Елена Валентиновна Малахова
Бледный луч

2

Фрэнк и Эмма, поймав такси, направились на улицу Шафтсбери-авеню. Рассматривая в окно, как серебром блестят присыпанные снегом Борчьер-стрит и Уолбер, гулкие, битком нагруженные людьми, одетыми в теплые манто и соболиные меха, Эмму разрывало от экстаза предстоящего развлечения; у неё даже из головы вылетело обещание Фрэнка принести ей чтиво Мари де Лафайет. Слегка поджав нижнюю губу, она наблюдала за едущими автомобилями; медленно вращающимися деревьями, глядевшими из кольца парковой зоны; терялась взглядом в замысловатых вывесках, зовущих англичан устроить пир светского наслаждения. Ночные рестораны, клубы, кафе мелькали картинами вечерней галереи Лондона. Фрэнк упивался живыми глазами Эммы, от которых не ускользает ни малейшее изменение мира, открытого для цели весело убивать часы молодости. Он наполнялся уверенностью, что превосходно угадал, как её развлечь.

Некоторое время, и они прибыли к трехэтажному зданию с яркой репертуарной афишей. В фойе с положенной любезностью у них забрали верхнюю одежду, и они прошли в зал. В квадратном помещении столики рассыпались по кругу до небольшой сцены, умеренно освещённой, в форме полумесяца. Там оркестровая группа в переливающихся костюмах настраивала аппаратуру к игре. Фрэнк остановился у центрального столика и отодвинул стул для Эммы; она села, он помог его подвинуть к столу. Эмма с восторгом глядела по сторонам. Bohème⁹! Впереди спиной сидела коротковолосая француженка в узкополой шляпке и в сиреневом платье, обнажающем колени в чулках и лакированные туфли. Она курила сигарету в мундштуке, отставив локоток на спинку стула. Рядом с ней в клетчатом пиджаке, повернутый в профиль – мужчина с тонкими усами; через столик несколько женщин в платьях с узкими юбками и широкорукавными блузами; у стены – мужчины в короткополых шляпах в облаке серо-сизого дыма, уничтожающие сигареты. Они вертелись по сторонам, кого-то ожидая. Никогда не выходящая в свет Эмма чуть ли не визжала от восторга. Её заряжала атмосфера светских ублажений и всех этих сильно накрашенных броских женщин и нагло смотрящих на них мужчин.

К ним подошёл патлатый официант с бабочкой и черном пиджаке, держащий на одной руке поднос, а другую – за спиной. Официант спросил, чего желают гости. Эмма отказалась от ужина, разрешив себе немного вина. Оно снимет взволнованность, думалось ей. Фрэнк слегка удивился, но промолчал. Официант принял заказ и ушёл с тем же позерством. Эмма прекрасно помнила все оговорки поведения, условленные ею самой для такого случая, потому выбрала выжидательную позицию. И заговорил Фрэнк.

– Надеюсь, вы любите музыку? Иначе мы можем сейчас же уйти.

Эмма покраснела. Она терпеть не могла музыку, но уходить из веселого места ей не хотелось. В зале стоял полумрак, рассеянный лишь маленькими круглыми лампами на столе, и Фрэнк не приметил её румянца. Опустив глаза, она подняла их с большим очарованием и сказала:

– Разве существуют люди, равнодушные к музыке? По-моему, главное невежество народа состоит в холодности к искусству.

Фрэнк улыбнулся очень мило.

– Получается, вы и в искусстве понимаете?

Эмма улыбнулась, но уже без особой уверенности. И красноту на лице растворили белые пятна.

– Не сказать, что прекрасно понимаю… Но смотреть картины доставляет мне удовольствие.

– Надо же, как мы похожи! – воскликнул Фрэнк. – Я считаю в музыкальном творчестве многих поколений не меньше богов, чем в художественном искусстве. Однако, душою я больше предан живой музыке.

Сцена засветилась огнями – начался концерт. Музыканты играли на одном дыхании. Фрэнк взирал вперед, как околдованный, и Эмме отчётливо показалось, что её присутствие здесь не обязательно – слишком он увлекся тем, что происходило на сцене.

