Елена Селестин
Свидетель Пикассо

Тридцать пять лет назад по утрам Саб выходил из своей квартиры, проходил этим же путем, шел к Пабло, будил его, они спускались в кафе, завтракали, потом возвращались в студию. Пикассо начинал работать, а Саб пытался написать стихотворение, читал книгу или просто наблюдал. К вечеру они шли гулять и разговаривали подолгу, иногда Саб провожал Пабло до ворот веселого дома в Баррио Кино, там художника встречали как своего. Саб публичными домами даже в молодости не интересовался.

Пабло в письмах часто вспоминал те их прогулки и разговоры. Он писал, что хочет, чтобы они снова встретились в Париже как самые близкие люди. «Жаль, что это невозможно, но я благодарен и за несбывшееся. По крайней мере, у меня есть мечта, общая с Пикассо», – вздыхал Саб по ночам, перебирая страницы писем.

В юности Пабло расписал квартиру Сабартеса (ни у кого из их тогдашних приятелей, кроме Саба, не было своей квартиры) в голубых и серых тонах; одно окно Пикассо превратил в губы пучеглазого мавра, другое в фантастический глаз, в простенке появились фигуры любовников, слившихся в объятии. Это там Пикассо написал на потолке про божественные волосы из бороды. Вообще они часто дурачились. Когда Сабартес наблюдал, как друг расписывает стены, ему казалось, что Пикассо не выбирает цвет и форму, а краски и линии сами проступают из стены.

Перед отъездом в Гватемалу Сабу пришлось продать квартиру. Сейчас, осенью 1935-го, Саб иногда подходил к подъезду на улице Консуэло, но ни разу не решился позвонить в дверь, чтобы расспросить новых хозяев, сохранили ли они уникальную роспись.

А в своей студии в трущобах на Рьера-де-Сан-Хуан Пикассо изобразил на стенах несуществующую мебель: большой стол, кресла. Недавно здание, где была мастерская, снесли, затеяв там безликое социальное строительство. Их общий друг Пальярес напомнил Сабу, что именно в этой студии, перед своим отъездом в Париж, Пикассо написал на небольшом холсте автопортрет, изобразил себя с огромными вытаращенными глазами, с растрепанными волосами и вокруг головы три раза нацарапал: «Я – король». Это была шутка лишь отчасти: очевидно, уже в двадцать лет у Пикассо было мощное ощущение дара. Впрочем, сейчас никто в Барселоне не мог вспомнить, куда делся тот портрет.

У меня тут полно дурацких свободных комнат прислугу выгнал вслед за мадам если твоя жена не боится беспорядка в квартире пока еще моей если ты уверен что она не сбежит приезжайте вдвоем мечтаю бродить с тобой и говорить много!!!! Саб умоляю тебя просто будь моим спасителем как прежде.

Во время прогулок Саб сочинял ответ Пабло; он решил, что пора написать правду о малыше Сальваторе, иначе трудно объяснить, почему он не отзывается на просьбу о встрече. Он опасался, что Пабло догадается о его бедности, и тогда будет похоже, что он, Сабартес, рассчитывает на помощь со стороны знаменитого друга. Больше всего на свете Сабу хотелось быть с Пабло на равных, еще лучше – в чем-то помогать, быть ему нужным. Но сейчас он не может просто купить билет, сесть в поезд и на неделю-другую приехать.

Видишь ли, мой друг Пабло, – сочинял на ходу Сабартес. – Я прежде не рассказывал тебе о своем горячо любимом ребенке. Мы с моей супругой Инес-Хосе Уркиола-Пичот 26 лет назад назвали его Сальватором, и я убежден, что он на самом деле спасает меня от чего-то страшного. От обыденности, самодовольства и гордыни, во всяком случае… я должен признаться тебе, что Сальватор не совсем обычный человек

…или лучше так: Но у Сальватора, кроме необычной чувствительности и нежнейшей души, есть особые проблемы со здоровьем…

Подыскивая точные слова, Саб входил в калитку сада перед домом тестя, когда его больно схватили за плечо.

