь обращаясь памятью к тем дням, Мирослава иногда думала, что лучше бы этой операции не было. Да, может быть, Галинка прожила бы обидно мало, но она бы жила! Пять, семь, десять лет – жила! Ведь это лучше, чем двадцать лет сидеть недвижно, бессловесно в своём кресле, ничего не мочь, от всего страдать… А сколько ещё впереди…
Тем не менее, Мирослава очень любила свою сестру. Её детство закончилось, когда ту привезли домой, и вся жизнь полностью изменилась. Теперь Мирослава словно стала старшей. Она чувствовала себя ответственной за Галинку и всеми силами старалась помочь ей, ещё надеясь, что её можно вернуть. Она принесла в дом щенка и настояла, чтобы он остался в доме, обещая заботиться о нём единолично. Когда Мирослава к ужасу матери посадила тёплый, повизгивающий комок на колени сестре, лицо той впервые ожило, дрогнуло в подобии улыбки, в её глазах девочка прочитала бесконечную благодарность. Так сёстры снова стали понимать друг друга. И Мирослава поставила себе целью хоть отчасти возвратить Галинку к жизни и сделать эту жизнь, насколько возможно лучше, наполнив любовью и заботой.
В школьные годы у неё не было подруг, потому что на них просто не оставалось времени. С уроков она бежала домой – заниматься с Галинкой. Когда к той приходила нанятая родителями учительница-специалист, Мирослава не отходила ни на шаг, запоминая, как та работает. Вместе с Галинкой она смотрела мультфильмы, гуляла, играла перед ней с выросшим в большого косматого пса Динго, читала вслух, рассказывала… В глазах сестры она видела понимание, и это придавало сил. Постепенно Галинка худо-бедно научилась сама есть, ей нравилась музыка, нравились службы в церкви, прогулки, живопись… К сожалению, Город был весьма беден по части галерей, и Мирослава заботливо собирала фотографии известных полотен, увешивая ими комнату сестры. Когда-то имевшая талант к рисованию, Галинка и теперь иногда бралась за карандаш, словно что-то вспоминая, напрягая плохо слушающиеся пальцы. Её рисунки были похожи на те, что рисуют маленькие дети для своих родителей, но врачи и это считали большим чудом «в таком состоянии».
Так прошло детство. Сверстники играли, ходили на танцы, влюблялись. Мирослава ходила за сестрой и вместо модных журналов штудировала медицинскую литературу. Она уже знала, что непременно станет врачом, чтобы помогать таким, как её сестра, и самой Галинке.
Институт Мирослава закончила с красным дипломом. Это была последняя радость отца, ушедшего две недели спустя… Через несколько лет не стало и бабушки. Они остались втроём: Галинка, Мирослава и мать, теряющая зрение и всё реже выходившая на улицу. Вся жизнь молодой женщины разделилась между больницей, где она работала, и домом, где об отдыхе также можно было не мечтать. И всё же Мирослава не жаловалась. Их троих связывала такая крепкая любовь, которая давала силы им всем. И никогда не думала она поменять свою участь на неведомую «лучшую». Казалось, что всё так и будет вечно… Старый дом на самой окраине с огородом и козой, три женщины, живущие в своём, оторванном от остального мире.
Но однажды в Город пришла война. Без торжественного сообщения («Сегодня в четыре часа утра…»), буднично, но от этого не менее жестоко. Когда колонна вражеской техники только ползла к Городу, казалось, что это всего лишь попытка запугать. Ведь не будут же они, в самом деле, всё это использовать против ни в чём неповинных людей, «преступление» которых состояло лишь в том, что они посмели высказать своё нежелание жить в одной стране с властью, которая не уважает их прав, языка и традиций? Ведь эти вопросы можно решить миром! Просто поговорить с людьми, понять друг друга, приструнить сумасшедших радикалов, чей разбой и спровоцировал народное возмущение!
Когда под танком погиб первый человек – один из тех простых деревенских мужиков, что вместе с бабами вышли останавливать технику голыми руками и витиеватой бранью, закрались первые сомнения. Неужто и нас так давить будут? По трупам пойдут – лишь бы догнуть своё? Нет, не может быть… Ведь всё-таки мы – один народ! Что же они там – если не в правительстве, то в армии – без совести все?
Не верилось. Даже когда гнали к Городу «Ураганы» и «Грады» (никогда Мирослава в оружии не разбиралась, а теперь заставила жизнь) – не верилось. Братья! Люди! Одумайтесь! С кем вы сражаться хотите таким страшным оружием? С малолетними детьми и немощными стариками? Или уже вовсе зашорены ваши глаза и души, и вам всё равно, кого убивать – лишь бы убивать?..
