Елена Щербакова
Легким ветром

Щербакова Елена Евгеньевна

Член Академии Российской Литературы, МГО Союза Писателей России, Награждена 7 медалями (Юбилейная медаль им. М. Ю. Лермонтова, Юбилейная медаль «60-летие Союзу писателей России», медаль за литературный вклад им. Н. П. Огарева, 3 Памятных медали участника Всесоюзного литературного конкурса «Герои Великой Победы», медаль им. М. Басё). Издала более 40 авторских книг, в которые вошли новеллы, очерки, рассказы о севере, сказы, сказки, лирика и пьесы, а также биографические и литературные дневники. Публиковалась в альманахах, журналах, газетах. Переводилась на английский, японский, польский, болгарский, французский, арабский и греческий языки. Издатель произведений И. С. Тургенева и Ж. Верна.

Новеллы

Сказка о друзовцах

Друзовцы? Кто это такие? Это новое слово или самоназвание? Но мы-то сами знаем: друзовцы – это мы, да, мы, не все там дамы, есть и мужчины тоже. Просто это наш коллектив, как различные соединения кристаллов, это и есть друза. Словно специально природа над камнем поработала: вытесывала, создавала, спорила, принимала, как по спецзаказу, – сердобольная она, природа. Каждый кристалл, как человечек, дорог, как пальчики на его руках. Целое соединение, друза, вроде государства в государстве в своем микромире. И всегда гостеприимна. Для своих и для чужих. Смотришь на нее и дивишься. Оттого ли, что в ней собрались чудаки, а по-другому – творческие люди, поэты, писатели, и вообще добрые, кто хочет поделиться сердечным. Вот такие они, друзовцы. Что тут хитрить? Ведь бывает и жестко, приходится терпеть, соглашаться. Погрешности разве прощаются? Но какое заглядение и радость оттого, что ты освоил высокое точное мастерство и попал в ряды «Друзы», снова встретил своих, не потерял их, не оступился – такой заколдованный круг. И восторг оттого, что попал сюда, в кузницу мастеров, смог принять сложные условия, требующие совершенства, преодолел, обошел жесткие, строгие, полные опасностей препятствия, стал тоже друзовцем. Словно сам Творец протянул свою десницу нам, чтобы выйти в свет. Такой Он Всепроникающий, отражающий само звездное небо.

Вслед за Ним и мы проникаемся Всепониманием и Всеприниманием. Внимательно поглощаем своим умом Всесущее, Всеединства и Всеначала. Закладываем одно и другое на свои основы. Такой рост. Наверно, творческий. Непростой рост. Так же трудно и медленно растет кристалл, друза.

Если подумать, как математик, то есть сделать сложное простым, разложить непонятное по полочкам, встает вопрос: из чего же сложился наш коллектив? Все будто бы на ладони, видны и так, и будто просты, даже наивны, что и присматриваться не к чему, как к камню, что валяется под ногами. Однако это обманчивость. Даже в блеклом камушке есть определенный, качественный модуль, и из такого соединения можно вывести и логарифм, и свой знаменатель.

Лежит на столе друза, играет своими гранями, будто разные страницы сказов интригуют. Интересно, заманчиво, хочется полюбопытствовать, заглянуть, присмотреться.

Но вот в ней будто бы появилась серая полоса, как скажут геологи, жилка такая прошла, может черная, белая, красная. Ко всему надо быть внимательным, философом, который благодаря своим понятиям может и иголку отыскать в стоге сена. На слух непонятно: то ли камушек разглядывают, как книжку, то ли книжка сложная и тяжелая, как камушек.

Играет камушек друзы – кому интересен, а кому просто ненужная вещь. Нечто накрепко припочковалось в ней, как в «Друзе» друзовцы. А другое соединение – так, ради пометы или вообще прошло без интереса. Не все так просто, и гладко, и одинаково, как кажется на поверхности. Казалось, неуютно скрипит дверь, словно сама алмазная друза принялась рисовать по стеклу или металлу, со скрипом вычерчивать скрижали. Жесткие кристаллы производили катастрофически страшный звук, притягивая к себе небесные светила, словно мчится золотая колесница по небу. Это так настораживало и беспокоило, что сама Луна-полуночница вышла на дежурство, села за чтение «Друзы», открыла новую страницу ее истории.

