Елена Рыкова
Однажды кажется окажется. Книга 1

Шелест. Тишина.

Она вскочила, в волнении поднимая и опуская к лицу руки.

– Господи! Как в той сказке, что ты рассказывала девочкам? Превратил колдун мальчиков в дубки… что я несу… Давай я буду задавать вопросы, а ты мне отвечай. Сонечка, доченька, это правда ты?

Шелест.

– Ты жива?

Шелест.

– Что я могу сделать? Как тебя вернуть?

На берёзке не трепыхнулось ни листочка.

– Всё сходится, – бормотала она, растирая лицо, – собака дальше не пошла. Ты не исчезла, ты здесь. Вот и запах твой тут закончился. Я же ещё тогда это поняла, но с утра подумала – безумие. – Она посмотрела на берёзу. – Ты же голодная. – Полина засуетилась, снимая рюкзак. – У меня тут… сейчас.

Она вынула из фольги Рэнины бутерброды и попыталась приладить их на ветку. Круглые куски колбасы выпадали из хлеба, застревали в листьях. Полина сняла их, положила под корень. Шматок сыра плавно сползал по бугристому серо-белому стволу.

– Что я творю? – Полина с любовью смотрела на берёзку. – Твоя мама сошла с ума. Бутерброды! Тебе нужна вода, – она огляделась, обращаясь к остальным деревьям на поляне, – вам всем нужна вода. Пресная.

Она погладила берёзу, поцеловала ствол:

– Я за вёдрами, милая. Принесу вам столько, сколько смогу. А потом уж отсюда никуда. Я больше тебя не брошу. Прости меня. Прости.

7

Лес никогда не верил огню. Лес верил воде.

Старуха пришла к сьоре – так называл древесный народ водяных. Этот сьора много лет в Обществе служил, а теперь по старости лет удалился, Ахвала вместо себя оставив. Зейнеп села на берегу и воззвала:

– Здесь ли, Демерджи? – опустила в реку сучковатые пальцы. Вода была ледяная, на жаре резала как лезвие.

Он приплыл быстро.

– Приветствую тебя, скогсра, – казалось, шум воды сам собой складывается в слова.

Демерджи посмотрел на неё. Глаза его блестели камушками на дне.

– Расскажи мне про разлом, – попросила старуха.

Он подплыл ближе: белёсый, склизкий. Прозрачные волосы чуть заметно колыхались. Говорил он лишь из-под воды, потому что на воздухе издавать мог только крик.

– Что ты знаешь про него? – спросил он.

– Ничего. Чую лишь, что есть он.

– Кто-то прошёл сквозь мембрану, – задумчиво сказал Демерджи. И повторил: – Кто-то.

– Кто может такое? Ифрит?

Демерджи покачал головой.

– Ни человеку, ни скогсре, ни сьоре, ни ифриту не подвластно такое, – ответил он, – ни глина, ни дерево, ни вода, ни огонь не могут пройти туда без проводника.

– Проводника? – вздёрнулась Зейнеп. – Кто может быть им?

– Давно их не было на Земле, – продолжал сьора, – а те, кто рождался, не жили долго. Убивали их ещё детьми, ибо боялись.

– Демерджи, будь добр, скажи мне, кто такие они. – Терпение старухи заканчивалось, и ей стоило немалых усилий оставаться почтительной. Но если она не будет вежлива, ничего не получит от него. Лишь почувствует грубость сьора, растворится в журчании, погрузится в волны.

– Смесь, – ответил он.

– Смесь? – переспросила старуха.

– Ты знаешь правила, – Демерджи прикрыл глаза, – это разрешено только вам, ибо нет среди вас мужчин. Скогсра рождается от лесной матери и человеческого отца. Вам можно, но только не остальным. Ни воде, ни огню, ни камню, ни воздуху нельзя с людьми сочетаться. Не могут они это сделать по природе своей. Союзы эти редки. Те, кто хочет переступить природу свою, должны заплатить большую цену существам с мёртвой земли. Браки такие бесплодны. Но всё же иногда в них рождаются дети, и обладают они редкой силой. Однако и этого мало, чтобы открыть разлом. – Он замолчал.

Старуха ждала. Ей не следовало его торопить. Она знала, что, если произнесёт сейчас хоть слово, Демерджи исчезнет, не закончив рассказ. Час ждала она, пока он задумчиво колыхался в ледяной воде быстрой реки. Тишь всколыхнул лёгкий ветерок, поползли по небу облака. Набежали из-за горы тёмные тучи.