– Инес, ты меня напугала! – Саб приготовился выслушивать упреки, однако жена, не отпуская руку, молча смотрела ему в лицо, в глазах был страх. Он хорошо знал такой ее взгляд, предвещавший истерику. Жена, держа его хваткой полицейского, повела к старой скамье у забора в тени куста и только там отпустила:

– Я знаю все, – маленькое увядшее лицо Инес исказилось.

– Почему плачешь? Что, что ты знаешь?

– Почему ты! Уходишь из дома так часто, – Инес закрыла лицо руками.

– Я пишу статью о Пабло, говорил тебе.

– Не ври, – Инес замотала головой, но говорила теперь шепотом. – Это слишком… мерзко.

«Неужели она нашла то письмо Пабло, с тайным известием, и это так ее потрясло?! – ужаснулся Саб. – Разве я плохо его спрятал?»

– Но разве это не прекрасно, – осторожно начал он, – что Пабло доверяет мне? Он такой известный человек. А вдруг сможет помочь нам с консультацией у врача в Париже? – Саб не собирался говорить это, он не думал никогда о подобной помощи от Пикассо.

– За дуру меня держишь?! Хочешь еще и унизить?

– Почему? Что вдруг? – Саб пытался прикоснуться к жене, чтобы успокоить, она дернула плечом и отстранилась.

– Я все чувствую, и малыш тоже… ты больше не хочешь быть с нами! – резко выдохнула Инес, по привычке стараясь говорить тихо, чтобы не услышал сын, было похоже, что ей не хватает воздуха. – Ты отдаляешься и скоро бросишь нас.

– Что за чушь, – искренне поразился Саб. – Я люблю вас! Нуждаюсь в вас так же, как вы во мне, не меньше!

– Не лги! – выкрикнула Инес, продолжая задыхаться. – Я помню, ты был таким же тогда, когда эта малолетняя проститутка хотела увести!

– Инес, ну не начинай, пожалуйста, – простонал Саб.

Они с женой и малышом жили в городке при Гватемальском университете, Саб читал студентам курс классической французской литературы, до тех пор пока Инес не стала ревновать его к слушательницам, особенно к одной бойкой креолке. Начались скандалы, Инес вовлекла в них родителей девицы, а те оказались знатными и влиятельными и сделали все, чтобы «эта женщина» перестала нападать на их дочь и обзывать ее проституткой. Сабу пришлось оставить преподавание. Почему-то, вспоминая те годы, он больше всего жалел об одной фотографии, возможно, единственной, где он сам себе нравился, – фотография была сделана перед балом выпускников на большой поляне в саду при университете. Там Саб стоял в светлом костюме среди своих студентов. На том снимке он был таким, каким хотел бы себя видеть, – элегантным мэтром, уверенным в себе, он широко улыбался и выглядел счастливым. Инес порвала эту фотографию на мелкие клочки, как и все другие снимки того периода. После увольнения из университета знакомый помог Сабу занять должность редактора в испаноязычном издательстве в Нью-Йорке. Но климат или же просто жизнь в большом городе не подошли малышу Сальватору, им пришлось вернуться в Барселону.

– Я прекрасно знаю этот твой взгляд – ты думаешь о другой женщине! Уходишь от нас, разговариваешь сам с собой, смеешься! Ты похож на психа!

– Тысячу раз говорил – я пишу статью о Пабло Пикассо! Если ты не понимаешь, как мне сейчас важно заявить о себе как о лучшем специалисте по Пикассо в Барселоне и во всей Испании, если ты этого сообразить не можешь, то ты и в самом деле не слишком-то умная, – выпалил он раздраженно и тут же осекся.

Инес горько всхлипывала, прикрыв рот ладонями.

– Ну, прости, – он осторожно погладил ее плечи, потом приобнял и притянул к себе. Она робко прижалась, продолжая всхлипывать. – Никто мне не нужен, ни в кого я не влюбился, ты моя единственная, у меня в жизни есть только ты и наш сын.

– Нет.

– Что – нет?

– Я же вижу, что думаешь все время о ком-то, – скулила жена.

– Собираю материал. Пабло ведь мне уже три письма прислал, и это очень хорошо для нас.

– Чего хорошего?

– Я же объяснил, – повторил он терпеливо, – мне важно заявить о себе как об уникальном эксперте по его творчеству.