– Может, ей пишут небесные жители?

– Может, объявился косолапый невежа, что всех распугал своим замешательством, как говорится, наломал дров? И теперь друзовцы за делами: отбирают, где зерна, где плевелы?

– А может, – смеется широко Луна, – я нашла след, такой непонятный, неровный. Только хочу догадаться, чей он.

Луна предложила свою небесную обувь – небоступы, чтобы в них было легко бегать по небу и читать предсказания, отыскивать небесные следы, Сверхданное.

Луна посмотрела на «Друзу». Издали ей казалось, что так светит звездочка своими лучами, и сказала:

– А там было много света. Вот какие я нашла следы. Их оставили ушедшие друзовцы. Вон. От кого след памяти, от кого след звука, чистоты, от кого след улыбки. Только не вижу, не разгляжу, кто все там танцует, или просто вертится, или жужжит. Вроде сплошная жирная точка далеко-далеко. Даже на муху похоже, что расправила крылья и растопырила лапки и хочет взлететь.

Но только в ночном небе оказались поэты-друзовцы: юморист Павел Глодов широко улыбнулся, качаясь на полумесяце, махнул рукой, будто позвал: заходите сюда, посидим все вместе, лавка большущая. А Лида Луткова спорно пустила стрелу-замечание: разве можно взлетать так высоко, это опасно – подниматься на такие высоты. Она закинула на лунный стол свой том метафизических сонетов и сказала: «Не поднимайтесь, вы сорветесь, сядем на мой корабль, и держитесь курса». И вдруг послышался тонкий голосочек Иры Кучеренко, тихая мелодия, словно к Луне подлетел мотылек, как к ночной лампе, и пропищал.

Ира пела тихую песенку про свирель. Голос ее такой неустойчивый, ломался, как хрупкая соломинка, но создавал настроение. Вот такая она девочка-припевочка, тихо дразнилась тоненькой юбочкой, почти совсем незаметно.

И хотелось взять ручку и расписать для Ирочки все-все на память. И звезды стали казаться такими узелками, которые нельзя, невозможно потерять, забыть, чтобы исчезнуть навечно.

И друзовцам на земле казалось, что звезды – это такие номера книг, из которых можно было бы собрать книжную фреску и раскрасить целое небо, вернее, небесную твердь.

И засмеялось Синее небо:

– Как книга имеет твердь, так и небо имеет твердь. Я повторю все книжные уроки. Да разве они уроки? Разве стихия знает уроки? Это сплошная гармония.

– Да-да! – возопили книги. – Нас всех сложили по закону сингармонизма, Синее небо. Мы все оставили в жизни большую желтую полосу, как эта лунная дорожка.

– Какое здесь строгое жюри, – застеснялось Синее небо. – А наши поэты превратились вслед за Ирочкой в маленьких книжных фей и полетели.

– Луна ослепительно белая, как лед, – сказала Лида.

– Синее небо льет сильно чернила. – Глодов Павел очень насторожился.

– Почему-то литературное лето было короткое, как бабье, – радостно взмахнула крылышками Ира Кучеренко, будто погода стала совсем лётная.

– Это же приметы творчества, – решили земные друзовцы, просмотрели книги, сложили канцелярские принадлежности и вышли из своего кабинета.

Наверное, искать новые приметы и следы своих товарищей.

08.03.17

Государева сказка

Есть два разных по смыслу выражения, парономазии: ходить по миру и по миру пойти. Одному аналогичны сенсолигизмы: парад, торжество, шествие, победа, мажор. Другому – поражение, беда, разорение, несчастье, минор.

Как тут не вспомнить такие старорусские места, как Переславль-Залесский, Кощеевку, Берендеев лес, Клязьму.

Как говорили в старину мастера, чем шире раскрываются клещи кузнеца, тем сильнее и уживчивее хозяин, приберет к своим рукам все; тем более склонен к завоеваниям князь в походе, тем сильнее и активнее он в мировых соглашениях. Тут побочно интересен образ маленького кудрявого Леля. Кто он – то ли из златокузницы кузнеца, то ли просто солнечный мальчик.