Концерт длился час, и Фрэнк просидел до самого конца, внимательно глядя только на музыкантов. Эмме стало скучно, но обстановку сглаживал полный зал народа. Она следила за ними глазами неотъемлемого любопытства и даже заметила, как одна кудрявая женщина очень яркого грима периодически обращалась глазами к Фрэнку. Эмме было лестно, что её мужчину выделяют из толпы. Фрэнк изредка вставлял реплики нарастающего восхищения.

– Правда, они таланты? – спрашивал он, так и не притронувшись к своему бокалу вина. – Я слышал их концерт два года назад. И сейчас они стали играть ещё лучше!

Натягивая улыбку, Эмма разделяла его мнение. Притворяться ей было легко. В конце концов, чтобы понравиться ему, она готова вылепить из себя нечто совершенное и не столь значимо, что при этом потеряет собственную индивидуальность.

Вскоре они покинули здание, ещё грохочущее музыкой старых пластин и топотом каблуков танцующих женщин. Фрэнк был доволен вечером, и Эмма тоже осталась довольна, потрудившись на славу быть понимающей и весёлой. Её искушала мысль, что Фрэнк в знак симпатии поцелует её. Но этого не произошло. Он словил такси, привёз её к дому, а на прощание лишь предложил свидеться завтра. Зная, как льстит мужчинам похвала, Эмма отобрала много душеугодных слов и продолжала изображать полную удовлетворенность отдыхом. Фрэнк ушёл с улыбкой, а Эмма, смущенная, что тот не поцеловал ей руку, поняла, что дорожка к его сердцу лёгкой не будет.

Следующие дни они посещали выставку французского пейзажиста Огюсто Руссо – талантливого, но известного лишь узкому кругу. Фрэнк знал художника лично. Их познакомил Роберт Харли – лучший приятель с детства, который тесно якшался с творческими людьми.

Безусловно, Фрэнк попал в свою стихию. Он много рассказывал о художнике: длинноволосом, с красивыми зелёными глазами, грубым носом и перебравшемся из Венесуэлы в Лондон. Рассказывал о написанном сюжете, о применении масла, кистях, холсте – обо всём, что важно для художника и до смерти скучно знать обычному зрителю. Фрэнк знал всё, но не делал из этого себе уважения. Он располагал мыслями, что Эмме интересны подробности черновой работы. Эмма кивала, тревожно пытаясь сохранить самообладание. Она беспокоилась получить вопрос, на который не держала в запасе ответ и начала жалеть, что выставила себя глубокопознавшей искусство. Но Фрэнк по неясным причинам не спрашивал её ни о чём, и Эмма вздыхала с приходящим облегчением.

Затем ясная приветливость погоды сменилась леденящим порывистым ветром. Частые проливные дожди не позволяли дорогам полностью высохнуть. Небо померкло, облака загромоздили его, насыщаясь серой грустью – смотреть на них было тоскливо. Деревья сбросили листву и терпели суровые нападки северо-западных воздушных масс. Прогулки отодвинулись на более благоприятную погоду, потому Фрэнк и Эмма часто пили чай дома у мистера О'Брайна.

Там Эмма познакомилась с Робертом Харли. Это был двадцатичетырехлетний британец, среднего роста, статной фигуры – так, без особой примечательности; разве что глаза изощренно выделялись: черные, небольшие, проницательные, как у сокола. Лоб был высоким, с чрезмерно открытыми висками и двумя едва заметными линиями, которые с годами преобразуются в глубокие морщины; нос заостренный, с приподнятыми в бок ноздрями, что в сочетании с низко опущенными уголками рта насыщало его вид интеллигентной строгостью. Густые волосы были зачёсаны набок. Он не был красив, но что-то в нём интриговало наблюдателя. В его заурядной сущности проскальзывала тень всезнающего могущества и необъяснимой печальной загадки. Он получил медицинское образование при больнице Св. Луки, одевался строго, костюмы менял согласно случаю и, вопреки желанию смотреться солидно, никогда не переусердствовал. Парадный костюм от повседневного отличался бутоньеркой в петлице пиджака, верхнем кармане, или запонкой с камнями на отвороте. Он отращивал усы, и смотрелись они на нём столь же юными, как и был он сам.

