Елена Граменицкая
Часы Цубриггена. Безликий

Обитатели дома с мезонином и не только они

Жила Серафима Петровна в небольшом двухэтажном особняке с мезонином на пересечении Сивцего Вражка и Плотникового переулка, по соседству с домом, куда Лев Николаевич Толстой поселил своих разорившихся Ростовых.

Обычные люди собирают библиотеки понравившихся романов, которые не прочь перечитать вновь. Некоторые, как ее соседка по дому, Анна Сергеевна Куприянова, бывший авиационный конструктор (Аннушка запрещает применять понятие «бывший», ибо бывших конструкторов не бывает) хранит подборки «Наука и жизнь» с прошлого века, рядом с ними пылятся « Крылья Родины» и сортированные по годам выпуски «Работницы». Чтобы попасть к Аннушке в гости, надо протиснуться мимо журнальных колон в коридоре. Серафиме приходится вжиматься в стенку и тихонечко-тихонечко, дабы не нарушить сложную журнальную архитектуру, передвигаться от своей двери до двери Анны Сергеевны. Анна Сергеевна порой натыкается на свои журнальные стопки, чертыхается, но терпеливо восстанавливает разрушенное.

Иногда на чай с башкирским медом и вишневым вареньем протискивается Иоганн Сергеевич, Аннушкин брат, живущий в квартире напротив. Йошка худой и вертлявый, оттого минует журнальные креатуры легко. Мужчина он положительный и очень скромный, всю жизнь прослужил декоратором в театре на Малой Бронной. Иоганн хоть и старше сестры, ростом не удался, говорит – «пошел в матушку», а сестрица, напротив, «вся в батю —комиссара вымахала» – высокая, ширококостная, громогласная. В отличие от серьезной, технически подкованной сестры, Йошка коллекционирует хоккейные шайбы, как преданный болельщик красно-белых, он не пропускает ни одного сезона и помнит еще команду Игумного. А вместо обоев его скромный уголок в углу общего коридора украшают фотографии Харламова и Третьяка из советских журналов.

«Великая эпоха! Сейчас так не играют!» – любит говорить Йошка.

Так то коллекции обычных людей, а Серафима не совсем обычный человек, а точнее не человек уже вовсе. В комнатах Серафимы Петровны не пылятся стопки журналов, на стенах не кучерявятся журнальные вырезки, в ее гостиной почти нет книг, что вызывает неизменное удивление Аннушки, она пыталась заразить всех научно-техническим недугом. Фима увлекается кружевоплетением. Стены небольшой квартиры на втором этаже, спальню и смежную с ней гостиную с большим двустворчатым окном, выходящим в тихий арбатский переулок, украшают кружевные панно. Кружева здесь повсюду, на стенах в рамочках, на сложенных в пирамидку подушках, на обеденном столе, на комоде под «семейными фотографиями», на этажерках под фикусами и декабристами.

– И хватает тебе терпения, Фимушка, коклюшками греметь, – причитает Анна Сергеевна, – смотри, куда человеческий прогресс рванул! На какие высоты! В космос полетели! Глядишь, схватим Бога за бороду.

Аннушка, дочь наркома Куприянова, хороший человек, правда, неисправимая материалистка. Серафима с ней никогда не спорит, улыбается, «гремит коклюшками» и плетёт – плетёт свои кружева. Позавчера, вчера, сегодня, завтра, каждый день она будет плести человечьи судьбы. У нее тоже есть своя коллекция воспоминаний – спасенных и потерянных душ. Потерянных мало, но они есть. И каждую свою ошибку Сима помнит очень хорошо и старается не повторять.

Воспоминания толпятся у кресла, приятные у правого подлокотника, грустные у левого. Спасенные души собираются ближе к свету, хихикают за оконными занавесками, а потерянные прячутся в темном углу, за шифоньером. Они всегда молчат. Но иногда одна из потеряшек подкрадывается к креслу и шкодит, путает коклюшки, завязывает на узоре лишние узелки. Фима не злится. Подвигает ближе лампу, распускает пряжу и начинает плести все заново.