– Ищи близнецов, – наконец прошелестел он, и слова его первыми каплями дождя упали на её голову. Зейнеп увидела, что Демерджи уплывает, плавно оттолкнувшись ногами, каждая из которых оканчивалась рыбьим хвостом. – Близнецов, рождённых в запретном браке.

– Как? – Старуха вскочила и что было сил побежала за ним по берегу. Получалось у неё не очень быстро, Демерджи ускользал из виду. – Как мне их искать?

– Один из них живёт тут, второй – там, – услышала она уже издалека. – Они не могут вместе и не могут порознь. Их тянет. Найди их…

Глава 4
Ахвал

1

Карл Степанович поднялся и постучал ложкой по стакану.

– Уважаемые дети! – Он прочистил горло. – В связи с пропажей Софии Гамаюновой и множеством слухов о закрытии «Агареса» хочу сообщить две вещи. Первая: комиссия, которую создала администрация, пришла к выводу, и вывод этот подтверждён милицией, что халатности по отношению к Софии со стороны сотрудников лагеря допущено не было. Двери корпуса были заперты на ключ. Согласно регламенту, дети после двадцати двух ноль-ноль должны находиться в своих палатах. Из двери палаты никто не выходил. София, судя по выводам, сделанным нашими коллегами из милиции, вылезла из окна.

В зале раздражённо зашумели.

– Сама вылезла, сама убежала, сама себя похитила, – ненамеренно громко прозвучала чья-то фраза.

Карл Степанович снова ударил ложкой о стакан:

– Мы все очень надеемся, что София найдётся и вернётся домой. Живой. И здоровой. Тем не менее, вторая вещь: в августе состоятся отборочные соревнования на чемпионат Европы среди юниоров по велосипедному спорту. В команде, тренирующейся в «Агаресе», есть спортсмены, у которых не только все шансы пройти отборочные, но и показать высокие результаты на европейском первенстве. Я говорю об Иване Подгорном, Петре Ферлове и Евгении Симушкине.

Все повернули голову к столам, за которыми сидели велосипедисты.

– В связи с этим администрация считает нецелесообразным закрытие лагеря. Ребятам нужно предоставить лучшие условия для подготовки к этим важным соревнованиям, и «Агарес» это может. Поэтому работаем в обычном режиме. Три дня тренировок – один выходной. Сегодня после обеда – экскурсия в Гурзуф. Экскурсовод – наш уважаемый библиотекарь Алла Павловна. После экскурсии – свободное время в городе. Ещё раз повторюсь, что я очень надеюсь на возвращение Сони. Мы со своей стороны сделаем всё возможное…

Его слова утонули в гуле. Доедая на ходу, дети обречённо потянулись к выходу из столовой.

– Соня пропала прямо из лагеря, а нас в город выпускают, гуляй – не хочу. Зашибись безопасность. – Тинка с грохотом задвинула стул под стол.

– Ну ты ещё громче поори, пусть нас вообще запрут. – Марта покрутила у виска. – Все на экскурсии только ради свободного времени и ездят! Не отменили, на цепь не посадили – и спасибо!

– Поклон в ноженьки! – подхватила Лизка. Толпа несла их к выходу из столовой. – Мартышка права! Послушать про то, как сто лет назад с кем-то очень некрасивым случилось что-то очень неинтересное, – и не получить за это часик свободы?! Мы с ребзой^[14], между прочим, купаться собрались, – понизила она голос.

Они поравнялись с Карлом Степановичем.

– А что это за незнакомый толстяк в дверях? – тихо спросила Марта, глядя вперёд.

– Новый повар, наверное, – с сомнением ответила Тинка.

– Ага, Мартышон, так и есть, он! – сказала Лиза. – Вчера на вечернем автобусе приехал. Ребрикова его уже прозвала Фур-Фуром. Потому что он Фёдор Фёдыч.

– Сдобу в дорожку не забудьте! С пылу с жару! – кричал толстяк.

Они прошли мимо него, схватив по горячему пирожку с подноса.

Ван-Иван уже возился с замком, открывал ворота для экскурсионного автобуса.

2

Он смотрел на отъезжающий автобус. Дети из лагеря уехали. Хорошо.

Осталась только группа по гимнастике. Они пошли тренироваться в зал.