Пока шли перестрелки, попытки прорывов в Город, отражавшиеся ополчением, ещё теплилась надежда. Но сегодня утром в огород соседа дяди Вити упал первый снаряд. А затем чуть поодаль ещё один. Дядя Витя задумчиво ходил вокруг воронки, шкрябая покрытый седой щетиной подбородок, качал головой:
– От же ж бисово отродье… Ну, ты, поглянь, Славушка, шо понаделали. Пропали мои грядки! Ещё и стекло на веранде посыпалось… Нет у этих фашистов матерей, не может быть! Чёртовы они дети…
– И чёртовой бабушки, Петрович! – раздался весёлый голос.
Олег легко перемахнул через невысокий забор, хлопнул деда по щуплому плечу:
– Не горюй, отец! Скажи спасибо, что в дом не попало!
– Да уж, спасибо! – фыркнул дядя Витя. – А завтра, поди, попадёт? Как думаешь?
Олег посерьёзнел:
– Всё может быть. Пока они только пристреливаются. Проба пера, так сказать…
– Ну, дякую тоби, сынку, обнадёжил, – усмехнулся дед и, припадая на больную ногу, заковылял к дому, бранясь сквозь зубы.
Олег присел на жёрдочку забора и потянул за собой Мирославу, крепко сжав её руку. Та послушно села рядом, глядя перед собой.
Олежку Тарусевича она знала ещё со школы. Это был единственный мальчик в классе, который, нисколько не опасаясь прослыть «чеканутым», как «эта», исправно провожал её до дома, выискивал картинки и открытки для Галинки и даже гулял с ними обеими и приходил на чай. Это человеческое отношение к сестре особенно трогало Мирославу, и она была глубоко благодарна за него Олегу.
После школы Тарусевич ушёл в армию, а, вернувшись, устроился в мастерскую по ремонту машин. Руки у Олежки всегда золотые были. Если дом Мирославы ещё не рассыпался на части, то только благодаря ему: крыша, пол, ступени – всё было починено этими работящими руками. Впрочем, было у Олега и ещё одно занятие – так сказать, для души. Пописывал он для себя разные занимательные истории да стихи. Последние, правда, слабоваты были, а, вот, рассказы Мирославе нравились. Кое-что она даже читала вслух Галинке, и той они нравились также. Сам же Олег, относился к своей «писанине», как к забаве и не более того.
Странные сложились отношения между ними. Мирослава знала, что Олег питает к ней не только дружеские чувства, что он любит её, любит по-настоящему. На видного и работящего парня девицы заглядывались – только свистни! Мог бы Олег и жениться уже, и жить, как все. А он словно не обращал внимания ни на кого, преданно помогая своей однокласснице, вменив себе эту заботу в обязанность. А что же она? Своих чувств к Олегу Мирослава не понимала. Конечно, это был самый близкий, не считая матери и Галинки, для неё человек, единственный друг, на которого всегда можно было рассчитывать. Но любовь… Так связана была Мирослава семейным горем, так занята хлопотами о сестре, что не до себя было, не до разбирания собственных чувств. К тому же какое будущее могло быть у неё с Олегом? Зачем ему такая жена, такие проблемы? Ему совсем другая женщина нужна. Рассуждая так, Мирослава, однако, чувствовала себя виноватой перед Олегом. Ведь невольно подавала она ему надежду, принимая его бескорыстную помощь, позволяя ему подлаживать свою жизнь под её…
Вот, и теперь отчего-то совестно было поднять на него глаза… А он сидел рядом, сильный, уверенный в себе, мужественный. Одним из первых он вступил в ополчение, уже несколько раз побывал «в деле» и чувствовал себя в этой круговерти, как рыба в воде. Прирождённый защитник… Обычную футболку и джинсы сменил камуфляж, лицо загоревшее, обветренное, а глаза синеватые поблёскивают озорно, и волосы светло-русые непокорно вьются – сидит, семечки полузгивает и тоже не смотрит на ту, к которой пришёл.
– Я чего пришёл, – сказал, наконец. – Я вечером на передовую выдвигаюсь.
– Куда? – спросила Мирослава.
Олег назвал Предместье, которое наиболее рьяно пытался взять противник.
– Отправляемся в подчинение Сапёра.
– Кто это – Сапёр?
