Елена Перминова
Оранжевая комната
Женское отделение
1
Прежде, чем подняться наверх, надо было сначала спуститься вниз, в полуподвал. Там – лифт. На пути к нему – восемь ступенек, с отколотыми, будто откусанными краями. На фоне открытой входной двери, откуда льется солнечный свет, лестница похожая на большой щербатый рот. Отворачиваюсь, вхожу в дребезжащую кабину лифта, нажимаю кнопку с цифрой 6. Через несколько секунд шторки лифта раздвигаются – как раз напротив кабинета под вывеской: «медицинский пост».
– Ты что крадешься? – Густой, сильный голос за спиной.
Оборачиваюсь: полная женщина, похожая на продавщицу. Отличие только в халате: безупречно чистый, сияющий белизной. Бейджик на нагрудном кармане раскрывает информацию: медицинская сестра Евгения Семеновна. Молча протягиваю ей документы и присаживаюсь, в ожидании распоряжений, на короткий диван у двери. Смотрю вперед и прямо.
Такого количества женщин в одном месте мне еще встречать не приходилось. А здесь – будто весь генофонд слабого пола: образцы разной комплекции (от худышек до тучных) и всех возрастов (от юных девиц до дряхлых старушек). Да и по цвету волос – все разновидности: крашеные – с чернеющим пробором – блондинки, светлоокие барышни с русыми косами, жгучие брюнетки с блестящими глазами, шатенки с легкомысленным взглядом – с поволокой и совсем седые, со склоненной головой и осторожной походкой. Представленное многообразие женского вида можно было бы принять за ярмарку невест, если бы не одно обстоятельство, отягчающее неуместную иронию: все они были пациентами кардиологической клиники.
Отделение № 5 представляло собой длинный коридор, по одну сторону которого – ряд дверей с нарисованными номерами палат, по другую – стеклянная, без проемов, стена. Все здесь говорило о необходимости ремонта: истертый линолеум, облупившаяся на стенах краска и кресты из лейкопластыря на окнах – на месте трещин. Усилия оживить интерьер были очевидны: на стенах – бумажные репродукции в узких рамках, в конце коридора – торшер с кисточками по краю абажура, а при входе – огромное панно с китайским сюжетом: две певчие птички на изогнутых ветках дерева. Под ним – большая напольная ваза из холодного металла. Украшала эту композицию клетка с двумя живыми попугаями.
– У них, что, тоже проблемы с сердцем? – Спросила я у Евгении Семеновны.
Она не ответила, видно мой вопрос был не оригинальным и порядком надоевшим. Зато разукрашенные пернатые на пару подали голос. Мне показалось, они крикнули:
– Вон! Вон!
И я отвернулась с презрением.
– Тебе в четвертую палату, – показывает медсестра на дверь. – Иди, знакомься с соседками.
2
Тамара – как аварийная машина спецслужб: громоздкая и шумная. Молчать она не умела – говорила громко и непрерывно, как включенное на всю катушку радио. А голос – как у охрипшего оперного певца: с переливами и подъемами. Поводов для разговора она не искала. Встала с кровати – сообщила, почистила зубы – поделилась, сходила на уколы – рассказала. На каждое действие – поток слов, и вместо «доброго утра» – шумное словоизвержение.
– Так, уже 6.15, пора вставать. Сейчас возьму зубную щетку, так… а где же моя щетка, а, забыла, я же ее обратно в футляр положила. Вот она, теперь – полотенце, мыло, тапочки надо надеть, халат, лучше другой принесу из дома, этот уже маловат, но, ничего, Вовке скажу, принесет сам, зачем я из-за халата домой поеду. Сегодня у меня много процедур. Ладно, пойду мыться. Потом проверю по списку, чтобы ничего не пропустить, а то прошлый раз ЭКГ не сделала, назначают все в одно время, поневоле забудешь. Ой, какое солнце сегодня яркое, наверное, тепло будет, надо окно открыть, а то с сердцем плохо будет. А вы все спите, спать сюда пришли, что – ли? Вставать надо, а я пошла, когда вернусь, постель заправлю.
Дверь за Тамарой закрывалась громко – хлопком.