Спортивные корпуса стояли поодаль от жилых, окружённые кипарисами. Тут всегда была тень – даже в самый солнцепёк.

Новое тело было ему неудобно. Ночью он даже принял своё обличье, чтобы передохнуть. Но сейчас нужна была маскировка. Пока он шёл к гимнастическому залу, пот тёк по лбу и сзади по спине – под футболкой. Он не любил людской пот.

Он вошёл в зал и притворил дверь; девочки разминались. Одна, в веснушках, положила ногу на балетный станок у стены и наклонилась. Две очень похожие друг на друга блондинки быстро-быстро крутили скакалки. Ещё трое тянули шпагаты на матах. Нина Павловна, Ниночка, – тренер девочек – повернулась на звук двери.

– Вы не возражаете, если я здесь посижу? – спросил он вежливо. – Полюбуюсь на ваши спортивные успехи?

– Конечно-конечно, – расплылась Ниночка, ей было приятно, – сидите. Вы не мешаете.

– Я тут, в уголочке. – Он прошёл к скамейке.

После разминки спортсменки по очереди начали менять снаряды. Худющие, в чёрных гимнастических купальниках, они мелькали в облаках талька: кто на брусьях, кто на кольцах, кто на перекладинах.

Нина зычным командным голосом, который появлялся у неё только на тренировках, выкрикивала краткие инструкции.

Он выбирал. Одна из блондинок? Веснушчатая? Нина?

Наконец остановился на самой высокой, с косой. Он любил высоких.

Брусья? Перекладина? Лучше кольца. Девочка повисла на прямых руках, ноги вытянула вперёд: уголок. Перекувыркнулась и снова повисла. Он пристально смотрел на кольца. Они нагревались медленно, медленнее, чем ему хотелось, потому что он был уже очень голоден. Сначала стали просто тёплые – девочка даже не заметила. Потом горячее. Горячее. Он видел, как накаляются кольца, чувствовал сопротивление.

Она сорвалась через семь минут. Упала неудачно, плечом ударилась об пол, неестественно подвернув под себя ногу. Мата внизу не оказалось. Ниночка, охнув, бросилась к девочке.

Гимнастки тут же прервали тренировку и в волнении столпились вокруг.

С наслаждением и причмокиванием пил он её боль. Огонь разгорался внутри.

Девочка стонала. Она чувствовала, что силы уходят из неё, что сейчас потеряет сознание.

– Кто-нибудь, врача! – Ниночка обернулась к нему.

За секунду до этого он успел стереть блаженное выражение с лица.

– Да-да, конечно, сейчас-сейчас, – беспокойно сказал он и вышел из зала.

3

– Аю-Даг, или Медведь-гора, находится на Южном берегу Крыма. – Алла Павловна прикрывалась от солнца старым тряпичным зонтиком. Пот крупными каплями катил по её лбу, и она время от времени вытирала его кружевным платком.

«Тяжело быть такой толстой, особенно когда жара, особенно если у тебя не причёска, а Пизанская башня», – думала Марта, разглядывая библиотекаршу. Аллу Павловну никто не слушал, и вполне возможно, что потела она именно от этого.

– Высота горы составляет пятьсот шестьдесят пять метров, длина два с половиной километра. По происхождению Аю-Даг «неудавшийся вулкан» – лакколит. Некогда магма поднялась из недр земли, но не нашла выхода и застыла в виде огромного купола. Осадочные породы со временем выветрились, и купол обнажился. Гора сложена из диорита^[15]. Сходство её с медведем, который, словно охваченный жаждой, припал к морю, чтобы напиться, издавна вызывало удивление и породило много легенд.

Марта посмотрела ей за спину, где из воды торчала гора. «Если прищурить глаза и расфокусировать взгляд, можно увидеть медведя без головы. Особенно вон тот склон похож на попу».

Честно говоря, Марте нравилась и Алла Павловна, и экскурсия. Но она решила быть как все и делать вид, что мается от скуки. Правда, ей уже хотелось получить час обещанного свободного времени и купить чего-нибудь вкусненького на карманные деньги. Она скосила глаза: Тимаев стоял с боксёрами. С той встречи у автобуса в первый день смены они не перекинулись ни словом. Женя щурился на солнце, прикрывая рукой глаза, что-то тихо говорил своему другу – тоже боксёру (кажется, его звали Костя). А рядом крутились близнецы-синхронистки Ася и Тася Морозовы – мускулистые и юркие. Идеальный рост, идеальные узкие плечи, идеальные хвосты на затылках. Даже красные отметины от прищепок на носах, которые не проходили из-за постоянных тренировок, не портили их. Придавали шарм: работяги.