Без особой предвзятости было видно, как Фрэнк привязан к Роберту. Их дружба имела все основания считаться образцом степенности, уважения и взаимного интереса. Оба умели вовремя остановиться в момент спора или отказывались от него вовсе, сознавая к чему приведёт отстаивание своих интересов. Они переходили к другой мирной теме, смеясь и поджуривая друг друга.

Эмма держалась с Робертом обходительно; улыбалась ему, вкладывая душу, и при всей своей смекалке и женском чутье никак не могла разобрать, как Роберт к ней относится. Она верила старой мудрости, что влияние общественного мнения – особенно близкого друга – закладывает квинтэссенцию взаимоотношений. Эмма мало участвовала в их занимательных беседах и часто ловила на себе познавательный взгляд Роберта. Ей было странно находиться под наблюдением этого задумчивого молодого человека, но любопытство её к нему, на удивление, увеличивалось в разы. Что у него на уме, когда он смотрит на неё своими чёрными ясными глазами? Она билась рыбой об лёд и возвращалась домой в двояком ощущении: экстатического счастья от того, что Фрэнку она небезразлична, и лёгкой взвинченности от неясности, какой эффект произвела на Роберта.

Потом потеплело: солнце восторжествовало над зимними терзаньями. Эмма больше не видела Роберта. Вдвоём с Фрэнком они снова вернулись к развлекательному досугу: посещали музей, мюзикл-холл, театр и чаще отдавали должное прогулкам в парке. Голубое, как ранней весной, небо, воспрявшее без грузных туч, вдохновляло своей жизнерадостностью. Птицы не летали, не сидели на ветках озябших деревьев парка, но, казалось, с минуту на минуту должны романтично запеть для двух ликующих душ. Эмма порывисто рассказывала Фрэнку о детстве и родителях, он слушал и простодушно улыбался. Потом она примерялась, как слушатель, а Фрэнк болтал о Роберте, нахваливая целеустремленность друга.

– Я так благодарен Робу! – с жаром говорил он. – Это благодаря ему я стану врачом. Его пример для меня бесценен!

В череде историй Эмма подытожила, что Роберт Харли – опасный соперник, могущий употребить своё влияние на Фрэнка во вред Эмме в случае, если она ему не приглянулась.

– Наверно, вы уже успели и обо мне поговорить? – осторожно спросила она.

– Нет.

Он как-то неловко улыбнулся и отвёл взгляд. Лаконичность Фрэнка смутила Эмму, и ей пришлось отказаться от затеи дознаться о мнении Харли.

Весной Фрэнк водил её в студию к Огюсто Руссо. Эмма окружала себя зрелищной фанатичностью к искусству. Они смотрели, как художник работал, говоря с французским акцентом, и делились с ним личным восприятием его творчества. Иной раз они заходили в кафе "London», съедали обед, ели рогалики или пили кофе со сливками. При любом удобном случае Эмма хвалила Фрэнка за эрудицию и чуткое отношение к медицине. Ему было приятно. А летними вечерами они бродили по мостовой во время заката, яркого, как щеголеватая артистка, млеющая желанием обратить на себя внимание. Фрэнк улыбался, когда Эмма заходилась в восхищении от красоты умирающего дня, но ни слова не ронял.

Так пришла осень. Зачастили дожди. В театре ставили пьесы "Трагическая история доктора Фауста"¹⁰ и "Пигмалион¹¹", а также премьеры комедий. Фрэнк доставал им билеты на спектакль в партер. Эмма грустила, даже когда постановка требовала от зрителя по-меньшему улыбку. Фрэнк аплодировал без устали, широко улыбаясь, а большие карие глаза лучились бодрым всплеском эмоций. Сосредотачивая в себе терпение, Эмма не выбивалась из общей аудитории и тоже купала труппу в овациях. Фрэнк, замечая за ней искру задора, снова дружески улыбался.