После этой процедуры оповещения заснуть было невозможно. И мы все, как по команде спускали ноги с кровати в поисках тапочек. Пятиминутная тишина без Тамары – настоящее блаженство – как пауза в семейном скандале. Только одной было комфортно рядом с Тамарой – Елизавете.
3
Они были одного возраста – за 60, но выглядели по-разному, как Дон Кихот и Санчо Пансо – только наоборот: массивное тело Тамары против сухопарой Елизаветы. Это «против» чувствовалось во всем.
– Лизка, ты опять… – Иначе Тамара ее не называла: небрежно и снисходительно, как нерасторопного слугу.
– Совсем, старая, рехнулась, ну-ка, давай мне хлеб!
– Лизка, принеси мне воды и не толкай мою кровать!
– Ты чо, дура? Молчи, лучше!
Елизавета на «Лизку» откликалась безо всякого чувства обиды: скоро и послушно. Тамаре ни в чем не перечила, слушалась, как подданная царствующую особу и с готовностью выполняла все поручения. Только иногда робко шептала:
– Ну, что тебе все не так?
Готовность подчиняться она выражала всеми средствами: тихим голосом, опущенными вниз глазами и закрытой – подбородок на грудь, руки – на коленях – позой. Когда Тамара была не в духе, Елизавета садилась на кровать, опиралась руками о ее края и болтала ногами – как провинившаяся школьница в ожидании наказания.
Внешне она действительно напоминала школьницу. Ростом маленькая, на голове – хвост из обесцвеченных волос, собранный заколкой со стразами. Такая прическа, в сочетании с высохшей, как печеный картофель, кожей, не скрывала ее возраст, а подчеркивала. Но Елизавета об этом, похоже, не думала: без смущения и скидки на обстоятельства без меры пользовалась косметикой – красила черным брови, густо пудрилась и покрывала толстым слоем красной помады губы. В украшениях она себе тоже не отказывала: золотые кольца – через палец, две цепочки на шее, цепляющиеся за неровности гусиной кожи, и три браслета на запястьях. От этого изобилия благородного метала она выглядела нелепо – как стареющая королева, примеряющая драгоценности своих фрейлин.
Молчание и покорность Елизаветы – как занавес, скрывающий в глубине сцены главное действие. В ней так остро чувствовалась злость – по всегда суженным зрачкам и сомкнутым губам, что рядом с ней всегда появлялось предчувствие беды. Ощущение – вот-вот грянет гром. И не случайно: Елизавета была полна агрессией. Она просыпалась в ней внезапно, была нелепой и беспричинной, возникала по пустякам, но выплескивалась быстро, как остатки горячего чая.
Как и на этот раз. За обедом, во время разговора о близких, женщина с грустными глазами говорит:
– Мне все равно, родная она мне внучка или нет. Я ее воспитала с двух лет и очень люблю. Елизавета вдруг резко отпрянула, соскочила со стула и взмахнула руками, как испуганная курица – крыльями.
– Что ты несешь? У меня тоже такая есть, у невестки от первого брака: ни мне, ни сыну не родная. Да какая она мне внучка! Хренучка! Не успеешь обернуться, как квартиру оттяпает. Того и гляди, на улице останусь.
Елизавета дернула стул с железными ножками за спинку и заелозила его по полу. На звук скрежета лицо женщины сморщилось, а в глазах появилась тревога.
– А ты чо, из своей квартиры кладбище хочешь сделать? – Осекала ее Тамара.
– Кладбище – не кладбище, а все мое. И никому не отдам!
Елизавета вернулась на место, съежилась, навалилась грудью на стол, будто обороняясь, и опустила голову. Подрагивающие пальцы и суженные глаза выдавали: гнев не угас и рвался наружу. Не хватало только какого-нибудь повода. Подала его, как главное блюдо к столу, я: нахмурилась, разглядывая мутную жидкость в стакане – кисель, как следовало из меню.
– Что, компот не нравится? Пей, давай, не выделывайся! – Расправила плечи Елизавета.
– Компот? – Переспросила я.
– А дома что для себя лучше делаешь? – Она сузила глаза и нахмурила лоб, от чего стала походить на разозленную комнатную собачку. – Не нравится, не ешь. Что тебе тут деликатесы должны подавать? Ишь, нос воротит.