Саб с тоской отметил про себя, что снова врет жене про статью, и одновременно будто предает Пикассо, вслух рассуждая, как было бы хорошо заработать на отношениях с ним. Но кто виноват, если нервы Инес расстроены? Поглаживая ее дрожащую спину, он размышлял, не сказать ли жене о том, что написал Пабло, не поделиться ли с ней чужой тайной, это, по крайней мере, могло бы их сблизить.

– Поклянись здоровьем, нет, жизнью малыша Сальватора! Что ты не влюбился снова и не собираешься нас оставить.

– Я и раньше не влюблялся, мне никто не нужен. Да посмотри на меня, я же старик!

– Клянись! Чего тебе бояться, если ты честен с нами?

– Но такая клятва сама по себе грех!

– Если неискренне, если обманываешь, то конечно. А так – ничего плохого, если правда.

– Нет. – Саб отстранился; она все еще рыдала, стараясь не всхлипывать громко. Он взял ее руку в свою. – Хорошо, я готов поклясться. Но давай не будем трогать здоровье малыша, это правда святое для меня! Я обещаю, что не оставлю вас. И еще, если хочешь, – он улыбнулся и поцеловал жене руку, – могу поклясться, что не влюбился, ерунду ты придумала, моя Инес. Если я хожу задумчивый, это из-за Пабло Пикассо, ничем плохим это тебе не грозит, Инес, поверь.

Письмо в Париж с признанием Сабартеса о том, что действительно составляет смысл его жизни, с горькими словами о болезни сына осталось неотправленным, потому что от Пабло пришла телеграмма: «Без тебя АБСАЛЮТНО прападу приезжай париж хоть на неделю с женой расходы на мой счет твой Пикассо».

Когда тесть бесцеремонно вскрыл телеграмму за завтраком и прочел вслух, Саб испугался скандала. Но тесть посмотрел уважительно и передал ему листок, Инес даже слегка улыбнулась, убедившись, что ее тоже зовут в Париж.

В те дни Сабу казалось, что каким-то образом в доме тестя присутствует несокрушимый дух Пабло, лихо и весело помогая ему устраивать обстоятельства поездки. Сперва, на удивление легко, Сабу удалось убедить жену отпустить его, он объяснил, что потом сможет представить местным, а может, даже и парижским журналам, большую статью о великом испанском художнике современности. Он возьмет у Пабло интервью, газеты будут сражаться между собой за такой материал! Возможно, удастся получить заказ в издательстве на книгу о всемирно известном барселонце.

– Я могу назвать книгу «Мой друг юности Пабло Пикассо» или просто «Мой друг Пикассо». Это будет книга интервью, рассуждений о его творчестве. Как считаешь, Инес?

Инес сама поговорила с отцом, заняла у него денег для поездки Саба. Он купил билет в вагон второго класса до Парижа, еще осталось на карманные расходы. Малыш Сальватор вел себя тихо – в основном спал, благостно улыбаясь. Саб счел это хорошим знаком.

* * *

Тридцать четыре года назад он ехал к Пабло в Париж, чтобы утешить его после самоубийства их общего друга Касагемоса. Несколько месяцев потом Саб был для Пикассо собеседником и нянькой: ему пришлось выдерживать вспышки отчаяния и агрессии, они случались у Пабло иногда несколько раз в день, и тогда Сабу хотелось бежать, подальше, обратно в Барселону или хотя бы в кафе по соседству на Монмартре.

«Я терялся: отправить Пабло в больницу? Звать на помощь друзей? А теперь я думаю об этом времени в Париже как о самом счастливом в моей жизни. Наверное, это оттого, что Пабло выстоял, сохранил и преумножил свой дар, вот поэтому мой взгляд на то время столь романтичен. Неужели только результат оправдывает любые жертвы? У одних он есть, у других остаются сожаления, они так и называются – «бес-плодные». То, что не принесло плодов, не считается жизнью», – рассуждал Саб, глядя на Пиренеи. Горы в закатном солнце казались темно-синими, мерцали фиолетовыми бликами. Соседям по купе, супружеской паре, которая впервые отправилась в Париж, хотелось поболтать, но Саб сделал вид, что дремлет. Когда он открыл глаза – иссиня-черные утесы за окном словно растаяли и превратились в мягкие холмы, пейзаж стал цветным и жизнерадостным. Это означало, что Париж приближается. Его встретит Пикассо! Невероятно! Наверняка город его юности изменился. Да и от него, Жауме Сабартеса, образованного и элегантного молодого человека из аристократической семьи, мало что осталось.