Марта провела рукой по голове – пальцы нащупали три «петуха». Причёсываться без бабушки она так и не научилась. Рядом новенькая внимала каждому слову Аллы Павловны всем своим рыжим существом. Лёша Боякин не удержался, пихнул её в бок:

– У тебя со слухом всё в порядке?

Пролетова упёрлась в него взглядом.

– Скукодрянь же… – попробовал отшутиться он.

– Почему, очень интересно, – искренне ответила ему Рыжая. – Застывший вулкан, представляешь? Это значит, что раньше это был… чистый огонь.

Марте вдруг показалось, что Рыжая сказала и испугалась. Но она отогнала от себя эту мысль: «Мы все взрослые люди, чего тут бояться вообще? Ну застыл вулкан и застыл».

– Мы плывём на льдине, как на бригантине, – завёл шёпотом Саша Сухофруктов, – по седым суровым морям… и твои соседи, – кивок на Рыжую, – звёздные медведи с неба машут лапой нам…^[16]

Группа по настольному теннису тихонечко согнулась от смеха.

4

Волшебные слова «…и на этом я завершаю свою экскурсию» привели толпу разморённых от жары детей в возбуждённое движение. Алла Павловна, поняв, что допустила роковую ошибку, всё же постаралась продолжить немного громче:

– Ребята! Я слышала, как Карл Степанович сказал в столовой, что после экскурсии вам полагается свободный час в городе. Это действительно так. Это принято у нас в лагере… в обычных обстоятельствах… но, учитывая, что из «Агареса» пропала девочка, я прошу вас не расходиться… Здесь, в Гурзуфе, за вас отвечаю я, и мне не хотелось бы, чтобы с кем-нибудь из вас что-то случило…

Аллу Павловну снова никто не слушал. Стайка велосипедистов уже исчезла, направившись куда-то в город, девочки-синхронистки, повернувшись к библиотекарше спинами, покупали газировку. Толпа теннисистов двинулась к ступеням, ведущим к морю. Новенькая, покачавшись туда-сюда, всплеснула рыжими волосами и последовала за ними.

– Ребята, куда же вы, постойте! – Библиотекарша металась из стороны в сторону, не зная, за кем броситься.

Марта стояла рядом. Жалость к Алле Павловне пронзила её.

– Не переживайте вы так, – сказала девочка. – Через час они вернутся к автобусу. Всё будет в порядке, не впервой.

– Марта, – библиотекарша смотрела на неё умоляюще, – ну хоть ты со мной останься. Мне страшно за вас, понимаешь?

– А чего вам страшно? – уточнила Марта. Замаячившая перспектива провести час наедине с Аллой Павловной мгновенно лишила её и жалости, и симпатии к библиотекарше. – Я это… Бабушке открытку обещала отправить! – И, не дав Алле Павловне ответить, она резко развернулась и побежала.

Когда риск быть пойманной миновал, Марта перешла на шаг: улочка брала резко вверх, и на жаре девочка быстро запыхалась. Вскоре она нашла почту на маленькой площади с круглым фонтаном, которую местные жители называли Пятачком, отослала бабушке открытку с видом Медведь-горы и вышла на улицу в поисках мороженого.

Вечерело. Солнце закатывалось в море. Красные лучи пронизывали тёмную массу зелени вокруг развалин на углу Пятачка. Ветер шумел в верхушках старых платанов.

Марта хотела спросить, где тут кафе или магазин, и подошла к небольшой группе людей. В центре её сидел старый нищий, сгорбленный и бородатый. Его длинные белые волосы были собраны в хвост, перетянутый чёрной резинкой. Выцветшие глаза горели в сумерках. Крупный нос картофелиной торчал на лице. Перед ним на земле стояло грязное синее блюдце с парой монет. Поодаль, привязанная к платану засаленной верёвкой, обмахивалась хвостом корова, источая смешанный аромат молока и навоза.

– Ахвал-джан^[17], говори, – тихо сказал один из мужчин.