– Комендант тамошний, линию обороны держит. Говорят, отличный мужик и начальник грамотный.
– Местный или из России?
– Говорят, местный. Но шифруется знатно. При посторонних, а тем паче при журналистах только в маске появляется.
– Может, семья у него, не хочет подвергать опасности, – предположила Мирослава.
– Может быть, может быть, – согласился Олег. – Я, вот, тоже не хочу, чтобы ты себя подвергала опасности.
– Ты о чём?
– О чём? Ты думаешь, «подарок», что к деду на огород залетел, последний?
– Теперь уже… не думаю…
– Ну, правильно. Ты знаешь, сколько они техники нагнали, Мирка? Таким огнём здесь всё живое с лица земли смести можно. Они и будут сметать, потому что воевать не умеют, потому что трусы и сволочи.
– Разве это возможно?
– Возможно, Мирка. Нет, конечно, если к нам «вежливых людей» с не менее «вежливой» техникой пришлют, то «укропам» ловить будет нечего.
– А если не пришлют? – Мирослава тревожно взглянула в лицо Олегу.
Тот помрачнел:
– Если не пришлют, то армагедец нам здесь обеспечен. По высшему разряду.
– И что же делать?
– Кто может, тем лучше уезжать из города. Детей увозить, больных… Это я тебе, в общем, и хотел посоветовать.
– Ты прекрасно знаешь, что нам некуда ехать, – развела руками Мирослава. – Кому и где мы нужны? У нас же никого нет. Да и больницу я не могу оставить. Там мои больные, их надо лечить…
Олег обречённо махнул рукой:
– Другого я не ждал. Ладно, тогда запоминай: если начинается обстрел, немедленно прячься в подвал. И всё самое ценное и необходимое заранее туда отнеси.
– Олеж, самое ценное у меня – Галинка и мама. Ты себе представляешь Галинку в подвале? И как её туда-сюда таскать? Да ещё немедленно? А если меня не будет дома?
Олег досадливо стукнул кулаком о деревяшку:
– Мир, что ты хочешь услышать? Я не знаю ответа на все эти «если». Если бы моя жизнь могла избавить вас ото всего этого, я бы с радостью отдал её тотчас, но она, знать, слишком дёшева!
Мирослава опустила руку ему на плечо:
– Это твоя-то жизнь дёшева? Да как бы мы без тебя жили последние годы… Я таких людей, как ты, никогда не встречала. Поэтому береги свою жизнь, пожалуйста! У нас ведь кроме тебя никого нет…
Олег сжал её ладонь, пытливо посмотрел в глаза:
– У нас? А у тебя?
– И у меня… – потупила взгляд Мирослава.
– Вот что, Мир… Я давно с тобой поговорить хотел, но всё откладывал. А теперь уже откладывать некуда. Вечером я уезжаю… И я не знаю, что будет через день, через неделю, через месяц. Так, вот, я хочу знать, мы так и будем играть в детскую дружбу или ты всё-таки выйдешь за меня замуж?
Мирослава вздрогнула:
– Олеж, да ведь у меня Галинка, мама… Ты же знаешь…
– Кажется, все эти годы я заботился обо всех вас троих. И твоя сестра с тётей Аней уже давно мне не чужие. Вы уже моя семья, неужели ты этого не понимаешь? Но я устал от неопределённости, Мир. Я люблю тебя, и не делай вид, что этого не знаешь. Я хочу, чтобы всё по-человечески было и только.
– Я тоже этого хочу, – тихо отозвалась Мирослава. – И… я согласна!
Лицо Олега просветлело:
– Тогда мы обвенчаемся, как только я вернусь! – решил сразу. – А в том, что я вернусь, ты теперь можешь не сомневаться. Мне и бронежилет не нужен – я теперь заговорённый! – с этими словами он обнял Мирославу и поцеловал её.
Прекрасное мгновение, однако же, было тотчас прервано бестактным ворчанием дяди Вити:
– Гляди-ка, нашли, понимаешь, время хороводиться! Тут, понимаешь, грядки все кобелю под хвост, а у этих…
– А ну тебя, старый ты хрыч, с твоими грядками! – воскликнул Олег. – Женимся мы, отец, понимаешь? Она мне только что согласие дала, вот! А ты – «грядки»!
– Ну… то другое дело, – смягчился дед. – Наши вам поздравления. Такое событье и спрыснуть бы не грех.
– Спасибо, отец, но я на службе, – твёрдо ответил Олег. – Сам знаешь, у нас тут «сухой закон».