Последнее время в зону попечительства Серафимы попали двое: тринадцатилетняя школьница Оля Петрова и стритрейсерша Анна Хлопова, девушка двадцати двух лет. Школьница прыгнула с крыши девятиэтажного дома, по «счастливой» случайности, точнее с ангельской помощью, упала в густые сиреневые кусты, сломала крестец, обе берцовые кости, осталась жива, но сама ходить уже не сможет. Лихачка догонялась до аварии на Можайском шоссе. Отделалась переломом ноги и двух ребер. Хранитель Хлоповой сам оказался отчаянным экстремалом, сноубордистом, при жизни сорвавшимся в пропасть. Серафима поставила парню «на вид», тот обещал исправиться, но, скорее всего, соврал.

Если лихачка сама на себя беду накликала, то за « попрыгунью» крепко постарались. Кто и зачем вел бедную девочку на крышу дома, Серафима видела смутно, нити уходили в туман к безликой и бесформенной фигуре. Абсолютно темной. Произошедшая трагедия находилось вне зоны допуска и вмешательства Фимы. И как бы она не хотела узнать причину, дальше разговора с хранителем дела не шло. Хранитель девочки, бывший врач-эпидемиолог, погибший от малярии, ответственный, мечтающий о кураторстве инфекционного госпиталя, сам бы в замешательстве, он чувствовал смертельную опасность, но не видел ее источника. «Некто» умело прятался и заметал следы. Подобное «мошенничество», затуманивание, ослепление, морок, случись впервые, и Серафима очень хотела докопаться до истины – изловить злого фокусника.

Сейчас прибавилась еще одна подопечная душа – «сказочница». Сочинять сказки для детей – легче, чем придумать свою сказку со счастливым финалом. Таблетки, вода, бритва. Не много ли способов сразу? Уже это наталкивает на мысль, девушка не собиралась умирать, заставляла себя, а значит – выкарабкается. Надо лишь подождать.

Как и все пожилые люди, Серафима спала мало. Старики всегда помалу спят, пробуждаются с первыми лучами солнца и «спешат дожить». Не важно – шесть у стариков крыльев или ни одного – они похожи друг на друга.

Бессонные ночи Серафима Петровна коротала с дворовым котом, белоснежным, с черным хвостом и подпаленными рыжими ушами. Кот прибился к ней с незапамятных времен. Зимой скребся в дверь, а стоило потеплеть, пробирался по крыше к мезонину, сворачивался среди выставленных на маленьком балконе горшков с геранью и урчал. Урчание его мало походило на кошачье, а напоминало недовольное стариковское бурчание.

Потому что не кот это вовсе, котом он прикидывался при Аннушке и Йошке или когда шкодил, с нитками да коклюшками играл. При первой встрече назвался Аристархом Ивановичем Мышкиным, шел из старомосковских домовых, амбиции имел нездоровые и животным был своеобразным. Гадил под дверями жилконторы, когда те повышали тарифы на воду или вывоз мусора, на месте преступления пойман не был – испарялся, на то он и домовой дух.

Среди местных нелюдей Аристарх слыл старожилом, помнил еще первых владельцев окрестных домов, ставших впоследствии коммуналками, а сейчас и вовсе полуофисным и полужилым фондом. Норов домовой выказывал капризный, многих неугодных арендаторов со свету сжил, бизнес на корню порушил, а уж если кого привечал, те быстро богатели и процветали. В добром расположении духа он оборачивался пожилым интеллигентом при шляпе, пенсне и костюме – тройке. Щеголял по Арбату в белоснежных гамашах и начищенных до блеска штиблетах, заигрывал с дамами и позировал для фото. Таким красивым он стучался в дверь к Йошке – «забить козла» или поболеть вместе за футбол-хоккей, один за Спартак, другой за Динамо.

Куприяновы Анна и Иоганн, кстати, названный так в честь австрийского композитора, заселились в дом еще в тридцатых годах прошлого века. Детьми в Москве бывали редко, жили с няньками на комиссарской даче, поэтому нестареющую Серафиму и ее кота, а так же пенсионера в гамашах, Аристарха, не запомнили. Потом Анну и Йошку жизнь разбросала: одну замуж, другого – на гастроли по городам и весям, а как вместе под родительскую крышу собрала, так и Сима свой «человеческий» возраст набрала, да и Аристарх мог в людском обличии спокойно в гости ходить и доминошную «партеечку забивать».