– Любовь матери родится раньше ребёнка, и когда умрёт мать – всё ещё живёт, – начал старик. – В деревне у нас жила Земинэ, и у неё была дочь Шерифэ. «Мама, я боюсь чего-то», – сказала раз Шерифэ. «Не бойся, дитя». А сама испугалась, стала гладить дочь, заплетать её волосы в мелкие косички, шептала ласковое слово: «любимое, бесценное дитя моё».

Марта увидела камень, плоский, как табуретка, и села на него. Он был нагрет солнцем и на закате медленно остывал. От голоса старика не хотелось уходить. Её никто не прогонял, не шикал.

– Ласка матери – как ветерок в душный день, как пригрев солнца в ненастье, – продолжал он, и ещё тише становилось вокруг. – «Мама, человек, который приходил утром, нехорошо смотрел». – «Эх, Шерифэ, часто кажется так. Зачем дурно думать?» – «Мама, соседка говорила: он от Топал-бея^[18], которого зовут Хромым. Ходит по садам, высмотрит девушку, скажет хозяину. Бей возьмёт девушку». – «Ничего не бойся, родная. Не отдам тебя за Топал-бея – за молодого, красивого отдам». Оглянулась Земинэ. Кто-то хихикнул за углом: человек стоял там. «Слышал, говоришь смешно ты. Зачем молодой, зачем красивый? Богатый надо – тебе лучше будет. Десять служанок будет, на шелку лежать будешь, баклаву^[19] делать будешь». Плакала Шерифэ, прижалась к матери. «Ах, боюсь, мама!» – «Не бойся, дитя. Придёт Топал-бей – убежим на мельницу к дяде. Не выдаст дядя». Легла Шерифэ на колени к матери; гладит мать её голову, заснула дочь. Только неспокойно спала. Сон видела: гонится за ними Хромой хан, и обернулись они в скалы. Хоть светила луна, пробежал мимо Топал-бей. Под утро сон видела. Если под утро сон – скоро сбывается. Так случилось и с Шерифэ. Пришла сваха, худа. Прогнала Земинэ сваху. Обиделась та. «Эй, гордая! Плакать будешь». А на другой день к вечеру приехал Топал-бей со слугой к Земинэ. «Если будет кричать, заткни ей глотку». Коршун, когда падает на цыплёнка, не боится курицы. Хоть мать, а нечем защитить. Только когда опасность близка, ухо чутким бывает. Услышала Земинэ топот коней, догадалась; крикнула дочери, и убежали женщины на мельницу. Не нашёл их Топал-бей. От дома вилось ущелье, как змея; за поворотом не видно человека. Понял Хромой-бей, куда убежали женщины, поскакал за ними. «Вот скачет Топал-бей. Что будем делать?» – испугалась Шерифэ. Вспомнила Земинэ сон дочери: «Хоть бы так и случилось». И только подумала – и сама, и дочь стали как скалы, в двух шагах одна от другой. Подскакал Топал-бей к ним, стал искать. «Лучше выходите – не вам со мной спорить!» Напрасно сказал так Хромой-бей. Слаба женщина, а когда спасает дитя – твёрже камня бывает. Оглянулся бей на скалы. Точно не скалы, а женщины. Одна бежит, а другая присела. Догадался, что колдовство. И велел пригнать десять пар буйволов. Накинули люди арканы на скалы, рванулись буйволы, треснул камень, точно заплакал кто-то в нём: «Пропадаю, мамочка!» И услышали люди, как кто-то крикнул от большой скалы: «Я с тобой, ничего не бойся!» Испугались люди. Не один, все слышали. Бросили буйволов, убежали в деревню. Поскакал и Топал-бей за ними, боялся оглянуться, чтобы самомуне окаменеть. Долго потом не ходили туда, а когда пришли – увидели, что остались скалы на месте. Они и теперь стоят там же, за мельницей Кушу-Дермен, на Каче. Только неизвестно – убежали из них женщины или навсегда остались в скалах. Эх, Топал-бей, не всякую вещь купишь, не всё возьмёшь силой!..^[20]

Старик замолчал, люди зашаркали шлёпанцами, зазвенели монеты в блюдце. Марта дёргала себя за верхнюю губу. Она не помнила своей мамы: всегда была только бабушка. Никогда не клала она маме голову на колени, никогда не заплетала мама ей кос. Никто не стал бы ради неё скалой. Марта жалела себя, мир вокруг расползался от слёз, как упавший в воду акварельный рисунок. Быстро вытерев глаза, она вдруг увидела, что сидит на Пятачке одна напротив старика, а тот пристально смотрит на неё. Часы на башне показывали половину девятого.