– Тоже правильно, – согласился дядя Витя. – Ладно, сынку, ты, главное, накрути хвосты этим поганым за мои грядки да целым возвращайся.
– Обещаю, отец! – рассмеялся Олег и, расцеловав напоследок Мирославу, простился с нею «до свадьбы».
– Эх, дочка, что ж теперь будет? – вздохнул дед, озабочено бродя вокруг воронки.
– Не знаю, дядя Вить, – откликнулась Мирослава. – Что Бог даст… – взглянув на часы, она заспешила домой. Нужно было покормить Галинку, приготовить для неё с мамой всё, что им может понадобиться до завтрашнего утра – Мирослава должна была уйти на ночное дежурство. И… самое необходимое в подвал отнести. Подумать, как оборудовать его для Галинки с мамой. А, главное, как сделать спуск туда. Галинка и теперь всё что маленький ребёнок была – лёгкая, как пушинка. И мама сможет поднять её в случае необходимости. Но мама плохо видит, и, значит, спуск должен быть лёгким. Эх, не догадалась Олега спросить – придётся самой придумывать… И так мало времени на всё!
– Война, дочка, страшная это штука, война… – бормотал вслед дед. – Я войну мальцом пережил, помню… И хаты сгоревшие, и людей повешенных… От уж не думал, что снова придётся ей, проклятой, в бельма её посмотреть…
Не думала и Мирослава, что «война», такое незнакомое ей понятие, «война» – что-то из книг и фильмов, да из других стран, «война» – что-то далёкое и неосязаемое, станет вдруг жуткой реальностью, в которой ей придётся существовать, ежечасно борясь за свою и чужие жизни.
Глава 3.
– И что у тебя, Таруса, морда, как у нажравшегося сметаны кошака? – насмешливо спросил Олега Стёпка-Курган, когда машина под покровом сумерек тронулась в направлении Предместья.
– Да, вот, женюсь! – без обиняков объявил Олег.
– Тоже дело, – одобрил, блеснув стёклами очков, Профессор. – На свадьбу-то пригласите?
– Всех, всех приглашу! – пообещал Олег.
– Всех, всех… – передразнила рыжая Ленка-Белка. – В шесть часов вечера после войны, что ль, приглашать будешь?
– А хоть бы и так!
Рота уже успела сложиться и принять участие в первых стычках. Хотя… Какие это, в сущности, стычки были? Так, постреляли маленько, размялись. Зато теперь дело предстояло. На каждого ополченца добро если по десятку человек у противника выходило, а то и больше. А уж оружия-то!.. Против наших «калашей» стареньких, да гранатомётов, да какой-то рухляди времён ВОВ, из музеев изъятой – танки, БТР, самолёты, самоходные установки… Но, чёрт возьми, победил же Давид Голиафа? И в лучшие дни русские не числом, а умением побеждали!
– Да разве ж дело в числе… Как «Градами» крыть пойдут – какое тут на хрен умение поможет? – машет рукой Курган, профессиональный скептик, которого язва-Ленка прозвала «Каркушей».
Но, в общем, прав он, Курган-Каркуша. Если на сердце руку положить, то и с умением у нас не так, чтоб здорово. Ополчение – это тебе не регулярная армия. В нём простые мужички да пацаны, военных премудростей не знающие. А иные и не служившие вовсе. «Рота» – это пока лишь только название громкое. По численности скорее взвод. До роты ещё добирать и добирать добровольцев. Они, правда, подтягивались в последние дни энергично – и из местных, и из окрестных регионов, и с Большой Земли – но, большей частью, необстрелянные и необученные, которых ещё всему учить да проверять, на что годны. Ведь не каждому это дано – воевать. Не обвыкшему на войне худо бывает. А у тех, что местные и вовсе – «рабочий синдром»: день отслужил, а на ночь к бабе домой. А то ещё, пожалуй, и щец навернуть в обед поспеть норовят.
Ох, и намыкался Профессор, такое пополнение тренируя. Теперь счастлив был. Тренировать остался другой офицер, а его с уже подготовленными бойцами, наконец, отправили на передовую.
Профессора звали Сергеем Васильевичем. Он в Город примчался прямиком из Крыма, а туда из Москвы. Известно о нём было мало, так как он не любил рассказывать о своей жизни. Но уже не раз успели отметить бойцы, что знаний у этого человека на академию наук достанет. О чём ни спросишь, всё знает. Особенно о том, что касалось войн всех времён и народов, да истории, да философии, да литературы… Да и на религиозные темы Профессор не хуже попа трактовал. А, пожалуй, что и лучше. Жаль, времени не хватало на разговоры эти – другим заниматься нужно было. Да и не все ведь просвещения жаждали, хотя свою «энциклопедию при погонах» ценили высоко, уважали.