На прощание Фрэнк всегда жал Эмме руку с невероятной аккуратностью, лаской, и она начинала страдать от его целомудренной сдержанности. Оставаясь же с Фрэнком наедине, её сводила с ума мысль о поцелуе, которым он без труда воспламенит её губы. И она спрашивала себя, почему он медлит?

В те нестерпимые дни ожидания её сморила меланхолия, заключенная в сомнении: а настолько ли хороша она собой, как вбивала ей мать? Столько времени они ходят там и сям, а от него никакой инициативы. Неужели он не питает к ней симпатию!? Да что там симпатия, если она любит его всем своим юным животрепещущим сердцем!? Пускай он не наделен безусловным вкусом и увлекается пустым (разве мазня в галереях, хоть и известная, а также набор музыкальных нот – стоят шума, которым удостаивает их Фрэнк?). Да, ей не интересен театр: артисты в её представлении не личности; разыгрывая из себя тех и других, они не имеют собственного лица. Музыканты в большинстве своём пьяницы и лентяи, а музыку необходимо слушать лишь в редкую стежку, когда приедается обыденность.

Но даже вопреки этому её существо тянулось к нему. Эмма молила себя набраться покорности, украшающей девушку. И она ждала. Прошел месяц, и два прошло, но Фрэнк оставался любезным всезнающим кавалером, не посягающим на честь влюбленной девушки, и по-прежнему дарил ей только долгое уверенное рукопожатие. Так летело время, оставляя в прошлом год трогательных благопристойных встреч.

3

В Лондон нагрянула зима. В конце января город захватила страшная метель. Видимость составляла не больше двух ярдов, автомобили стали редким гостем дорог: водители проявляли благоразумие обождать, пока несвойственное Лондону явление затихнет, а Фрэнк жил вдали от Эммы. Она додумалась, что Фрэнк не посмеет выйти из дома в такой буран. Стараясь сохранять непринужденность, особенно в присутствии матери, она ждала от него вестей. Но он не звонил и не прислал записку. Метель разыгралась на три дня, не давая никаких надежд на встречу.

Но на четвёртый день, когда буря оставила город справляться с последствиями своего гнева, Фрэнк всё-таки объявился, причём с обещанной год назад "Принцессой Клевской". Долгая разлука послужила толчком к переменам в девушке. Эмма, измученная тоской, растеряла терпеливость, а следом и показную уравновешенность. На этот раз влечение к нему было столь безудержно, что – едва миссис Морган оставила их на минуту, а Фрэнк в тот момент просвещал Эмму о поездке в Венецию в позапрошлом году – Эмма без слов поцеловала его услаждающим прикосновением: коротким, но достаточным, чтобы понять всю прелесть жаркой кожи её нежных губ. Фрэнк оборвался на последнем до поцелуя слове, замер и глянул на Эмму долгим необъяснимым взглядом. Если уж что и крылось за ним, так это весомое удивление. А ей хотелось увидеть в нём счастливый блеск и теплоту. Потом он поглядел в окно, где солнце укрылось за шеренгой низких туч, подумав о чем-то своём. Эмма сразу подметила, что его глаза блуждают далеко за пределами стекла. Ей досаждало его безразличное молчание. Она задумала извиниться за свой поступок, но тут с работы пришёл мистер Морган. По-доброму он поприветствовал двоих, и завязалась беседа.

Дружба Фрэнка с Эммой приходилась ему по нутру. Хорошего образованного собеседника днём с огнём не сыщешь, а будущий врач – интеллигентная компания. Всерьёз мистер Морган Фрэнка не воспринимал, а только как сына доктора Чарли О'Брайна.

Вернулась миссис Морган, разрешив дела на кухне, а спустя четверть часа Фрэнк заявил о своём уходе и, согласно правилу, распрощался со всеми. Эмме напоследок он даровал теплый скорый взгляд, без намёка на улыбку. Душа Эммы тихонько стонала в груди от его неприступности. Она поняла, что недооценила поклонника – он безразличен к ней. Ему нравится водить её в приличные места: ведь приятно сидеть с обворожительной девушкой и доказывать самому себе безо всяких прикрас, чего заслуживает в жизни. Она скрашивает его одиночество, и отринуть такой дар с его стороны было бы неразумно. Вот он и пользуется удачей. Сомнения мучили девушку до рассвета.