Кроме наркомовских детей и Серафимы в доме жила ещё одна семья.

Роза и Веньямин Кремляковы держали на первом этаже небольшую антикварную лавку и пользовались особым вниманием кота Аристарха.

– Семейство это хранит особую тайну, – мурлыкнул на ухо Серафимы лохматый проныра, – удивительно трогательную историю любви, муррр… мяу. Пробрался я к ним однажды, под прилавком схоронился и такого наслушался, хочешь, расскажу?

Серафима щелкнула кота по носу.

– Молчи! Если Роза Альбертовна захочет, сама все расскажет, а сплетничать за ее спиной не дозволительно.

Вернувшиеся во второй половине прошлого века из эмиграции Роза и Вениамин заняли все три квартиры первого этажа, в одной обстроились сами, а в соседних, выходящих окнами в переулок, открыли антикварный магазин с названием «Дом Розы». Никто кроме Аристарха не знал, что особняк, в котором сейчас проживали Серафима и дети наркома, до семнадцатого года принадлежал именно семье Вениамина, а после революции был отдан народному комиссариату финансов. Из бывших наркомовских жильцов в доме осталась лишь брат и сестра Куприяновы, другие разменялись или померли.

Серафима поселилась здесь в шестидесятых годах. Свела знакомство сначала с соседями по этажу, Аннушкой и Йошкой, потом подружилась с Розой и Вениамином. С «детьми наркома» Кремляковы близко не сошлись, из классовых соображений или каких-то других – неизвестно. Но с Серафимой были накоротке, устраивали совместные посиделки и долгие стариковские чаепития.

Кремляковы выглядели обычными людьми, но старели они на удивление медленно, со второй половины прошлого века до девятнадцатого года нынешнего, они почти не изменились, в этом и была их «особая тайна».

Розе Альбертовне никто не давал больше шестидесяти. Ростом с ребенка, в шляпке (а коллекции головных уборов Розы могло позавидовать лучшее ателье, у нее было все – от классических клошей из фетра до легкомысленных соломенных слоучей), с торчащими из-под тульи серебристыми кудряшками, с девчачьими веснушками на вздернутом носике – она словно застыла во времени. Не менялся и ее муж Вениамин, профессор, член Академии наук, потомственный офицер, статный, подтянутый, седовласый красавец, преподававший военное дело в Бауманском университете. После ранения муж Розы был прикован к инвалидной коляске, и ректорат университета высылал за ним служебный автомобиль.

Серафима частенько спускалась в «Дом Розы», к Кремляковым, угоститься печеньем «мазурка», которое пекла Розочка, полюбоваться коллекцией старинного фарфора и поболтать по душам.

Дамочки усаживались в креслах у окон гостиной, выходящих на Плотников переулок, Роза со спицами, Сима с коклюшками, и плели – плели. Одна теплый шарф для Вениамина, другая очередную человеческую судьбу. По телевизору шел детективный сериал, подруги беседовали, но следили за сюжетом. Им нравилось угадывать главного злодея. Пятьдесят на пятьдесят, таков был примерный счет. Конечно, Серафима подыгрывала Розе, сохраняя дружеский паритет.

Проницательностью Роза Альбертовна порой удивляла.

Так и сегодня после вступительного рассказа Серафимы о новых пациентах, она продолжила разговор достаточно уверено.

– Твои новые подопечные, Серафимушка, смертные грешники. Самоубийц раньше не отпевали и хоронили за забором. И как бы не плелись сейчас их судьбы – все нити имеют конец. Одна ниточка может порваться очень скоро, лихачка не успокоится, будет гонять по Москве до новой аварии, ты уж поговори с ней по душам, внуши, не гоже девице носиться как ведьма на помеле. Вторая ниточка, бедняжечка, что прыгнула с крыши, может тоже порваться, если крепкий узелок не завязать. Серафима Петровна (Фимино отчество прозвучало для пущей серьёзности), надо обязательно найти негодяя, кто на крышу ее сопровождал. Не сама же она сообразила туда подняться? В интернете много об этом пишут. Якобы детей с ума сводят, а потом на видео записывают. Вы в полицию обращались?