А Олег не упускал случая оной воспользоваться. Сам он к наукам способностей никогда не имел, потому и о высшем образовании не помышлял. Вроде бы и ничего, да подчас при Мирке неловко становилось. Вот ведь голова! Школа с золотой медалью, институт с красным дипломом, прекрасный врач… А Олег рядом с ней вахлак вахлаком. Только что в живописи маленько поднаторел, пока репродукции для Галинки выискивал. Книги, правда, почитывал, да и то с ленцой. А Мирка пеняла, настаивала, чтобы он читал и писал сам. Без чтения, – говорила, – сам не научишься писать по-настоящему. Да он и не стремился, в общем… Всё равно ведь Толстым не станешь, как мать-покойница говорила.
Олег рос без отца. Тот, ещё когда ему не было и двух лет, сошёлся в командировке с другой женщиной да так и остался с нею в Киеве. У них родился сын, Лёнька. Олег ездил к отцу каждое лето, подолгу жил в его новой семье. С Лёнькой они были настоящими братьями и очень любили друг друга. Правда, в последний год пробежала меж ними кошка. Уж очень увлёкся братишка «романтикой» Майдана. Даже башку свою обкорнал – чисто кузнец Вакула, даже усы такие же. И мамаша его с папашей хороши тоже. С него-то что взять – мальчишка, считай! Но эти? Раиса Леонидовна, правда, никогда не отличалась умом, а всё больше настырностью и умением «дожать». Но отец-то куда смотрит? Совсем уже под каблуком у своей Раечки думалку отключил?
Нарочно не общался Олег с родными последние месяцы. На отца он и вообще два года зол был за то, что на похороны матери не приехал. Так и не бывал с той поры в Киеве…
А отца, между тем, не доставало. Не теперь только, а всю жизнь. Оттого ещё так тянуло Олега к Профессору – сыновним чувством. Нет-нет, а думалось, будь у него такой отец, может, и не был бы вахлаком, а совсем наоборот… Интересно, есть ли у Профессора семья? Не похоже… От семьи да налаженного быта, давно переступив сорокалетний рубеж, не срываются так очертя голову. «К чёрту за синею птицей», как любил он говаривать, цитируя белого генерала Маркова, о котором Олег прежде и слыхом не слыхивал.
Когда Сергей Васильевич узнал, что бойцы окрестили его Профессором, развеселился – так и Маркова величали. Это сходство явно нравилось ему. Он, вообще, словно из другого времени был. Высокий, подтянутый, с сухим строгим лицом, умными, выразительными глазами, чуть скрываемыми стёклами маленьких очков. Лицо, манеры, речь – всё было каким-то странным в этом человеке. Никогда не слышал Олег, чтобы Профессор ругнулся непечатно или объяснился ещё более, как он считал, «мерзким» современным сленгом. Ему ругань и не нужна была. Его приказы и без того звучали веско. Замечательны бывали метаморфозы: сидит во время отдыха мирный, как будто и вовсе далёкий от войны человек, рассказывает вкрадчивым, негромким голосом о событиях давно минувших дней, точно сам был свидетелем их – ни дать – ни взять профессор институтский, интеллигент-белоручка. Но, вот, что-то бахнуло, и во мгновение ока исчезает «белоручка» и на его месте является офицер. Голос становится стальным, приказы лаконичны и чётки, движения быстры и уверены. И не вот скажешь, какая ипостась ему идёт больше…
Из остальных сослуживцев Олег давно знал Каркушу и ещё несколько ребят. Был ещё парень из Одессы по кличке Дениро. Он ещё мало чего умел, но так рвался на передовую, что решено было взять его с собой – по ходу дела всему и научится, если жив останется. А пока что окопы пороет, как все новички. Перспектива «землестроительных работ» Дениро не вдохновила, но отступать было поздно. Он жаждал стать снайпером, утверждая, что исключительно метко стреляет. Стрелял он и впрямь изрядно. Вот, только снайпер – это не только умение попасть в цель, но особый психологический склад, хладнокровие. А этого Дениро как раз не хватало.