«Очень важно, выдал ли Всевышний человеку вместе с даром (с возможностью дара, если говорить точнее) уверенность в себе, стойкий характер и работоспособность, – рассуждал он, снова закрыв глаза. – У многих художников и поэтов – их в Барселоне в нашей компании было предостаточно – дар можно было «подозревать», они «подавали большие надежды», но надо было ждать, сможет ли талант проявиться в полной мере или ему помешают обстоятельства, слабое здоровье, дурные привычки, вселенские катаклизмы, несчастная любовь и все что угодно. Дар Пикассо проявлял себя ежеминутно, невзирая абсолютно ни на какие препоны, он даже становился сильнее, если вокруг происходили катастрофы. Дар Пикассо был способен превозмочь потерю друзей, измены женщин, пьянство, наркотики, дурную болезнь, подхваченную в борделе… Поэтому обычные люди, однажды подойдя близко к Пабло, уже не хотели отдаляться: так чудесно, захватывающе было наблюдать за руками, которые трудились будто сами по себе, – изящные руки Пикассо то мгновенно складывали профиль собеседника из проволоки, то чертили спичкой на стекле силуэт птицы, то делали набросок на бумажной скатерти кафе – любой материал превращался в нечто одушевленное. Руки Пикассо присваивали мир. Они работали вместе с глазами, которые выхватывали из окружающей действительности то, что Пабло желал пересоздать по-своему. Пабло явился в мир уменьшенной копией или же могущественным посланцем Творца; человек с горящим взглядом, выдержать который обычному человеку было физически трудно, это был взгляд василиска или одержимого. Иногда было тяжело просто находиться рядом с ним».

Саб вспомнил состояние, охватывавшее его в одной комнате с художником в дни дурного настроения: Пабло выл, бросал предметы в стену, начинал цепляться к Сабу, насмехаться над его привычками, которые знал прекрасно, насмехался даже над его преданностью. Саб задыхался в безвольном оцепенении, его тошнило, хотелось на воздух, чтобы выжить, ему надо было ускользнуть от чего-то невыносимо плотного, окружавшего Пабло в такие минуты. Саб чувствовал безволие и обреченность, но, когда он делал попытку уйти, воспользовавшись тем, что Пабло сосредоточен на клочке бумаги или холста, тот вдруг поворачивал голову и мягко просил не оставлять его одного, не обижаться:

– Ну что ты молчишь, Саб, у тебя что, плохое настроение сегодня?

И Пабло нежно и обстоятельно объяснял, как он ценит и любит своего лучшего друга. Саб тридцать лет помнил только эту нежность, не обиды.

Однажды, в особенно трудный и мрачный день, Саб сбежал в «Ротонду», сидел там потерянный и печальный, пока не услышал свое имя – Пабло выкрикнул его издалека и приближался, странно глядя на него. Саб был без очков в тот момент, пил свой сидр. Или пиво. Пикассо, усевшись напротив, вдруг объявил, что напишет портрет Саба. Пабло что-то почеркал в блокноте и, не прощаясь, исчез, так же загадочно, как и появился.

Когда Саб наутро пришел в Бато Лавуар, картина уже была готова. Глядя на свой портрет, Саб испытал ужас. Оказалось, он не знал себя – а Пикассо чувствовал все. Саб даже не догадывался, насколько он, Сабартес, – человек слабый и уязвимый. А главное, как это заметно! Пикассо видел его слабость, почти ничтожество, и все равно ведь дружил с ним. И еще, он даже представить не мог, насколько глубоко Пикассо не только знает его, Сабартеса, но и любит. Так любить, – сурово, но безусловно, – мог не человек, а сверхсущество, обладающее знаниями и способностями, превосходящими возможности обычных людей.