Я замерла со стаканом в руках. Мне показалось: реакция не соответствовала обстоятельствам.
– Ты чего, Лизка? Она что, дома себе эту муть будет варить? Ты чего разошлась-то? – Взяла на себя роль судьи Тамара.
Елизавета заерзала на стуле, потом посмотрела по сторонам и сникла:
– Да я ничего, так. Чо она… И сказать ничего нельзя.
Потом медленно встала, разжала ладони с горстью таблеток и выбросила их в бак с пищевыми отходами.
4
Говорили они с Тамарой без умолку и на разные темы. Где лучше покупать бананы, на каком виде транспорта доехать до клиники, как лучше стирать белые носки, что приготовить для непрошенных гостей, какие таблетки пить, а какие – выбрасывать. Их интересовало многое: с кем спит соседка по коммунальной квартире, почему повышают цены на продукты, как изменится климат, чем закончился сериал, какие будут проценты по вкладам, где начались распродажи, куда поехать отдыхать с мужем и без него… Словесный поток накрывал, как оползень, укрыться от него не было никакой возможности, а просьба сделать паузу воспринималась как сигнал к наступлению.
– А что вы мне рот закрываете? – Возмущалась в этом случае Тамара. – Это, не курорт, поняли? Это общественное заведение, лечебное, и нужно со всеми считаться.
Она имела в виду – с ней.
Свобода слова для Тамары было законом непреложным, как высеченным на камне, и на других это право не распространялось. Стоило одной из нас занять внимание окружающих, как Тамара выдвигалась в центр палаты, подбоченивалась с видом рассерженной купчихи и по очереди дергала за руку каждую:
– Ты, что, не хочешь меня слушать?
Если не получала ответа, принимала позу командира на военном смотре: голова откинута, подбородок вверх, грудь – вперед. Казалось, сейчас заведет танк и перейдет в наступление. Поэтому никто не решался сказать «нет»: «Себе дороже», – говорила Людмила, обрывала на полуслове собеседницу и поворачивались в сторону Тамары.
5
Первое впечатление от Валентины – неприятное: круглое, колобком, тело – как букет воздушных шариков, выступающий живот и короткая шея. Казалось, у такой женщины должен быть зычный голос и злобный характер. Но внешность оказалась обманчивой: Валентина была добродушна и приветлива. Но дружить мне с ней не хотелось, наверное потому, что положительные герои не так интересны, как отрицательные, и человек с недостатками привлекает больше, чем с достоинствами. К тому же Валентина говорила мало, в дискуссиях местного масштаба не участвовала. Подолгу сидела на кровати, скрестив ноги и вышивала крестиком образ Христа. Ее лицо при этом было светлым – с выражением благодати – как у абсолютно счастливого человека.
После обеда Валентина в палату не приходила, возвращалась только вечером, после встречи с близкими, несла тяжелые пакеты с гостинцами и всегда – цветы.
– Ой, чего опять подарил? – Бурчала Тамара, бросая недоверчивый взгляд на букет роз.
– Да я уже говорила Саше, не надо – вся тумбочка в цветах утопает, – оправдывалась Валентина. – Но он считает, что так надо.
Пока Валентина выходила наполнить вазу водой, Тамара совершала множество резких движений, заметно нервничала и тормошила Елизавету. Та послушно откликалась, принимала угодливую позу: спина колесом, голова – вниз.
– Вот те крест! – Божилась Тамара. – Не родной ей муж. Явно любовник.
– Конечно, – соглашалась Елизавета. – Не будет муж каждый день цветы дарить. Полюбовник, точно.
– Да видела я его, – делилась Тамара. – Худой. Черный, как сморчок. Ничего хорошего.
– Да какой из такого мужик? – Пожимала плечами Елизавета.
– Да никакой! Вот увидишь, еще пару раз придет и исчезнет. Кому нужна больная любовница? – Делала прогнозы Тамара.
– Чо – 30 лет прожили и каждый день цветы? Ни за что не поверю. – Елизавета заглядывала в лицо Тамары, будто проверяя: правильно ли она сказала.