Утром, едва солнце коснулось земли, выглядывая из белых пушистых облаков, Эмма получила письмо от Фрэнка. В нём говорилось, что намеченная ими встреча вечером состояться не может по вине непредвиденных обстоятельств, требующих личного присутствия Фрэнка. Он также извинился, что посмел отчитаться в письме, а не собственной персоной. Эмма вспыхнула, скомкав лист, написанный мелким, вылущенным почерком, и бросила его в камин. Перво-наперво она подумала, что таким неприемлемым образом он собирался порвать с ней, испугавшись сказать подобное ей в глаза. Она закурила. Обвиняя себя в том, что снова поддалась воле порока – нетерпеливость очень мешала ей жить – она мыслями ушла в себя. Разве могла она терпеть дольше, чем уже терпела? Год – это двенадцать долгих месяцев, и за триста шестьдесят пять дней он даже не удосужился её разочек поцеловать. А, между тем, ей уже двадцать с хвостиком! Чего доброго, годик-другой пройдёт, а на третий её назовут старой бездетщиной. Уж этого выжидать не придётся – окружающие так и высматривают нового барашка для жертвенного приношения на ложе пересудов. Она выбросила сигарету в камин, следя, как пламя пожирает брошенный лист желтоватой бумаги, и аккуратные черные буквы исчезают, как заклинание, написанное на древних рунах. Она пришла к идее не отвечать на его письмо, давая повод нагрянуть к ней с визитом.

Но Фрэнк не приехал, и через два дня написал, что снова не располагает временем, чтобы выбраться с ней на прогулку. Злость её не различала меру; она рвала и метала, бросаясь быстро слоняться по комнате в тени вечернего уныния. Мать заглянула к ней и звала к ужину, но Эмма отказывалась. Вопросы о Фрэнке – почему не является и куда запропастился – звучали из уст миссис Морган с радостной насмешкой, и Эмме было непонятно, откуда взялась торжествующая радость её матери.

Спать Эмма легла поздно, так и не поужинав. А утром снова пошел снег: мелкий, скудный и очень мокрый. Ей хотелось увидеться с Фрэнком. Ярость отпустила девушку, но порыв не утратил силу, а отнюдь – заимел над ней полную власть.

Припомнив места, где обычно уединялся Фрэнк – а именно библиотека в Сент-Джеймсе и ресторан на Кэмпден-Хилл-роуд – она подумала, что следует отправиться туда и побродить по окрестным улицам, а если посчастливится его увидеть – самой порвать с ним всякие отношения.

Ничего не говоря матери, она оделась и, добравшись автобусом до Сент-Джеймс-сквер, вышла на суетливой улице, где пешеходов было столько, что частенько приходилось уклоняться от столкновения плечами. Тающий снег превращался в мокрую грязь. Небо облачилось в серую вату, и находиться на улице было неприятной необходимостью.

В тишине библиотеки стоял аромат старой бумаги и тяжелой пыли. В приглушенном освещении теснились высокие стеллажи; на полках чередовались книги: толстые и одинаковые по высоте, с переплетами красными, черными и серыми. Дубовые лакированные столы шли двумя ровными рядами, оставляя широкий проход. За первым столом сидела седоволосая женщина с пенсне, увлеченно перелистывающая перед собой страницы большого тома; а через два стола расположился Фрэнк в костюме из твида. Он смотрел в книгу с усердной сосредоточенностью, от которой, чудилось, бумага с минуту на минуту воспламенится и сгорит дотла. Он слегка откинулся на стуле и чесал по щеке рядом с ухом. Увидев его чистые невинные глаза с кофейным оттенком, маленький носик и желанные губы, Эмма вдруг оплыла. Сорные мысли больше не руководили ею. Он был мил, спокоен, задумчив. Темноту его густых волос, приглаженных помадой, выгодно подчеркивал светлый пиджак. Щеки излучали розовый отсвет, и весь его лик испускал некое обольщающее благоухание. Пока Эмма стояла в паре шагов от него, Фрэнк невзначай поднял глаза, переворачивая прочитанную страницу, и крупные глаза засверкали.