Такие сильные эмоции от картины Саб испытал только один раз, именно глядя на собственный портрет в серо-голубоватых тонах. Пикассо изобразил его без очков, откровенно подслеповатым, в обнимку с большой кружкой. Портрет сразу прозвали «Сабартес с пивной кружкой», остроумцы еще и поиздевались, назвав его «грустным подвыпившим детёнышем крота». С первого же дня Саба непреодолимо тянуло к портрету: если бы можно было, он смотрел бы на него бесконечно, так интересна была ему встреча со своим «я», не слишком похожим на его оболочку, почти незнакомым. Это и была – его душа? Саб садился на пол перед этим холстом и смотрел, впадая в состояние, похожее на сон. Через несколько дней Пикассо сказал со смехом: «Хватит, ты свихнешься тут у меня» – и повернул картину лицом к стене.

«Почему я не отдал тогда за портрет все свои деньги?» – до сих пор сокрушался Сабартес. В те времена деньги у него водились гораздо чаще, чем у Пикассо. Саб спокойно платил за совместные обеды, приносил вино, продукты на ужины в Бато Лавуар, на которые собиралось по двадцать человек. Но купить несколько картин друга (за гроши!) не додумался. Вот ведь глупость молодости.

В начале века картины Пабло покупали редко, хотя цены были мизерными, особенно по сравнению с сегодняшними. А вдруг Пабло подарил бы ему тогда портрет, если бы он попросил? – еще одна мысль, которая не давала покоя. Саб не осмелился даже намекнуть тогда, как он мечтает прожить жизнь рядом с этим портретом. А надо было занимать у родственников или у Конвейлера, у кого угодно, – или же просить, умолять о подарке! Только не бездействовать тупо! Почему так поздно понимаешь, что в жизни было самым значительным, что именно – невозвратимо?!

Ну хорошо, а если его портрет до сих пор у Пабло? От этой мысли Саб разволновался, будто обдумывал возможную встречу с любовью юности. Сердце сжималось, когда он представлял себе тот портрет. Вот чудо настоящее – если портрет еще в Париже, в мастерской Пабло, то он сможет взглянуть на себя – точнее, на свою душу! – тридцатилетней давности. Ну да, ну да, портрет Дориана Грэя. Только грустно: если портрет каким-то чудом до сих пор не продан, он теперь не сможет его купить – у него гораздо меньше денег, чем в юности, их совсем не осталось, если быть точным.

Вообще – что он нажил? Что есть у него, почти старого человека? Любовь к сыну и еще чувство вины перед женой, что не назовешь добрым приобретением. Но как есть. И – любовь к Пикассо? Нет, пожалуй, это не любовь, а вера в творческое всемогущество Пикассо.

Поезд ехал по Франции между лавандовых полей, холмов, покрытых красными и темно-желтыми кустами. Было теплое начало ноября. Сабартес заснул, а проснулся в страхе: вдруг Пабло не получил его телеграмму? Вдруг что-то отвлекло его – новая картина, внезапный творческий импульс, дрязги с юристами, – и он не встретит?! Адрес художника известен Сабу, но все равно, очень тоскливо было представлять себя бредущим по новому, уже незнакомому Парижу. Потом Саб испугался другого, и еще больше: Пикассо придет на вокзал, но, увидев его, состарившегося и серого, почти слепого и немодно одетого, не захочет подойти? Или не узнает? А Сабартес ведь со своим зрением не сможет найти друга в толпе. Пабло вернется домой, а Сабартес, конечно, разыщет его квартиру на Ла Боэси, но оба будут разочарованы, поймут, что зря все это, нельзя вернуть молодость и те отношения, уникальные.

Когда около четырех часов дня поезд подъезжал к вокзалу д’Орсе, Саб надел самые сильные очки. Еще не выйдя из вагона, он увидел Пабло за прутьями решетки для встречающих – лицо друга сквозь полоски железа казалось тяжелым и морщинистым, уши крупными. А в следующий момент сияющий взгляд Пикассо, прорвавшись через преграду, затмил людей, вокзал и небо, – и все годы, что они не виделись.

– Привет, дружище Саб, – сказал Пикассо, шагнув навстречу. Голова Пабло стала больше, волос на ней почти не осталось. Саб сдерживался: ведь если слезы потекут из его больных глаз, остановить их будет трудно.

– Мой Пабло, сколько лет мы не виделись? – Саб поставил чемоданчик и стал протирать очки, чтобы успокоиться.