Серафима молча кивнула, и в полицию, и к хранителю, ко всем обратились, только результата пока нет.

Роза поняла ее молчание правильно.

– Ясно! А воз и нынче там. Попомни мои слова, отыщется кровопивец. Ещё несколько детей угробит и отыщется. Резонанс нужен. Чтобы в телевизоре да в газетах говорили и писали, да не раз. Круглые столы и ток-шоу. У нас все про разводы да про внебрачных детей трещат, а коснись помочь, секту на чистую воду вывести, кишка у журналистов тонка. Ладно. Ну-ка брысь отсюда, не цепляй мне колготки! – Роза незлобиво отогнала кота Аристарха.

Тот нехотя послушался, прыгнул на кресло Фимы, свернулся в комочек на подлокотнике, только глаза янтарем посверкивают, и черный кончик хвоста дрожит от любопытства.

Роза расправила спутанные нити и продолжила:

– За третью твою подопечную я вообще не переживаю. Она больше не повторит попыток. И память к ней вернется. Только что она будет делать со своей памятью?

За многие лета общения с людьми Фима уже не удивлялась прозорливости и умению некоторых угадывать будущее. Одним людям ясное видение передавалось по наследству, у других появляется вследствие изнурительной практики, а третьих, как Розу Альбертовну – периодически осеняет.

В тот вечер Фима не поддержала разговор о своих пациентках, увела его на злободневные темы – санкции Евросоюза и бесполезные пенсионные фонды. Она плела новый узор, судьбу Ларисы Чайкиной, плела его осторожно, избегала провокаций кота Аристарха.

Но хвостатому черту маленькие пенсии и дефицит сыра были по барабану. Котяра противно мяукнул, соскочил с подлокотника Фиминого кресла на пол, ткнул Розу когтистой лапкой – а ну, погладь меня!

Та снова шикнула на него:

– Брысь, шкода!

Фамильярное обращение Аристарх не приветствовал, зашипел и вскарабкался Фиме на колени, спутав коклюшки, а с ними и будущую жизнь «сказочницы».

В другой раз вредное животное было бы изгнано, но сегодня никто не взялся за веник. Роза просто выставила кота в коридор.

– Охолонись! Совсем расшалился. Так на чем мы закончили?

Серафима ответила не сразу:

– На твоем новом рецепте.

Закончили они на рецепте пиццы с горгонзолой и грушами, но мысли Серафимы были далеко, они крутились вокруг одной медсестры, замеченной сегодня в травматологическом отделении.

В силу незыблемых правил, ее там быть не должно.

Павлина Королёва. Долгоживущая

Темная лошадка с темным прошлым. В отличие от обычных людей, чьи судьбы Серафима могла проследить от рождения до смерти, судьбы долгоживущих оставались тайной за семью печатями. Фима могла лишь догадываться, когда Роза, Вениамин или Аристарх пришли на Свет, но не ведала о дате ухода, история их пути была закрытой, кружевной рисунок не плёлся.

В разговорах о Павлине Королёвой точки над «ё» в фамилии исчезали, за профессиональное хладнокровие (только ее ставили на самые тяжелые операции) величали Павлину «Королевой», но, несмотря на деловые качества, Королёва нрав имела крутой, злопамятный.

В каком именно году мелькнула перед ее глазами черноволосая, стройная как лань, с раскосым хищным прищуром Пава, Серафима припомнить не могла. Но точно, это случилось во время хрущевской оттепели. «Королева» толкалась в больничном парке среди шедших на поправку пациентов и их гостей. Чаще ее видели среди любителей поэзии и диссидентской прозы. Оттого и побаивались, считали наушницей и стукачкой. Медсестра присаживалась на скамейку рядом с декламирующими стихи Евтушенко, таилась неподалеку от читающих машинописную «Маргариту» или Пастернака в обложке «Наука и Жизнь». Только анонимки на диссидентов она не строчила и с доносами никуда не бегала. Она вкушала эмоции: восторг, воодушевление, трепетное наслаждение запрещенными текстами.