Тамара согласно кивала головой и продолжала:
– Да это же не нормально! Вот бы мой Вовка каждый день приносил мне цветы… Я б ему сказала: ты, чо, дурак, что ли, зачем деньги такие тратить? Не поверю, ни за что не поверю, что цветы от мужа.
6
Кусты сирени уже раскрасились в белый и бледно-фиолетовый, терпкий запах горького миндаля плыл по больничному саду. Трава была яркой, цвета салата, а ветки маленьких елочек – с узкой полоской свежей зелени. Все признаки для начала лета, но воздух был еще сырой и прохладный, особенно ночью. По распоряжению Тамары окно на ночь надо было оставлять открытым, но я от такого проветривания замерзала, и когда она засыпала, украдкой прикрывала створки. Так было и на этот раз. Но в ту ночь проснулась не только я: Елизавета решила навести порядок в своем гардеробе.
Это было ее любимым занятием. Вещей у нее было много, они едва умещались в две полукруглые сумки, пластиковый чемодан и гору пакетов. Все это покоилось на нижней полке в шкафу, и несколько раз в день перекочевывало на стул рядом с кроватью. Это означало, что Елизавета хочет сменить гардероб. Переодевалась она по 3–4 раза в день. Все ее наряды были однообразно безвкусны, от чего она еще больше походила на угловатого подростка. Но Елизавета от процесса преображения получала особое удовольствие. Примеряла шелковый халат с этикеткой, выходила в коридор, где стояло старое трюмо, возвращалась, натягивала короткие штаны с футболкой, потом меняла на блузку с рюшами, опять разглядывала свое отражение, наконец, выбирала из нескольких пар одни джинсы, рубашку, меняла в волосах заколку – желтую на розовую, садилась на кровать и болтала ногами, будто осваивалась в новом обличьи. Потом резко вскакивала, опрокидывала все содержимое пакетов и сумок на кровать и проводила инвентаризацию. Вынимала каждую вещь из полиэтиленового пакета, встряхивала, опять складывала, заворачивала в другой пакет и укладывала в сумку или чемодан. Выглядела при этом как прилежная первоклассница: прикусывала губу и вытирала руки влажным полотенцем.
О том, что Елизавета занялась своим гардеробом, можно было узнать еще в коридоре, не доходя до палаты. Упаковочные пакеты, а тонких, прозрачных среди них не было, – в основном – плотные, с нанесенным рисунком, издавали звук разрывающегося скотча. В тишине этот треск усиливался, сливался в какофонию шороха и хлопков – создавалось ощущение, будто над самым над ухом режут листовое железо. Так получилось и на этот раз.
– Лизка, ты всех уже замотала своими тряпками, – подняла голову Тамара и при лунном свете глянула на часы.
– А где мне их еще носить, как не в больнице? – Слабо сопротивлялась Елизавета.
– Ты совсем свихнулась? Время 4 утра, ну-ка, вставайте все! Надо раз и навсегда решить эту проблему. Девки, вы посмотрите, чего она делает!
Тамара была уже в центре палаты, сдергивала с каждой кровати одеяла и тормошила спящих. Потом дернулась рывком к Елизавете, выхватила из ее рук пакет, второй, третий, вытрясла из чемодана все содержимое на пол, выпнула всю эту гору тряпок в коридор.
Над изголовьями кроватей появились заспанные лица.
– Елизавета, вы не подумали: люди спят ночью. – Спокойно начала Валентина. – Здесь же есть и другие, кроме вас и Тамары!
– А мне-то что: люди или не люди, я – тоже человек. Мене завтра на выходные отпускают, надо вещи подготовить. Чего я буду до утра ждать, если мне не спится? – Голос у нее был отрывистым, злобным, больше похожим на лай.
– Ах, ты – человек! – Пошла на нее Тамара. – Я покажу тебе, какой ты человек! А ну, давай отсюда!
Тамара напирала на Елизавету, подбоченившись, наклонив голову вперед, как рассвирепевшийся бык. Было слышно, как хрипело в ее горле, голос стал сухим и сиплым.