– Я встречал тебя на этом же самом месте в марте 1901-го. Прекрасно помню. Вещей у тебя немного, помочь?

– Нет, сам понесу. – Он отметил, что Пабло будто еще уменьшился в росте, одет он был элегантно и дорого.

– Ну, пойдем, – улыбнулся Пикассо, его глаза сияли. – Нет, стой, дай посмотреть на тебя. Рад тебе, родной мой дружище.

Пабло долго смотрел ему в лицо. Глаза Пикассо существовали по отдельности, словно у каждого глаза был свой характер. Сабу представилось, что свет этого взгляда может сжечь его слабые глаза или, наоборот, чудесным образом вернет зрение. «По-прежнему это глаза не человека, а существа более могущественного. Они стали еще ярче. И похоже, Пабло правда рад меня видеть. Почему я так робею? Одичал».

– Видишь, какой я стал, – не выдержал Сабартес. – Седой уже.

– А я? – Пикассо порывисто обнял его и тут же отстранился, давая себя рассмотреть. – Ты давно меня не видел, – я постарел? Честно?

– Нет, Пабло, ты не изменился, совсем не изменился! – воскликнул Саб. Он уже не замечал ни морщин, ни лысины друга, – и вновь попал в крепкие объятия.

День был длинным, как в молодости, Саб и не помнил такого насыщенного дня; сначала они шли пешком по городу и разговаривали, стеснение быстро ушло. Пикассо много шутил, то и дело взглядывал в лицо Саба, – тот удивился, что в облике друга нет и следа депрессии, о которой так много было в письмах. Разговаривали по-французски; когда-то Саб говорил на нем гораздо лучше друга, сейчас ему приходилось напрягаться, чтобы строить фразы, и тогда Саб первым сбивался на испанский. Некоторых «парижских» модных словечек он вообще не знал. Они много смеялись на ходу. Наконец, Пикассо бодро вошел в большое кафе. «Кафе де Флор» – было написано на вывеске. Это был квартал с нарядными домами, украшенными лепниной и кариатидами.

При появлении Пикассо гул кафе притих, некоторые встали, многие приветствовали издали – будто люди оркестра дождались дирижера. На них смотрели все. Пабло, не останавливаясь, направился за столик у окна. Официант убежал и сразу вернулся, с ним был еще один человек, по виду хозяин кафе. Сабу было неловко за свой помятый с дороги вид и немодную одежду. Он догадался, что может знать имена многих, обедавших сейчас здесь, но ни с кем из них он не был знаком.

– Это Сартр с Симоной, а там вот Бретон и Элюар с девушками, ты видишь их?

– Нет, – признался Саб, – мне нужны другие очки.

– О, вот с кем я обязан тебя познакомить!

Саб поменял очки и увидел толстого человека в огромном вельветовом пиджаке, с ежиком седых волос на голове, но потом заметил юбку.

Пикассо протянул обе руки:

– Это мой лучший друг, он из Барселоны – Жауме Сабартес. Приехал, чтобы стать моим секретарем.

Саб застенчиво улыбнулся шутке друга.

Женщина в мужском обличье приблизилась вплотную, Саб мог разглядеть умные глаза на плоском лице и седые волоски – редкие на верхней губе, более густые на подбородке.

– Саб, вот Гертруда – она тоже мой любимый друг, можете поцеловаться, ревновать не стану.

Саб помнил: Гертруда Стайн – американка, писательница, сорок лет живущая в Париже на деньги от сдачи в аренду домов, доставшихся ей с братом в наследство. Пишет что-то вроде заметок из Парижа, но Саб пока не читал ни одной ее книги. С Пикассо она подружилась, когда Сабартес уже жил в Гватемале. Гертруда с братом сразу начали покупать картины Пабло; трудно найти лучший способ сблизиться с художником, который тебе нравится.

– Юноша с кружкой пива! – прогудела Гертруда виолончельным басом. – Я вас узнала, – ее пожатие было крепким.

– Неужели меня можно узнать? – поразился Сабартес.