Стоит страх, точно лежит в поле голова мертвого коня Олегова. За лесом не спрячешься, но и в лес не убежишь. Нельзя его вырубить, чтоб обнаружить всех разбойников. Но и насадить самим весь лес тоже не получится.

Берендеев лес. От какого слова «берендей»? Значит бередить, брести, бродить, идти значит. Но брести, может, что и обрести. Или для этого лучше себя чем-то оградить? Заклеймить место, как князь, купить титул, или взять посох и опираться на него, обратиться к сверхъестественным силам, или понадеяться на точную науку липосеологию. А может, поболеть за канадский футбол.

Хотя можно побродить по лесу и поразмышлять. Это чем-то похоже на импровизацию на фортепиано, игру для утехи и души.

Может, это спасет положение и поможет выйти из конфликтов. Такой этот безобидный вопрос о культуре. Но и он не может полностью защитить себя.

Перед каждым стоит альтернатива, что работает, как нещадный инструмент, – быть или не быть. Как Кощеева игла, искушает вопрос: выступать активно или полжизни проспать в психушке? Или стать Музой с большой буквы, на худой конец, или сумасшествовать, довольствуясь солянкой и щами. А может, собраться с силами, ухватиться за мировые клещи и сделать мировой рывок? Или, как барон Мюнхаузен, улететь за пределы континента и отдохнуть от изнуряющей сверхцивилизации. Например, в Тунисе позагорать на опустелом бережку и насладиться теплым солнышком, поесть тунца. Но и здесь начинает попугивать акула: «А браконьерство?». Даром дельце не пройдет. Даже в Африке.

Вот и сидит, как Геркулес, на распутье такой современный рыцарь в латах с вечным вопросом: ходить по миру или по миру пойти? Его ли латы изобличать?

Но и рыцарь ответит:

«Нельзя злоупотреблять мощью. Сами знаете, Соловей-разбойник Чернобыль подорвал, а сейчас в Майдан играет. Долго следы его злодеяния по «неведомым дорожкам» ходить будут».

27.04.17

Они еще юные

Странно, но почему-то в последнее время меня стали преследовать совпадения. То бабушка умерла в тот самый день, когда был день рождения А. С. Пушкина, знаменитого поэта, на который я уехала с шумной делегацией. То выставка картин художника И. Айвазовского закончилась, как нарочно, бурным ливнем, что не дал возможности дойти до метро, и люди стояли, как кролики, в подъездах, а вода хлестала из водопроводных труб в три ручья, заливая целые улицы водой по колено. То придирчивый сосед, вечно курящий на лестничной клетке, постоянно встревал ко мне по любому поводу, чиркая зажигалкой и не давая свободно пройти, как и соседский мальчик Ваня, что всегда выкатывал велосипед, когда я выходила из двери своей квартиры.

Проблема стояла то ли в «вопросе в лоб», то ли в накладке вроде того «уса на бороде». Или все должен был решать художник, орудуя бескостной кистью, или поэт бескостным языком, или инженер-строитель бескостным умом? Разве можно иметь запасные затычки ума на все случаи жизни? И так душно и полно пробок в движении. А тут… Целый город словно мычит громкое «МУ-МУ!!!». Говори, Страна!!! Чтобы все слышали!!!

Ну что это за совпадения дня – усиления, крещендо? Как ежа проглотить! Опасное мероприятие. Лучше перестраховаться, продеть широкий ремень и: «Машина, вперед!»

Такой темп в столице. Уж не обессудьте. Слабый и больной дома сидит, нос не высовывает. А смелых всегда позовут. Таким и место почетное. Вот это и есть выбор. Наверное, Юность говорит. Даже старички знают, что они еще юные.

08.05.17

Налегке

В этом городе все было не так. Будто он спал мертвым сном. Остановились часы, намертво присохли их стрелки к циферблату, отключили воду, а свет мерцал, подавая слабые маломощные тоны. Будто все люди забыли о жизни и замерли на своих местах, не зная, как решить неполадки. Только два силуэта трепетали в тенистой аллее от холодного пронизывающего ветра. Это спорили встревоженные посторонние наблюдатели. Нет, это были не проходимцы. Эти люди хотели от чистого сердца понять, что же произошло и отчего такая отставка мира или пробка в нем, что не дает людям жить просто под счастливым солнцем. Два человека разговаривали, будто вынимали из карманов все свои карты, вытряхивая из старых запасов последние сведения и из головы все, что помнили прежде, и то, что когда-либо на свете могло бы случиться.