Елизавета попятилась, протиснулась в открытую дверь, закрыла ее с той стороны спиной. Тамара рвалась наружу, но выйти не могла – дверь даже от толчков приоткрылась только на узкую щель.
– А, ну, отойди от двери! – Кричала она. – Я тебе счас все твои тряпки сожгу!
Дверь распахнулась, но в проеме появилась другая фигура – плотная, с веером взлохмаченных волос на голове.
– Девчонки, вы что шумите? – Приглаживала растрепавшуюся прическу дежурная медсестра. – Зачем вы ее в коридор вытолкнули?
– Как она меня замотала! – Устало сказала Тамара и опустилась на кровать.
Медсестра обернулась, взяла за руку Елизавету и ввела ее в палату. Получилось, как в пионерском лагере, когда воспитательница пытается примирить поссорившихся подружек. Елизавета вошла, прижимая к себе второпях набитые тряпками пакеты, и, стараясь, не шуметь, аккуратно сложила их рядом с кроватью.
– Черти что! – Бурчала Тамара. – На бал собралась, что ли? Золушка, язви ее.
Утром Тамара говорила мало, на завтрак пошла без Елизаветы, села за другой стол и не проронила ни слова. Елизавета к ней не приближалась, а после обеда вообще исчезла из палаты.
– Перевели в другое отделение, – ответила на мой вопросительный взгляд Тамара. – Без нее спокойнее будет.
И она тщательно разгладила складки на заправленной кровати Елизаветы.
7
Место Елизаветы долго не пустовало – его заняла новая пациентка – Надежда. Она пришла на следующий день: вошла в палату, как в спортзал: решительно и энергично. По ее уверенным движениям считывалась: она здесь не новичок. Традиционные вопросы новеньких, типа, где здесь туалет и пр., она не задавала, выглядела бодрой и подтянутой.
На вид ей было лет 45, но по уставшим глазкам чувствовалось – больше. Разницу скрывали заметные признаки ухоженности: сбитая, плотная фигура (явно благодаря фитнесу), гладкая на лице кожа (наверное, за счет хорошего косметического салона) и дорогое стильное платье (может, из гардероба дочери). Все в ней – от уверенного взгляда до сумочки от Guchi – говорило о достатке, поэтому в наш убогий интерьер она не вписывалась и смотрелась также нелепо, как жемчужное ожерелье в холщовой сумке.
– Ну, начинай, девонька, свою историю жизни, – распорядилась Тамара. – Не нарушай наших традиций.
На самом деле никаких традиций в нашей палате не было, рассказывать о себе или нет – каждая из нас решала сама, но любопытству Тамары противостоять было трудно.
Надежда мельком глянула на себя в зеркало и пригладила рассыпанные по лбу мелкие кудряшки. Потом лениво обернулась и вяло сказала:
– У меня есть дочь, 31 год, сын – 25 лет, муж и любовник.
– Как по ГОСТу, – вмешалась я.
– А не стыдно в таком возрасте от мужа бегать? – Возмутилась Тамара.
– Да я с мужем не живу, – голос Надежды дрогнул смятением. – Мы с ним, как близкие родственники. Он живет на даче, а я – в московской квартире. Ничего плохого про него сказать не могу.
– А почему же тогда живете порознь?
Надежда нахмурилась, было видно, что разговоры о муже ее не радовали, но в женском коллективе без этого не обойтись, и она откликнулась на призыв соседки. Говорила тихо и равнодушно, задумывалась над каждой фразой, будто писала домашнее сочинение на скучную тему.
– Да разве это муж? Даже лампочку ввернуть не может. Да что там лампочка? Я сама сверлить научилась. Хотите, вас научу. Сначала дырку делаешь, потом дюбель вставляешь, а в него шуруп вкручиваешь. Но дело не в этом, секс ему не нужен, говорит, да хватит уже, все известно, что будет. Поест, поцелует в лобик и спать. Вот и пришлось искать любовника.
Здесь Надежда оживилась, голос стал тоньше и громче, глаза заблестели, а руки нырнули в волосы и взбили прическу.
– Ишь, еще в такие годы любовника нашла, – проворчала Тамара и шумно отвернулась к стенке.
Надежда будто не обратила внимания, продолжала говорить, но уже веселее и с удовольствием.