Снайпер в роте, между тем, был. Белка прикатила, страшно сказать, из Ровно. Её в роте уважали особенно, именно потому что она не просто ополченка, а снайпер. Такие кадры на вес золота. Правда, Олег питал к Ленке смешанные чувства. С одной стороны он восхищался её профессионализмом, выдержкой, мужеством, тем, что она, выросшая на Западной Украине, приехала сражаться на стороне Востока. Но… Но женское ли это дело – стрельба по живым мишеням? Даже, если эти мишени – враги? Ведь это же даже не в бою убивать – ты стреляешь, в тебя стреляют. Это – охота. Выслеживание ничего не подозревающей жертвы и… Необходимость, конечно, но для женщины… С той стороны, кстати, тоже – женщины. Латышки, эстонки… Профессор говорил, такие же были в Приднестровье. Там некоторых из них жестоко истязали, когда удавалось поймать. Они же, твари, не только убивали, но и увечили, глумясь. И в Чечне – так же было.
И чего это бабы в снайперы идут? Или психика их для этого дела более пригодна, нежели мужская? Не мог этого Олег в толк взять. И виделось ему, что женщина-снайпер – это уже не совсем женщина. Во всяком случае, любя и уважая Белку, как мастера и боевого товарища, он никак не мог представить, что её можно, например, поцеловать… Жениться, завести детей… Ну, как, чёрт возьми, жить со снайпером?
Однажды Олег поделился этими своими сомнениями с Курганом. Тот, обычно мрачный, покатился со смеху. Оказалось, что он как раз совсем иначе на Ленку смотрит. И снайперская винтовка в его глазах лишь красит её. Сильна баба!
Ну… Как говорится, каждый выбирает по себе. Для Олега лучше Мирославы на свете нет никого. А разве можно её представить с винтовкой? Ни в каком бреду! А разве слабее она Ленки? Разве занимать ей мужества и стойкости? Да всем одолжит ещё! Но при этом она – сама женственность, нежность, любовь и чистота.
Этого Олег грубоватому Каркуше, конечно, не говорил. Своё вынашиваемое со школьных лет чувство он ревниво оберегал, привыкнув, что понимания оному не встретишь. Скорее, пальцем у виска покрутят. Так было всегда. Сначала в школе он был предметом насмешек за свою дружбу с Миркой. Мальчишки – ладно. Им он всегда мог надавать хороших тумаков и заставить уважать своё право водить дружбу с теми, с кем ему угодно. Но девчонки… Эти со своими языками острыми, когда что не по ним, в настоящих злыдней обращаются. К Мирке они ревновали и считали своим долгом шпынять её, дразнить, пакостить. Ну, и Олегу, конечно, тоже. Но им-то не мог он навешать тумаков! Ходи и терпи…
Даже мать не понимала этой дружбы с «бедной девочкой, у которой такая тяжёлая ситуация дома». Даже соседи норовили «дать добрый совет». За двадцать лет знакомства с Миркой «советов» этих Олег выслушал бесчисленное множество и, в конце концов, смирился с мыслью, что ожидать понимания от кого-либо не стоит. Даже брату Лёньке он никогда не рассказывал о своей подруге. Даже отцу.
Мать, впрочем, Мирославу всё же приняла. Она заболела, когда Олег был в армии, и Мирка, уже учившаяся на врача, каждый день навещала её, помогала, чем могла. Мать даже как-то сказала, что, если бы не эта забота, то, может, и не дождалась бы она Олега. Правда, после она на какое-то время поправилась и прожила ещё несколько лет… А перед смертью благословила: «Твоя Мирослава – ангел. Она святая. Если пойдёт за тебя, женись на ней».
Олег и сам Мирку святой считал, потому так долго и не решался объясниться с ней. Он-то рядом с её каждодневным подвигом что такое был? Он и слова для объяснения выдумывал высокие, поэтические (всё-таки книжки читал, поэзию особенно): не банальное предложение руки и сердца, а предложение разделить крест, подвиг… Сочинял и отбрасывал. «Крест», «подвиг» – сам порог церковный в сознательном возрасте лишь однажды переступил, когда мать отпевали, а туда же! Что б понимал… Кабы не война, пожалуй, ещё долго бы не решился заговорить. А тут прижала она, и само всё сказалось – просто и безыскусно. И, оказалось, что лучше этой простоты ничего и нет. Он просто сказал, она просто ответила – и всё встало на свои места. Теперь бы только нечисть эту бандеровскую разгромить, и начнётся совсем другая жизнь. В своей стране, не опоганенной мразью, в своём доме, со своей женщиной, которую он всегда и от всего сумеет защитить…