– Одно время это была одна из моих любимых работ, хотела даже купить, но перехватили, – Гертруда бесцеремонно разглядывала Саба, слегка кивая головой. – Узнать вас трудно, но можно. Вполне. Немного, но что-то осталось, например линия рта, необычно красивая для мужчины…

Видно, она не считала нужным лукавить.

– Я сам часто вспоминаю тот портрет, – Саб смутился и повернулся к Пикассо: – А где он теперь?

– Давно в России, – махнул тот неопределенно. – В Москве, что ли, откуда я знаю.

– Его увез… месье Щукин, – подсказала Гертруда.

– Ага, – улыбнулся Пабло и кивнул. – Мой первый богатый покупатель.

– Он мог выбрать лучшее. И много! Не то что я, несчастная…

– Не прибедняйся, мадемуазель красотка.

– Сколько он купил твоих картин, сорок?

– Пятьдесят, может быть.

– Вот! Накупил, привез в Москву, кубизм Пикассо устроил в Москве кавардак и сверг царя. Ты постарался. – Гертруда похлопала Пабло по плечу и засмеялась басом. – Испанский анархист разрушил государство!

Пабло лишь усмехнулся, видимо, слышал шутку не впервые.

– Посидишь с нами?

– Сейчас не могу, сокровище, у меня встреча. Рада познакомиться, месье Сабартес. – Гертруда развернула тяжелое тело и пошла за столик, где сидела ее компания. – Приходите в гости! Обязательно приходите!

– Ладно, зайдем как-нибудь.

Официант принес стаканы и бутылку воды, Пабло поблагодарил кивком и закурил новую сигарету. В кафе было накурено, слезы из глаз Сабартеса лились потоком, ему очень хотелось кофе. Люди продолжали подходить, чтобы поприветствовать Пикассо, многим художник представлял друга, слышались знакомые, часто известные фамилии, лица мелькали, но Сабу казалось, что он уже ничего не может воспринимать.

– Можно мне кофе? – попросил он официанта, который стоял неподалеку, с улыбкой наблюдая оживление вокруг столика Пикассо.

– Ты пьешь кофе, Саб? – усмехнулся Пабло. – Я давно не пью. Только воду или чай с травами, хорошо для желудка.

– А вино?

– Надо быть идиотом, живя во Франции, его не пить. Хотя на самом деле мне уже наплевать на вино… и тебе советую думать о своем здоровье. – Пабло стал обстоятельно заправлять сигарету в мундштук из золотистого прозрачного камня.

– Я пью за приезд друга Пикассо! – Элегантный человек за соседним столиком привстал, рядом с ним сидела худая женщина с сияющим лицом.

– Это Поль Элюар, – сказал Пабло.

– Спасибо вам, месье Элюар, – Саб был растроган. Стихи Элюара ему нравились, в Нью-Йорке он даже пытался переводить их на испанский, и хотелось сказать поэту об этом, но Саб смутился.

– Просто Поль, прошу вас… – Элюар улыбнулся широко. – И лучше сразу на «ты», ненавижу церемонии.

– Я так рад знакомству! Ценю ваши… твои стихи, особенно из последнего сборника.

Официант принес чашку кофе и круассан на серебряном подносе, рядом в тисненой кожаной паке с вензелями лежал счет.

Пабло дружески потрепал официанта по руке:

– Паскаль, мы обедать не будем. Торопимся домой, да и собака ждет.

– У тебя и сейчас собака? – Кофе показался Сабу восхитительным.

– Саб ведь тоже чудесно пишет, – громко сказал Пикассо, обращаясь к Элюару.

– Что ты, Пабло, давно уже нет! – запротестовал Саб.

– Нам бы собраться и почитать стихи, – откликнулся Элюар.

– И стихи Пабло тоже надо всем послушать, – напомнил Сабартес.

Спутница Элюара смеялась и все время взглядывала на Поля, было заметно, что она влюблена. Сабу казалось, что так должна звучать свирель в древнем храме на цветущих островах, звонко и нежно.

– Быстро допивай, нам пора, – сказал Пикассо.

Саб соображал, как поступить со счетом за круассан и чашку кофе с крошечным печеньем, сумма показалась ему чудовищной; за эти деньги в Барселоне можно хорошо пообедать. Как это они целый день здесь сидят, да еще и пьют вино! Неплохо живет парижская богема. Саб полез в нагрудный карман пиджака за кошельком, помедлил еще и положил на поднос десять франков, мельче купюры не было.