– Совсем тяжко стало жить. Нужен министр.

– Да. Но и министр исчез. Беглый.

– Но был же у него портфель. Надо раздобыть его и узнать, что было в портфеле.

– Портфеля тоже нет.

– Но есть министр без портфеля.

– Он разве ответственное лицо?

– Скорее Филя.

– Кто?!

– Филантроп.

Человек справа махнул рукой.

– Если министр сбежал, то надо искать его чемодан.

– Ищите, ищите чемодан.

– Я нашел самых быстрых и бойких борзых. Они уже ищут.

– Четко сработано.

– Но где факты?

– Факты такие, что найдено три чемодана. А кто министр, неизвестно.

– Что за чемоданы, черт подери?!

– Их три: один без ручки, другой – без дна, третий – за бортом, с фотографиями снаружи.

– Подожди. Без ручки можно обойтись, а фотографии должны быть внутри, а не снаружи.

– Нет, чемоданы дырявые все, раз один без ручки, другой без дна, третий весь снаружи видать. Не за что взяться, без дна – сплошная дыра.

– Но третий обклеен, как я понял, но почему фотографиями? Это же дорогой материал перерасходовали.

– Нет, даже не материал, а действительность.

– Как же так? Посмели действительность выдать за фальшивую монету?

– Да она была уже не действительность, а обман.

– О боже, мне еще пенсне нужно для убедительности.

– Чтоб невесту выдать замуж после пенсионного возраста?

– Это же конец всему!

– И этому спящему городу. Пусть просыпается. Где же эта красавица?

– Да руки не достают не то что до невесты, а до всего, что здесь вокруг. Дно бездонное.

– Скорей разлетится все в пух и прах, улетит все в космос, к чертовой бабушке!

– А я лучше пойду колорадских жуков давить у себя на даче. Что мне этот мертвый город и портфель его министра? Это самое оно: колорадскому – бой! Шлепай и шлепай.

– Вот это дельце. А то тут извращаться с ногтевыпрямителями. А все природы не хватает. Надо проще быть самим, прямее самим.

– Вот-вот. Туда и заворачиваем. И без чемоданов. Так, налегке.

10.05.17

Любимая тропка

Я иду в холодный солнечный май по любимой московской улице. Маршрут известен давно. Весенняя новизна шумно врывается в сердце и гудит, как разрывающийся шум звериных машин. Я не иду, точно ползу, как змейка, вышла из метро и продвигаюсь почти черепашьим шагом от Малого Манежа до консерватории. Сегодня там выступает Александр Малкус, исполняет виртуозные фортепианные этюды. Я как всегда тороплюсь, будто события стоят доли секунд. Почти машинально причесалась, даже не застегнула манжеты на плаще, да и часы забыла. Главное, сумочка при себе, как оберег, моя единственная и дорогая, с которой я не расстаюсь. Там всегда лежит, как амулет-звездочка, камушек-брелок для моего любимого. Я немного торможу. Будто не реагирую на привычные реакции. Точно старый недоверчивый сарацин с широким и выразительным лицом присматривает за мной и хочет упрекнуть меня за малейшую погрешность.

«Берегись», – думаю я.

Ведь в метро перебой, разбирают эскалатор, гремят железные стержни и инструменты. И люди немного встревожены московской стройкой: в Москве будто растут города мира – Париж и Нью-Йорк, Пекин и Токио. Все главные столицы переместились, перебазировались сюда. Мама!!! Что же будет? Столица растет и едет, орет на разных языках объявления. Город похож на огромное спящее чудовище, которое медленно поворачивается во сне с сокрушающим действием, будто землетрясение или обвал породы, или так крушат земли вешние воды. Все внезапно может перевернуться.