– Боже ж можешь! – Она вскрикнула, как бабушка, подскочила к блюдцу, кинула в него всю зажатую в кулаке мелочь на мороженое. – Автобус через десять минут уходит! Мне бежать надо.

Ей казалось, что старик попросит её остаться, а она должна перед ним оправдаться за скорый побег. Но он ничего не сказал. Когда она была уже далеко, тихо произнёс, непонятно – ей, не ей:

– Я здесь каждый день.

5

Тинка вбежала в автобус последней. Плюхнулась на сиденье рядом с Мартой.

– Ты разве не ходила купаться со всеми?

Мишаева мотнула головой:

– Дела у меня были.

– Ммм… дела?

– Тебе-то что? – Тинка уставилась в проход. – Я надыбала у Яртышникова адрес Полины Олеговны. Помогать ей хочу. Соню искать. Только нету её дома. Бабища одна – огромная, щёки пельменями – сказала, как с утра с участковым ушла, так и нет.

Марта сжала Тинкину руку. Автобус, переваливаясь с боку на бок, выруливал на трассу.

Алла Павловна тревожно пересчитывала детей. Марта мельком посмотрела на неё и подумала, что сердобольная библиотекарша вряд ли ещё раз согласится поехать с ними в город. «Ну или возьмёт с собой парочку амбалов из секции ушу, чтобы охраняли нас», – усмехнулась она про себя.

Пока они ехали обратно в лагерь, Марта будто видела то, что рассказал старик. Как бегут от хромого хана женщины – юная и взрослая. Замусоленные подолы их юбок. Марта смотрела, как в темноте меняются пятна на потолке автобуса – одно плывёт до угла и обратно, другое сужается и расширяется, и ей не хотелось моргать.

После города все повалили в душ. Марта с Лизкой залезли в одну кабинку – остальные были заняты.

– Мартышка, кайф!

Лизка постояла под струёй воды, задрав лицо. Потом резко подпрыгнула, зацепилась за перегородку и заглянула в соседнюю кабинку, где мылась новенькая:

– А ты чего в море с нами не купалась, а? Пошла на пляж и не разделась даже. Нещитово!

Пролетова стояла под душем одна. Она вздрогнула, прижалась спиной к стене.

– Вот кора^[21]! Она ссыкует^[22] меня, походу^[23]. – Лизка спрыгнула на пол, повернула свою хитрую физиономию к Марте.

– Я… купальник не взяла, – услышали они, – извините меня. Я всему научусь. И бегать. И дышать. И плавать. Я быстро учусь.

– И купальники брать, – подхватила Лизка.

Дверь в кабинку новенькой вылетела вместе со щеколдой: Ребрикова выбила её с ноги.

– Всё занято, – объяснила она, – я буду мыться с тобой. Дай мне мыло.

Новенькая не шевелилась. Она спряталась за потоком воды, лившимся из ржавого душа, и даже не подняла руку, чтобы дать Светке мыло.

– Что это за фамилия такая, Пролетова? – спросила Ребрикова. – Ты в пролёте, что ли?

– По-болгарски «пролет» означает «весна», – ответила Майя. – Ты не могла бы уйти? Я не привыкла мыться не одна.

Ребрикова засмеялась:

– Так, выходит, вы с Весновой однофамильцы!

Марта вспомнила, как прошлой осенью заносила Свете домой мешок с кедами, который Ребрикова забыла в спорткомплексе. Она долго шла по району, собранному из помоек – так казалось сквозь игольчатый дождь. Мусор, грязь. У Ребриковой в квартире – свисающие лохмы обоев, горы тряпок вместо мебели, жестяное ведро посередине комнаты. «Что зыришь, глаза пузыришь?» – сказала ей Света, наклонившись прямо к лицу, пока Марта заторможенно соображала, как реагировать. Правой рукой Ребрикова крутанула её, выпихнула из прихожей, левой вырвала мешок с кедами, закрыла дверь. Дверь была порванная, будто её грызла стая диких собак.

Света протянула руку сквозь поток воды, слегка сжала новенькой горло.