– Перебрала все варианты, у всех семьи, разводиться никто не собирается. Решила: тоже не буду разводиться. Как подумаю, сколько имущества нажили за 30 лет, становится страшно: как это все можно поделить? Вот и нашла такого, кому мой развод не нужен – женатого, и старше на 15 лет.
– А муж знает, что у вас любовник есть? – Спрашиваю.
– Конечно. Но ничего не говорит. Я, конечно, открыто не встречаюсь, но и конспирацию особо не соблюдаю. Как то увидел меня с ним, так даже не спросил, кто это. Сказал, предупреждай, если дома ночевать не будешь.
– Значит, любит! – Прокомментировала Тамара.
– Да, – задумчиво сказала Надежда.
Потом вдруг засуетилась, зашарила руками по сумке, встряхнула подушку.
– Дай мне позвонить, – дернула она меня. – Телефон забыла, я не надолго, минуты на две.
Вернулась она не скоро, вернула трубку и с вызовом сказала:
– У тебя там деньги закончились. Но ничего ведь, да?
На счете – действительно – ничего. Мне казалось, что в этом случае хотя бы извиняются.
Потом вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Будто боялась, что я потребую от нее оплаты за разговор. Я подошла к окну: оттуда было видно, как Надежда усаживается в припаркованный у ворот клиники Лексус, и резко трогает с места.
– К любовнику, видать, – проворчала Тамара. – Ишь, как вспорхнула голубка, а еще на сердце жалуется.
8
Режим в клинике был свободный: после обеда разрешалось выходить за территорию. Главное, чтобы к восьми вечера все были на месте – в это время приходила дежурная медсестра и всех считала по головам. Нас это ограничение свободы не пугало, потому что пользовались ею в малых дозах – выходили погулять по городу или пройтись по магазинам, да и то – не каждый день, и возвращались самое позднее – к ужину, к 19.00. Надежда уходила после обеда и возвращалась в начале девятого. Запыхавшись, вбегала в палату и, озираясь, вскрикивала:
– Ой, а кефир уже давали? – Это она про напиток, который мы получали в восемь вечера, перед сном.
Если ответ был положительный: да, давали, и она понимала, что свою порцию пропустила, Надежда расстраивалась: глаза ее становились печальными, а движения медленными. Иногда она тихо, под нос себе бурчала:
– Что ж такое? Неужели жалко кефира? На пять минут опоздала и все.
Когда она это повторила на третий безкефирный для нее вечер, я не выдержала:
– А вы не пробовали в магазине его покупать? Рублей 40 стоит, не больше, и целый литр.
Надежда сделала круглые глаза, отшатнулась от меня, как от привидения и после длинной паузы сказала:
– Так это же в магазине.
Вид у нее был, как у туриста за границей: слышу, но не понимаю – напряженное лицо и рассеянный взгляд.
По вечерам Надежда занимала внимание обитателей палаты рассказами о своих заграничных турах, подробно рассказывала, как отдохнула на Канарах и собирается на выходные в Париж. Вспоминала время, когда ей некуда было девать деньги, поэтому пришлось покупать две квартиры, загородный дом и три машины. Перечисляла цены в клиниках пластической хирургии и прикрывала рукой заметные шрамы около висков. Когда спросили, чем она занимается, раздала всем визитки, на которых значилось: генеральный директор. Правда чего именно, было не понятно, но никого это особенно и не интересовало. Все обитатели палаты, кроме меня, давно – пенсионеры, поэтому озвученные Надеждой суммы ее доходов казались бессмысленными и непонятными. Через несколько дней Тамара стала относиться к Надежде как к классовому врагу – с враждебностью и подозрением. Стоило ей только выйти из палаты, как начиналось:
– Ишь, выпендрилась. 53 года, а все еще молодится, подтяжку она сделала. Откуда такие деньги? Воровала, поди, всю жизнь, а счас катается, как сыр в масле.
– Деньги есть, а как безвкусно одевается. Что это: красная майка и желтые брюки? Светофор, да и только. Да и задница у нее огромная, не обхватишь. Что там за мужик, который глаз на нее положил?