В глазах стоят картины из Малого Манежа: воздушный бой в Москве, шествие армии с Тверской, вражеский самолет над Красной площадью. Вспоминаю бабушку, как она жаловалась на головную боль из-за магнитных бурь.

Только я иду прямо и настойчиво по своей известной тропинке сквозь Тверскую, Камергерский, Газетный на Большую Никитскую к консерватории. Памятники Сергею Прокофьеву, Станиславскому и Немировичу-Данченко, позади – Главпочтамт, Макдональдс, дом, где жил Е. Гайдар, и министерство экономики его имени, памятная плита ему, напоминающая развернутый лист стенгазеты, за которую обязаны отчитаться студенты. Выхожу к памятнику П. И. Чайковскому во дворе консерватории. Перпендикулярно, словно по прямому треугольнику, идет Брюсов переулок, Дом Брюса, в залах которого белые рояли. И церковь Малого Вознесения. Вспоминаю могилку маленького Саши на Украине, братика бабушки Нины. Она тоже лежит возле маленького мальчика. И у него всегда много-много цветов. У церкви снаружи стена памяти с фотографиями погибших в Великую Отечественную войну, с цветами и вазами. Я думаю о генерале М. Г. Ефремове, что застрелился раненый, чтоб не попасть в плен к фашистам, защищая Москву. Как же могли его совсем забыть, а узнали о нем и наградили много позже после его смерти?!

Иду по Брюсову переулку. Здесь городок работников культуры и музыкантов. В одном из этих домов жил писатель Даниил Андреев, автор романа «Роза мира»; здесь старый полуразрушенный костел, где прежде была студия грамзаписи. Памятник М. Ростроповичу перегородил тропу веяний суровых ветров, а дальше, за памятником А. И. Хачатуряну, за высокой аркой, шумит улица Тверская, как огромный гремучий змей. Старая слава идет о той земле Тверской, где даже солнечным днем из земли выползают злые хозяйки, которых не тронь и не обидь. Ядовит их укус. А правда в чем?

Стоит арка широкая перед Тверской на Брюсовом переулке, и пройти ее – целое препятствие, испытание. Глаз не видит даже. Но можно чувствовать и осознавать это.

Все от честности и признания. Каждому ли честность или, чтобы отдавать, честность, она ли и старому-престарому кресту из Некрополя, что у церкви Малого Вознесения? Там ли правда, где был страх? И шумит Тверская… Не в том ли суть, что ты испытываешь добрые чувства ко всему живому и безобидному? Зря нельзя обижать и букашку. Хорошо, я поставила восковую свечку в церкви Малого Вознесения. Мали ли что может случиться за поворотом.

Все опять движется и убыстряется, скользит. А за поворотом мелькает ушами толстый Микки Маус, может, он хочет надуть, обворовать, в один короткий момент намыть себе руки, забывая и правду. Лучше в голову не брать такое.

Захожу в «Бахетле», там пахнет свежим хлебом и пряностями. Вот что меня взбодрит. Хотя давно закрыт военторг, отдам дань всему: и вкусу, и моде, и тому, что пережила. В горле давно непонятный привкус беды, и горчит без всех восточных пряностей. Выхожу на Калининский проспект. Всегда впереди горит рубиновая кремлевская звездочка.

Ведь тропинка-то моя вечерняя, дождливая, когда мало кто на улицу выглянет. А звездочка горит яркая, как путеводная, прямая к ней дорога по Калининскому.

Таков и мой путь, будто без окончания. Я сжимаю сумочку, там всегда камешек-сердечко, брелок. Он моему любимому.

17.05.17

Обед Енютина

Все началось с приказа управы быстро убраться на почте перед зданием администрации города. Население вдруг всколыхнулось, точно пламя возгорелось от одной искры, упавшей из трубки неаккуратного куряки. Старых куряк много было в городе. Раньше они сидели на лавочках за кустами дикой айвы. А теперь попрятались по квартирам из-за городского шума и грохота. И улицы в городе стали пусты, почти голы. По ним обычно ходили гости столицы, приезжие и студенты.

Паника началась из-за того, что перед почтой опять стали отбивать каменную плитку. Народ так и повалил на улицу. Но этого оказалось мало. Откуда ни возьмись, а наверное, прямо с больничных коек, где больных держали чуть ли не под замком, тучные мужики повалили на городские точки, будто с цепи сорвался затравленный зверь.