Девочки в соседних кабинках мылись в тишине. Никто не встревал, когда Ребрикова начинала своё, потому что все знали Светку, знали, что она не злая, что отец у неё умер от пьянства, мать спивается быстрыми темпами, знали, что она побузит и успокоится. Марта тоже намыливала руки, живот. Просто переждать, и всё. Но вдруг, к своему удивлению, вышла из кабинки.

– Свет, хорош, прекрати, – сказала она примирительно, – третья палата берёт Пролетову на поруки.

Ребрикова отпустила Рыжую, посмотрела на Марту.

– Мыло если нужно тебе, то на, – Марта протянула свой кусок, – вот ещё шампунь, зубная паста. Туалетная бумага нужна?

Света хмыкнула, и Марта поняла, что кризис пройден.

– Только мыло. – И схватила розовый кусок.

– Как пожелаете, вашество. – Марта попыталась изобразить реверанс, но поскользнулась и полетела на деревянную решётку, положенную на мокрый пол. – Ну вот, – сморщилась она под общий гогот, – заработала себе полосатые синяки.

6

Вырин положил корм в миску: рубленая говядина, замешанная с овсяными хлопьями. Хорта оттеснила его, зачавкала. Какое-то время Григорий рассеянно смотрел, как собака ест. В дверь постучали.

– Разголяшился тут, а жилка моя не пришла. – Рэна в три шага пересекла кухню. – Сгинула вслед за дитём? Ты где её бросил, паразит?

Он лениво встал с табуретки.

– Двадцать три тридцать, – Григорий глянул на часы, – дочь она ищет, про время забыла.

– Так пойдём ей напомним. – Рэна вращала глазами размером с куриное яйцо.

– «Пойдём»? – передразнил Вырин. – Думаешь, она где-то на одном месте сидит? И мы туда заявимся, скажем: «Полина Олеговна, время-то уже спать!» – а она такая: «Ох, да, забылась, пора баиньки». Так ты себе видишь?

– Что ты мне нервы расчёсываешь?

Хорта закончила ужин и радостно тявкнула.

– Детуличка, покажешь, где жилка моя пропала? – Рэна наклонилась к ней. – Пошли, моя хорошая.

Вырин со вздохом надевал рубашку.

– Не могу я её бросить, – запыханно говорила Рэна, стараясь поспевать на улице за Григорием и Хортой. – Уборку осуществляю – душа болит; в магазин направилась – душа болит; «Санта-Барбару»^[24] смотреть подготовилась – душа болит.

– По следу идёт, – Григорий показал на собаку, – морду от земли не поднимает, хвост трубой.

– Славнуличка лохматая, на неё и надежда была. Только б не бежала так сильно, а то, боюсь, сейчас меня мой инфаркт догонит.

Они вышли из города, завернули в лес. Захрустели под ногами хвойные иглы.

– С Василисиных крестин в лесу не была, а это уж пять лет как. – Рэна остановилась.

– Хорта! – окликнул Григорий собаку. Та нетерпеливо вернулась к Рэне, лизнула ей руку, переминаясь с лапы на лапу.

– Подожди малость, зверька, – Рэна тяжело дышала, трепала Хорте ухо, – передохнёт баб Рэна твоя. Вот ведь вроде – в Крыме живём, а красоты не видим. В лес не хожу, в море не кунаюсь, жаворонков не слышу. Дела! Жаворонок же – это поющий воздух. Весною он поёт, когда ещё подснежник пробуравливает землю; утром он поёт, когда ещё звёзды бледнеют. Его песнь звенит, а он сам поднимается к небу. А сейчас – тишина как в гробе, даже листья не шепчут.

– Ветра нет, вот и не шепчут тебе листья, – Вырин взял Рэну под локоть, – и жаворонки твои спят. Отдышалась?

Рэна сняла у Григория с пояса фонарь. Свет пробил залитый чёрной гуашью воздух.

– Тиха украинская ночь, а сало надо перепрятать.

– Мой дед так всегда говорил, – улыбнулся Вырин.

– Знаю, голубчик, идём.

Скоро Григорий понял, что Хорта снова ведёт их к поляне, где оборвался след Сони. Он чертыхнулся.

– Блохастая ты башка! Тебе что тут, мёдом намазано? Вот сповадилась, дура, сюда ходить… – Он осёкся. Луч фонаря, которым водила Рэна, выхватил груду одежды у подножия молодой берёзы.

Хорта рысью направилась туда. Присмотревшись, Вырин понял, что это было не тряпьё. У дерева, прямо на земле, спала Полина. Рядом валялись остатки бутербродов и два пустых ведра.