Все было невинно до поры до времени, но Королёва перешла границу. Из долгоживущих, не должных причинять людям вред, Павлина по причине неизвестной и трагической уподобилась нежити, была поймана на месте преступления и строго наказана. И все за изнеможение одного юного дарования с пороком сердца. Паренек засиживался на лавочке в парке, строчил в блокноте восторженные вирши в честь Павушки и прямо таки сох на глазах.

Именно Серафима забила тревогу, заметив странную картину на дальней скамейке. Персоналу и посетителям больницы они казались обычной влюбленной парой – худенький молодой человек читает стихи, черноволосая девушка в белом халате прижалась к нему, ловит каждое слово. Никто из людей не видел тончайшую, плотную как кокон паутину, оплетшую тщедушное тело поэта, не заметил присосавшуюся к нему паучиху.

Пойманная Королёва пыталась юлить, мол, она наслаждалась исключительно возвышенными эмоциями, «служила музой», вдохновляла и не сделала ни одного глотка живительной силы, но стражи поверили ухудшающемуся анамнезу больного и свидетельству Серафимы о «намеренном одурманивании и иссушении».

Так за «растление и потребление в корыстных целях» Королёва была на пару десятков лет изолирована в Обсерваторе.

Поэт страдал, искал по больничным корпусам бесследно пропавшую возлюбленную, но остался жив.

По истечению срока Королёва вернулась и правила земного «общежития» не нарушала. Нестареющая красавица-медсестра переходила из отделения в отделение, пару раз увольнялась, работала в других больницах, дождавшись полной смены коллектива, возвращалась. Сейчас состояла операционной сестрой в кардиологии.

Серафиму Петровну она боялась, поэтому старалась лишний раз не пересекаться. Оттого появление Королёвой у палаты переломанных девочек стало неожиданностью.

Блаженная улыбка на скуластом лице (юного поэта сводила с ума именно эта диковатая монгольская красота) вызвала у Серафимы оторопь. Уж что-что, но только не блаженство должен испытывать человек, наблюдающий за мучениями больных. Павлина прильнула к косяку двери, слилась со стеной, стала почти незаметной. Никто из персонала не обратил внимания на лишний белый халат, появившийся на вешалке. Павлина и раньше умела мастерски прятаться, в парке среди «больничных» литераторов, прикидывалась скинутой на скамейку курткой или плащом, рюкзаком, авоськой с пакетами молока, любой ветошью. Так и сейчас, она застыла, почти лишилась человеческих очертаний, наблюдала за перевязкой девочки – попрыгуньи, и, сложив уточкой губы, «пила воздух».

Только теперь вместо поэтического восторга и влюблённости она вкушала человеческую боль.

– Кто это? – спросила Лариса Чайкина, свернувшая из коридора.

Неужели она разглядела среди висящих халатов Павлину? Асса маскировки?

Серафима ничего не ответила Ларисе, оставила поднос с лекарствами на тумбочке рядом с кроватью девочки и шагнула в предбанник, к вешалке – поймать пиявку на месте преступления, только Королёвой и след простыл.

Берег Забытого Моря снова

Как же хорошо летом на море! Счастье начинается с раннего утра. Мама на скорую руку собирает бутерброды, фрукты, термос с чаем, папа забегает по дороге в магазин за газировкой. На берегу он закапывает пластиковые бутылки в воду, чтобы не нагрелись на солнце. Потом мастерит навес из простыни и веток, мама разгребает под ним крупные камни, стелет одеяло и говорит: «Залезай!»

Ты берёшь до дыр зачитанного Жуль Верна, гроздь винограда и ныряешь в свой «шалашик». Вот оно счастье!

Папа твой пробегает наискосок купленную по дороге газету, ищет колонку спорта.

– Ты погляди, Ельцин госпитализирован, наши генсеки сами с поста не уходят, их вперёд ногами выносят. Погибших на благо народа. Сволочь, такую страну развалил.

– Володя, говори тише, мало ли ушей вокруг, – мама шикает на отца и оглядывается.