– Эмма… Какая неожиданность! – улыбнулся он спокойной улыбкой, будто они условились встретиться именно в цитадели знаний.

Эмма почувствовала, как знойное сердце рвется из груди и горит ещё большей любовью. Да, она любит его! Так сильно, что отречься от него не сможет даже под дулом пистолета. Наблюдая, как он уравновешен, Эмму снова посетила мысль, что вернётся домой ни с чем: отвергнутая, необласканная, ждущая дальнейшего развития событий. Такие выводы были ей нестерпимы. Набрав полные лёгкие воздуха, она оставила всякие правила пристойности и твёрдо заявила.

– Фрэнк, женитесь на мне.

Она стояла перед ним в заснеженной шубке. Каштановые волосы, собранные по моде, приподнятая чёлка и прекрасные голубые глаза сверкали одинаковым глянцем. Её грудь поднималась прерывисто. Она часто дышала, будто не могла надышаться. Фрэнк пораженно моргал, отложив книгу в сторону. Молчание длилось монотонные секунды, но ей они представлялись долгими часами. Её разрывали неопределенность и безмолвие библиотеки. Никто не отвлекал их, и Эмма с радостью бы подвела стрелки часов, чтоб услышать его ответ. Сколько же он будет молчать?!

– Или я не достойна стать вашей женой? – холодно дополнила она.

Фрэнк опустил глаза и удивлённо уставился на книгу; снова прошелся взглядом по библиотеке, будто его волновало, сколько собралось читателей. Эмма находилась в шаге от слез. Они наполняли её выразительные глаза небывалой мольбой. Ей стиснуло грудь. Стало душно, и воздух казался таким бедным, что легкие лишь частично получали дозу необходимого кислорода.

И тут Фрэнк встал и подошёл к Эмме. Уверенность его шагов несла в себе нечто утвердительное. Эмма ощутила недомогание, когда он с безграничной лаской взял обе её руки и поднёс их по очереди к своим тёмно-алым губам.

– Лучшей жены мне и в век не сыскать, – сказал он с деликатной улыбкой, привлекая её к себе.

Не сумев подавить эмоций, Эмма разрыдалась, и пока из неё выходили горечь и мучительное страдание тех дней одиночества, Фрэнк продолжил говорить спокойно, но с пугающей осторожностью.

– Я не в силах надеяться, что миссис Морган примет меня в вашу семью. Я недостоин тебя, Эмма. У меня нет высокого положения, нет богатств и больших сбережений. Я нахожусь на открытом пути, где только ветер и пустошь, где самому придётся возводить себе жилище, условия и счастье; придётся приспосабливать себя и тебя существовать на этом пустынном отрезке земли. И, как и всякому, кто начинает вести самостоятельную жизнь, я буду трудиться, не покладая рук, чтобы обеспечить нас. Легко нам не будет, это уж точно!

Эмму так распалили жаркие речи возлюбленного, что ей захотелось превзойти его в любовном признании.

– Ну и что? – экспансивно выпалила она. – Я не боюсь трудностей и хочу принадлежать одному лишь тебе! И телом, душой! Я замираю от мысли, что мы будем вместе засыпать и просыпаться, преодолевать горести, переживать радость. Ах, Фрэнк, как мы будем счастливы!

Эмма заплакала ещё сильнее, выпуская все накопленные чувства на волю. Фрэнк погладил её по волосам, что дало ей больше пыла плакать в три ручья. Голос его, приятного низкого звучания, не утрачивал осторожности.

– Да, я бы тоже этого хотел. Но миссис Морган прочит тебе в мужья другого мужчину. Нам лучше не делать глупостей. Это оскорбит её.

Эмма резво отстранилась, утирая слезы.

– Мама поймёт, не сомневайся, поймёт! Я люблю тебя, Фрэнк! И жизни без тебя не мыслю!

– Моя дорогая, и я тебя люблю! – улыбнулся он, заключая её в тесные объятия. – Ты никогда не пожалеешь, что стала моей!