7

Марта дождалась, когда все уйдут из душевых. Вывернула правую ладонь, поднесла мизинец к глазам. Палец покрылся пузырями и чесался. Если на них сильно нажать, пузырьки лопнут, потечёт прозрачная жидкость. Зудеть перестанет, но видок будет тот ещё – будто содрали кожу.

Она включила горячую воду. Способ «обжечь больное место» всегда помогал лучше мазей, которые бабушка приносила из аптеки. Врачи говорили: пищевая аллергия. Нельзя шоколад, апельсины, курицу. Марта знала: это ерунда. Пузыри покрывали руки, когда она психовала.

Марта подождала, когда вода нагреется, и сунула под неё мизинец. Кипяток расчёсывал пузыри. Это было приятное чувство. Она закрыла глаза. Ждала, когда придёт боль.

«Жила-была женщина, и было у неё три сына»

Стук мячиков

«Я туда и обратно, на три минуты делов»

«Яртышникова увидишь – закапывайся»

Соня спрыгивает с подоконника

«Материнская любовь родится раньше дитя»

Полина Олеговна опускается на колени

Держать палец под водой стало невыносимо. Она выдернула его, красный и варёный.

Закрутила кран. Замотала руку в полотенце, как ребёнка.

– Спасибо, что заступилась. – В дверях стояла Рыжая. – Если по чесноку^[25], я бы и сама справилась. Но ты спасла эту вашу Свету. От моего гнева.

Марта вскинулась.

– Какого чёрта тебе здесь надо? Я думала…

– Ты думала, ты здесь одна. – Майя смотрела на полотенце. – Какая она была? Девочка, которая пропала.

– Худенькая. Смешная. – Мизинец пульсировал. Марте было сложно думать, хотелось дойти до кровати и лечь. – Она была хорошим другом. Мальчики прикалывались над ней всё время, типа она тормоз, но Сонька просто добрая. Была. Верила всем. А они пользовались.

Рыжая подошла к ней, медленно размотала полотенце. Марта не отдёргивала руки.

– Зачем ты это делаешь? – спросила она, разглядывая распухший палец.

– Когда болит – легче, чем когда чешется.

Майя взяла её руку в свои. Закрыла глаза. Они стояли долго, немного пошатываясь взад-вперёд, будто танцуя под неслышную музыку. Марта начала засыпать. Стоя. Испугалась свалиться на плитку – второй раз за вечер.

– Так лучше. – Рыжая отпустила её. – Спокойной ночи.

Сквозь дрёму Марта посмотрела на свою ладонь. Ни ожога, ни пузырей. Не чесалось и не болело.

8

Когда они в три захода дотащили палатку и вещи, уже светало. Рэна подоткнула под Полину свою кофту, накрыла её выринским пиджаком:

– Абы земным холодом не окоченелась.

Пока ставили палатку, Рэна поглядывала: Полина спала не шевелясь. Ей всё хотелось подходить, проверять, дышит ли. Полинины волосы переплелись с травой, стояла над ней молодая берёзка, звенела серебряными листьями.

Зелёной брезентовой крышей взгорбилась под соснами палатка.

– Уф! – Григорий свистнул Хорту. Ушёл в лес.

Рэна залезла в своё новое жильё: круглое оконце на молнии, два спальных мешка.

Вырин появился с другой стороны поляны с охапкой веток. Присел на корточки, начал выкладывать дрова высоким шалашом.

– Ты уверена? – ещё раз спросил Рэну.

– Ну ты шо, не видишь, какой театр? «Гамлет» после антракту.

– Думаешь, она не будет в город приходить на ночёвку? Ты бы хоть разбудила её, спросила.

– Я ей нос щупала – тёплый. Оно пусть спит – когда ещё поспит, Господь знает. Пока дитё своё не найдёт, тут будет. А я – рядом, иначе ж кто её накормит.

– Ну, дело твоё. – Вырин устало разогнулся. – Хорта, побудешь тут с дамами?

Собака легла Полине под бок.

– Гришенька, вот за это спасибо тебе до небесных рощ! – обрадовалась Рэна. – С псиной мне спокойней будет, душа если из телес выпрыгнет, так до собаки и обратно в темечко.

Она хотела поцеловать Вырина в щёку, но вышло – в блестящую от пота лысину. На востоке раскочегаривалось солнце.