Но пляж пока пуст. Лишь несколько отдыхающих обустраиваются вдалеке.

– Ага. Ну, вот и хорошо. Спартак победил 1 -0. Что и требовалось доказать.

Папа складывает газету.

– Хочешь, я тебе кораблик сделаю, в море пустишь? Дочь, хватит по сто раз одну и ту же книжку мусолить. Где читаешь?

Ты нехотя выглядываешь из «шалаша».

– Дункан спасся от пиратов.

– Я тебе сейчас собственный Дункан построю, отправишь его по волнам по морям. Хочешь?

– Давай!

Кораблик получается очень симпатичный, с портретом грустного Ельцина на носу и надписью «Спартак – чемпион» на корме.

Ты просишь у мамы, отгадывающей кроссворд, карандаш и крупными буквами выводишь под фотографией больного Ельцина слово « Дункан».

Красивый кораблик. Но одной пускать его по волнам не хочется.

Кудрявого мальчика в полосатой матроске ты видишь уже несколько дней, он приходит купаться с родителями.

На берегу мало детей, поэтому мальчик играет один. Так и сегодня – он стоит и кидает в море «блинчики».

Ты протягиваешь ему бумажный кораблик, от неожиданности мальчик оступается и поскальзывается на камнях. Цепляется за тебя и кое-как сохраняет равновесие. Щуплый, белобрысый, похож на ангелочка. Ты мечтаешь о брате, но у вас родится сестра.

– Держи кораблик, папа сделал. Дарю!

Мальчик молчит.

– Я назвала его Дункан. На нем плавает капитан Грант. Давай вместе запустим? Меня Лара зовут, я уже в шестом классе учусь. А ты?

– А я в пятом.

Сделав из ладошки козырек, отец мальчика внимательно смотрит на тебя. Не заметив ничего подозрительного, ложится и прикрывает кепкой лицо.

Тогда мы встретились с тобой первый раз. Вот откуда приплыл наш кораблик по имени Дункан, – говорит Человек с собакой.

Она недоверчиво смотрит на него, на пожелтевшее от солнца бумажное судёнышко в его руках.

Чтобы не говорил этот Человек, она не помнит ничего. Перед глазами белеет чистый лист – рисуй что хочешь!

Незнакомец с летающим над волнами псом снова пришел на берег моря. Говорит, что всегда в одно и то же время появляется недалеко от увитого виноградом домика и ждет ее.

– Я – не хороший человек, я обманывал тебя, жену, самого себя, так делают многие, когда скучно, когда бытовуха заедает. Потом надоело врать. Но ты не понимала намеков, висела на шее ярмом. Душила своей любовью. Почему?

Она продолжает хранить молчание, идёт рядом с Человеком и его собакой, слегка утопая в сахарном песке, и думает:

«Зачем он рассказывает это все? Словно оправдывается, я ни в чем его не обвиняю».

Человек отгоняет прутиком надоедливых ворон, которые ластятся кошками к его ногам, и не унимается:

– Сколько бы финалов ты не сочиняла, они все не удачные. Поэтому каждый вечер ты сжигаешь текст. А утром рукопись невредимая. Так?

Она останавливается.

– Поясните.

Человек с собакой смотрит ей прямо в глаза.

– Ты не была со мной счастлива, потому что не умела любить себя. Волшебство, простое как все гениальное, о котором ты, романтическая писательница, забывала. Любишь себя, любят тебя. Ты жила шиворот навыворот. Как и здесь – белые вороны и черные чайки, сладкое, не соленое море. Вспомни, ты замучила себя почти до смерти. «Исчезни из моей жизни! Убей себя!» Ты помнишь мои слова? Что ты натворила после?

Чистый белый лист перед глазами мгновенно заливает тьма.

Что она натворила после?

Как оказывается легко ВСЕ вспомнить!

– Я убила себя! После! – кричит она и сгибается от полоснувшей тело боли.

Воспоминания (как их оказывается много!) кружатся в бешеном танце, все ближе, все больнее.

Злые слова. Незаслуженные. Смертельно обидные.

– Ты сволочь! – голос у нее срывается от боли, хрипит.

Она готова сжечь его взглядом.

