Елена Тальберг
Раскалённая
Ния никогда не рвалась – ни в высь, ни в даль, но сгорела, а Слава сумел удержать свой огонь. Я всё время пытаюсь найти баланс между этими двумя точками. До сих пор мне это удавалось, но теперь, когда так жжется огонь и к щеке невозможно прикоснуться, я не знаю – сумею ли… Чтобы не сгореть надо быть такой, как Слава.
Я дома. Мама смотрит Игоря Моисеева. Я стою у неё за спиной и тоже смотрю. Сиртаки и Игорь Моисеев уводят её в прекрасное далёко. Из этого далёка мама меньше тревожится за меня, и я вижу, как хоть ненадолго разглаживается складка у неё между бровей, такую носят всё мамы, но моя – самую глубокую. Сейчас огонь так горит во мне, что к щеке невозможно прикоснуться, и я не знаю, как мне быть. Мне невыносимо хочется остудить своё лицо, но сделать это при маме я не могу. Я озираюсь и тихонько выхожу из комнаты в поисках чего-нибудь холодного. На кухне я прислоняюсь к холодильнику, но он быстро нагревается от моего жара, да и неудобно его обнимать. Мне нужно что-то более постоянное и более холодное. Я быстро прохожу по квартире, в зал я не решаюсь заглядывать, чтобы не потревожить маму и не привлечь её внимание, в маминой спальне ничего нет. Я вспоминаю, что в моей комнате есть чугунные статуэтки – очень тяжёлые и очень холодные. Я бегу туда. Нахожу спасение в олимпийском мишке и девочке с портфелем, есть ещё всадник, но он весь в острых выступах – как его не приложи, больно будет. Слышу, как триумфально завершается сиртаки, и бросаю мишку на кровать. Мама заходит в комнату, счастливо улыбаясь мне, и спрашивает: «Хочешь чаю?» Я качаю головой – слишком жарко – и снова припадаю к олимпийскому медвежонку…
Утро тянется. Чувствую, как жар ползёт из кухни, успокаивая и искушая запахом корицы и ванили. Мама приносит мне чашку грецких орехов – на, погрызи, да не сиди ты на полу и сними эти джинсы, я тебе халат постирала, жарко ведь, переоденься – я киваю и жую орехи, чтобы не отвечать. Прижимаю ладонь к щеке. Уже тёплая. Скоро день переплавится в вечер, можно будет пойти гулять. Одной. В спасительную темноту – только шагнёшь за порог, как августовские сумерки потянутся тонкими, влажными пальцами к тебе. Я дойду до реки, поброжу и бегом домой. Мама ждёт меня.
Но вечером жар возвращается, и я делаю вид, что читаю в своей комнате, а сама считаю минуты. Через полчаса начнётся «Щелкунчик», и мне можно будет идти. А раньше нельзя – мама больно сморщит брови (на её широком лице вся боль, вся тревога сразу становится видна): «Куда ты? Зачем так поздно? У тебя что-то случилось?» Балет же уведёт её в прекрасное далёко, и она только попросит: «Не позже десяти, Дашенька, сейчас уже рано темнеет».
Я – Дарья, Божий дар. Сестру назвали Ниобеей. Почему, я до сих пор не знаю. Но, наверно, мама сразу почувствовала горький привкус того, что греки зовут роком, когда Ния родилась. Хотя и ссылалась на греческие корни нашей прабабушки, если спрашивали о чудном имени.
Сегодня мама особенно рассеянна. Утром она поздравила меня с именинами, но мой день рождения мы с ней никогда не отмечаем. Завтра пять лет, как Ния прыгнула с моста. Мама думает, что она должна была удержать Нию. Но удержать было невозможно! Ния сгорела. Она всегда была так плотно закрыта, что никто не видел, как она горит, поэтому никто и не успел её остановить.