Мужиков точно кипятком ошпарило из-за объявления срочно мобилизироваться. Ну, раз перестраивают в городе, приходится терпеть временные неудобства.

Только непонимающие лица стали чаще появляться перед кассами магазинов, банков, почты, аптеки, в столовых. Здоровые молодые детины так и падали на обеденные столы грудью, требуя сытного обеда. Тучные мужики чуть ли не ложились на кассы. Народ, особенно, слабый пол, стоял обескураженный новой ситуацией. Хотя на общем фоне перестройки люди соблюдали спокойствие.

Вдруг на ближайшей станции метро внезапно раскрылась террористическая группировка. В городской столовой, куда частенько заходил обедать Енютин, прокатился мандраж. Теперь там всех проверяли чуть ли не за каждую тарелку супа.

«Точно огневой террор плавал именно в столовой тарелке», – думал Енютин.

Террор действительно был плавающий. Никто не знал, где, когда и как мог произойти взрыв или поджог. То ли волчий закон бандитов искал свои условия для действий, то ли он расписывал свои опознавательные знаки заранее. От этого городскому мужику стало не легче.

Енютин никогда не допускал излишеств. Он держал себя аскетично, экономно и считал, что мужчина должен всегда жить как простой солдат. Получив свои талоны на обеды в столовой, он одним из первых занял очередь за пайком.

Местные жители давно проведали про все мероприятия, что контролировала управа. Люди интуитивно чувствовали: например, в одиннадцать часов почти все соседи в доме покидают свои квартиры, в четырнадцать часов, после полудня, чаще возникают местные скандалы. В понедельник, что называют черным, может кто-нибудь умереть. А в четверг будут думать про хозяйственные дела. Обычно знали, что вторник – день скандалов, невезения, увольнений или просто несчастных случаев. По вторникам старушек чаще увозила скорая помощь, что-то не ладилось и вообще бывали чаще экстренные вызовы.

Енютин давно чувствовал неизбежность всех скользких и щепетильных ситуаций. Хотя старался уходить от столкновений с непредвиденным. Даже замкнулся в себе, скуксился, сжался, как пескарь в тине. Все для того, чтобы стать незаметным для других. Но и такой ход не очень-то подействовал положительно.

И вот он опять, как нарочно во вторник, приперся в столовую, в день, когда вечно кричат, скандалят, пишут в жалобную книгу, и занял в сторонке свою очередь.

Очередь, как всегда, шла. Он взял свой паек, хотел быстро сложить поклажу в сумку и уйти, как вдруг его что-то интуитивно схватило железной рукавицей и потребовало:

– Разве смел ты это брать?! Отвечай теперь! Тут же выкладывай, зачем ты тут!!! Вот именно, тут, а не три шага отсюда.

Енютина точно рассекла молния. Он затрясся, точно сзади его чем-то ошпарило.

– Как зачем?! – замер вопрос в его голове.

Прямо на него шла вперед пышной грудью широко улыбающаяся санитарка.

– Я пришел затем же, что и все остальные, – стал убеждаться Енютин.

Уборщица бросила на него недоверчивый взгляд, мол, чего это он, Енютин, так всем мешает.

– Кто же я тогда, что нельзя пройти? Не в окно же мне лезть в таком случае. Всем до меня нет дела, точно не видят, как котята, что мне не досталось места и так.

Енютин фыркнул даже.

– Все как под воду ушли. Не Донбасс же, право. Все зады свои пристроить успели. А я тут стой.

Енютин, как гора, двинулся к ближайшему стулу и перелил на нем свой суп. Даже к столу не приблизился. Места для него там явно не оказалось.

– Ну, не знал, что я такой дрыщ. Наплавался уже с этими щами вдоволь.

Щеки у Енютина раскраснелись, как у копченой утки. Будто он сам попался на раскаленный вертел и ему изрядно нарумянили бока. О чем он и сам не ведал.

– Вот так и бывает. Угощение-то мимо, как сквозь меня пролилось. А я-то думал, обеды давать будут.

06.06.17