Елена Петровна Кукочкина
В степи Баскунчака
Всех их объединяла идея – убежать, спастись, переждать, а когда закончится война, вернуться на родную землю, найти мужа, сестру, родителей, жилье. “Жить дальше”, – разлеталось эхом по Круглому садику, блуждало в листве, шелестело и возвращалось проблеском надежды. Только маленькая Анечка с растрепанными русыми косичками, в помятом цветастом платьице не знала, куда себя деть. Жалась к матери, слегка тянула за руку. “Скоро, Анечка, скоро”, – говорила мать нарочито ласковым голосом, скрывая за ним тревогу и страх, не дающий спать по ночам. Бросить все, видеть, как немцы бомбят город, забиться в угол комнаты, собирать вещи впопыхах, выбежать из квартиры под напором соседки. И не верить, что твое жилище превратится за минуту в груды камней и пепла. Не верить, что муж ушел на фронт, что потеряла связь с матерью и сестрой. Не верить, но продолжать жить. Рядом осталась только дочка, ради нее и бежала непонятно куда. Нарочито казалась ласковой и спокойной, пока Анечка рассматривала проступившие на исхудавшей кисти матери синие вены, поломанные, обгрызенные ногти, огрубелую кожу. И кажется, никто кроме Анечки в коротком платьице не слышал, как утих во дворах домашний скот, как перестали лаять собаки, до этого они передавали вести друг другу, будто вели радиообмен. Ветер замер, не чирикали неугомонные воробьи, не слышен стрекот кузнечиков в сухой траве, голубое безоблачное небо стояло неподвижно. А потом резко взвыли сирены, они оглушали и внушали животный страх, заполняя собой всё пространство. Маленькие дети, перепугавшись, подняли вой, люди оцепенело стояли, словно загнанный скот, и ждали исхода событий.
Так и остались в том Круглом садике военнослужащие, женщины, дети и старики – большинство не выжило, бомбой накрыло и порвало на куски, обезобразило тела. Смерть нарисовала стеклянные глаза, полные ужаса и страха на лицах детей, стариков и женщин. Тут же лежала и Анечка с осколочным ранением, косы в разные стороны, нога неестественно вывернута, будто у сломанной куклы, а глаза смотрят в небо и не видят ничего. Мать отбросило в сторону, руки протянуты вперед, будто пыталась удержать дочь, но не смогла…. Не смогла убежать от войны.
Ветер поднимал степную пыль, перемешанную с гарью, и усмирял, затягивал льющуюся кровь, высушивал раны. Никто ничего из них до конца не понял, но адские сирены…. сирены оборвали жизнь еще раньше, когда не умер, но понял, что конец пришел в том месте, где казалось, все плохое уже позади.
Хоронили погибших в том же Круглом садике на месте образовавшейся воронки от снаряда. Бригадир Давыдов схватился было за лопату, стал рьяно помогать закапывать тела, но вскоре бросил, сел на разрушенные ступеньки станционного здания и разрыдался. Иногда утихал, хватался за голову, раскачивал себя, мычал, а слезы так и лились по лицу. Он никак не мог понять, за что жизнь так несправедлива. Почему его сын Валентин еще даже не побывал на войне, только окончил десять классов и собирался поступать в Саратовское танковое училище, погиб, тут же на путях. “За что?” – мучился слезами бригадир. “Лучше бы я, лучше бы меня”, – не переставал повторять он. К сожалению, собственное горе всегда дороже и ближе всех людских потерь. Да и как теперь простить себя, что в нужный момент не оказался рядом?
А потом всё стихло. Так случалось каждый раз после очередного разгрома. Стояла такая тишина, что звенело в ушах. Люди выходили из укрытий, восстанавливали изуродованные пути, разгребали груды металла, засыпали воронки, которые покрывали землю будто оспины, и налаживали железнодорожную связь, чтобы эшелоны непрерывно шли к Сталинграду даже под ежедневным обстрелом. Даже если товарищ не успел в укрытие и теперь лежит на рельсах, изуродованный войной.