Бесполезная бритва. Остывающая вода. Умирающая героиня черно-белого фильма.

Море все чувствует и меняется, оно ревет голодным зверем, дотоле спокойные жемчужные волны закипают, растут до небес, а облака рассыпаются пеплом. Песок под ногами размывается, проваливается, превращаясь в жадную чавкающую пасть. От зыбкой ямы вокруг ее ног с визгом отпрыгивает пес.

Незнакомец пытается перекричать рёв моря.

– Я жалею о сказанном! Очень жалею! Но я должен был сделать тебе больно, чтобы излечить, понимаешь? Разрезать путы, чтобы ты могла жить. Держись!

Мужчина хватает ее за руку, пытается вытащить из песка. Но сладкая пасть смакует, причмокивает, не давая вырваться. От ревущего моря кошки-вороны бросаются врассыпную, прячутся в дюны. Пес скулит, зовёт хозяина в безопасное место.

Над запорошенными пеплом волнами снова носятся чёрные чайки, срывают горло, предвкушают пир.

Песок засасывает ее уже по пояс, не пошевелиться.

Боль, Отчаянье, Ненависть жуют живьем.

– Прости меня! И прости себя! – кричит Человек с собакой.

Он ложится на живот, перехватывает ее руку, тянет изо всех сил. Бесполезно. Она погружается в бездну уже по плечи. Превозмогая страх, на брюхе подползает пёс, хватается за ночную рубашку, но ткань расползается под собачьими клыками.

– Закрой глаза! Закрой глаза и подумай о хорошем. Нет зыбучего песка, нет страшного моря, нет плохого меня, нет несчастной тебя, ты свою жизнь сочинила, ты можешь ее переписать заново! Дай себе последний шанс, прости и полюби себя! Больше всех на свете полюби себя, Лариса Чайкина!

Она закрывает глаза. Песок сжимается, чмокает от удовольствия, высасывает жизнь.

«Больше всех на свете полюби себя, Лариса Чайкина»

Её Имя!

Она хочет жить. Все исправить. Написать новый роман с красивым концом. Бежать куда глаза глядят из Безвременья, с берега неправильного моря, прочь от черных чаек и от белых ворон, прочь из мира, где всегда один и тот же день, где не пишется финал, не сгорает рукопись и все верх тормашками.

Она очень хочет жить. И больше никогда не встречать Человека с собакой.

– Прости себя и меня! – кричит он.

«Прости себя и меня!»

– Я прощаю себя.

Она сказала это или только подумала? Только сразу становится легче дышать, песок больше не давит на грудь.

– Я прощаю себя! – кричит она.

Кричит все громче, срывая связки, кричит, пока ноги не нащупывают твёрдую почву

– И тебя прощаю, Вадим, – хрипит она из последних сил, – только исчезни и больше не приходи ко мне.

– Просыпайтесь, кого вы там прощаете? Кто такой Вадим?

Песок отступает. Вадим по-прежнему держит ее за руку и улыбается. Его пёс вьется вокруг, машет хвостом и радостно скулит. Она хочет ещё что-то им сказать, но больше не может произнести ни слова, губы не слушаются…

– Просыпайтесь, как вы себя чувствуете?

Она открыла глаза, но сон продолжался.

Рядом с ее кроватью сидел ослепительный молодой человек в белом халате, именно он держал ее за руку. Еще один ангел?

Что за странная больница, стоит открыть глаза, как встречаешь у своей постели небожителя?

Возможно, Лариса действительно досматривала сон и спутала явь с грёзами, а возможно случился удивительный оптический эффект – человек в медицинском халате сидел спиной к окну, к выглянувшему ноябрьскому солнцу, и лучи, преломляясь, окружили его голову и белоснежную ткань странным сиянием.

Но первое впечатление Ларису не обмануло, ее лечащий врач Никита Калоевич Романов обладал чуть ли не сверхъестественной привлекательностью, оттого среди коллег носил шутливое прозвище «Сын Бога».

– Меня зовут Лариса Чайкина. Я все вспомнила.

– Ну и чудесно! С возвращением, Лариса Чайкина, – улыбнулся доктор Романов и вышел из палаты.