Они ушли, не дождавшись сдачи. Саб стыдился, что вынужден думать о плате за чашку кофе. На улице начался сильный дождь, пришлось не идти, а бежать, Саб ковылял со своим чемоданчиком, Пабло курил на ходу.

– Ну что ты тащишься, как старик, давай побыстрее, моя собака может надуть лужу, – подгонял Пикассо.

Темнело, но в большом подъезде можно было видеть мраморную лестницу, неимоверно широкую, с плавными изгибами. И вдруг послышался жуткий звук, завывание потустороннего существа.

– Так меня встречает мой пес, – объяснил Пабло.

Пока он открывал тяжелую дверь, вой превратился в звонкий лай, огромная худая собака выскочила из квартиры и стремительно бросилась на Саба. Он всегда боялся собак и тотчас ринулся по темной лестнице, рискуя загреметь вниз.

– Стой спокойно, да стой ты на месте! – закричал Пабло. – Он ничего не сделает, главное, не двигайся! Он вырос, а ведет себя как щенок.

Саб, не выпуская чемоданчик, свободной рукой вцепился в перила.

– Стоять, Эльф, засранец, веди себя прилично, фу! – Пабло наподдал ладонью по тощему заду собаки. – Это друг! Фу, я сказал, отстань, гаденыш…

Собака убрала лапы с плеч Саба, но не спускала с него глаз, продолжая рычать и скалить зубы. Саб боялся поднять руку, чтобы поправить съехавшие набок очки, которые могли упасть и разбиться на мраморном полу.

Пикассо рассмеялся:

– Ты все еще боишься собак.

– У меня их никогда не было.

– Он тебя обнюхал и приставать, наверное, больше не будет.

Это «наверное» не успокоило Саба.

– Заходи, я возьму твой чемодан.

Собака завиляла хвостом и потеряла интерес к гостю. Саб шагнул внутрь квартиры, но не мог ничего увидеть из-за темноты.

– Там второй этаж и моя мастерская, – объяснял Пикассо, показывая в угол зала, где была лестница. – Моя! Это был мой этаж, даже не разрешал «этой» туда входить. И вот он опечатан, а я должен жить в комнатах этой суки. Представляешь, как я это все ненавижу?! Сейчас свет зажгу.

Гостиная была огромной, на улицу выходили три окна от пола и до потолка, метра по четыре в высоту. Даже в полумраке был виден массивный камин, отделанный светлым мрамором, украшенный полуколоннами. По углам зала стояли круглые кресла и канапе, все в холщовых чехлах, на них кучами лежали сумки, журналы, одежда и коробки. В центре криво располагался овальный стол на крепких выгнутых ножках, наполовину заставленный посудой, бутылками. Было еще несколько столиков, на них тоже были навалены книги и бумаги, каталоги, стаканы и чашки, разноцветные мелочи, много хлама валялось на полу. Стены были голыми, по стенам и с потолка свисали толстые разноцветные шнуры, на некоторых висели – большая конфета в желтой фольге, какой-то камень, перевязанный бечевкой, растрепанная кукла. Около стены и на каминной стойке стояли корявые фигурки-скульптуры, деревянные, медные, сделанные из проволоки.

Пабло, не снимая пальто, ходил и зажигал лампы на столиках, включал торшеры со старомодными абажурами. Собака, опустив хвост, бродила за ним, уставившись на пятки хозяина.

– На этом этаже раньше жила «она», – повторил Пабло, не называя бывшую жену ни по имени, ни «женой». – А когда пришли приставы… слизняки, шакалы проклятые! Собрали и заперли все ценное. Прямо при мне лапали мои картины, сволочи, снимали со стен! Вот когда я пожалел, что у меня нет оружия! Еще и опечатали мастерскую, я тебе покажу потом, налепили свои грязные бумажки с печатями. Хотя это смех, конечно, я здесь столько лет живу и знаю, как пробраться в мастерскую, плевал я на их печати. Только не хочу. Не желаю – и все! Заперли даже рисунки, скульптуры… я чуть не свихнулся от бешенства, ненавижу их грязные лапы, просто ненавижу.