В оценке гардероба новой пациентки Тамара была права: вкусом и чувством меры Надежды похвалиться не могла. Она пыталась соединить вместе кофточку с рюшами и спортивные штаны, трикотажное платье, обтягивающее сбитую фигуру и кроссовки или узкий топик с пляжным рисунком и классическую деловую юбку. Но к собственному телу Надежда относилась с вниманием и почтением – процедуры по уходу были регулярными и продолжительными.
Первый раз я это обнаружила случайно. Ее кровать стояла у окна, моя – у двери, и чем она занимается перед сном – было не видно, но слышно. Шумная возня и звуки, похожие на шлепки. Я приподнялась и посмотрела в ее сторону: лицо напряжено и сосредоточено, голова склоненная, а руки – в ритмичном движении.
– Что вы там делаете? – Полюбопытствовала я.
– Массаж, вот, смотри.
Я подошла ближе. Рогатый массажер, обвитый пальцами Надежды, по частоте движений больше походил на рубанок в руках столяра. Прижала к бедру, выгнувшись, надавила, толкнула, развернулась и показывает: красные полосы.
– И ради чего так мучиться? – Спрашиваю.
– Да мой любовник грозится меня бросить, говорит, растолстеешь, найду себе молодую. Он в постели ого-го какой сильный.
– А какой после постели? – Любопытствую.
– Жадный, зараза. Такой жадный. Всегда приходит с пустыми руками. Как то Новый год вместе отмечали, так он даже шампанское не купил. А однажды попросила сходить в магазин, так он принес две помидорки и вручил с таким видом, будто бриллиантовое колье подарил.
– И он вам нужен? – Спросила я с недоумением.
– Конечно, другого-то нет. – Надежда отложила в сторону массажер и мечтательно посмотрела в окно.
9
Прошла уже неделя, как Елизавета переместилась в другое отделение. За это время ни я, ни Валентина ее в коридорах клиники не встречали и постепенно стали забывать. По Тамаре было видно: ей Елизаветы не хватает, как охотнику жертвы. Она часто крутила головой из стороны в сторону, будто что-то потеряла, прислушивалась к посторонним звукам, застывала взглядом, когда открывалась дверь. Правда, говорить она стала меньше и тише, часто с отрешенным видом перебирала вещи, переставляла туда – обратно предметы на тумбочке, а иногда и вовсе сидела молча, отвернувшись к окну.
Как-то вечером Тамара, пошарив руками по дну пакета, вытащила на свет зубную щетку. Долго ее разглядывала, напряженно молча, и вдруг вскрикнула:
– Лизка! Язви ее! – И выскочила из палаты.
– Что это с ней? Бредит, что ли? – Спросила я у Валентины.
Она не успела ответить – Тамара вернулась быстро, бодрой походкой и с сияющим лицом.
– Вот старая дура, зубную щетку оставила, в моем пакете, и неделю не показывается. Чем она зубы чистит? – Протараторила скороговоркой Тамара.
– Да уже за это время она, наверное, новую купила, – предположила Валентина. – Магазин-то рядом.
– Да вы ее не знаете, она совсем беспомощная, как ребенок. Она и не сообразит в магазин сходить, а сюда боится идти. – Тамара говорила горячо и радостно.
Выскочила в коридор, что-то громко спросила у медсестры, вернулась, что-то записала на клочке бумаги и опять исчезла.
Мы с Валентиной заговорщески улыбнулись друг другу.
* * *
Лето оттеснило весну – будто кто перевернул страницу. Солнце растеклось по небу, как желток по сковородке: не светило, а жарило. В палате стало душно, и все пациенты разошлись по аллеям клиники. Самые смелые использовали скамейки в качестве шезлонгов. Расстилали простыни, сдернутые с кровати, и укладывались загорать. Мне солнечные ванны не разрешались, поэтому я скрывалась от летней жары в тени старых тополей. Высаженные в один ряд, они стояли ровно, как по стойке «смирно», и в их верхушках запутывался теплый ветер.
– Ты сама подумай! – Услышала я за спиной знакомый голос. – И обернулась на звук.
У выхода из другого корпуса, на свежепокрашенной скамейке – две подруги: Елизавета – с опущенной вниз головой и зажатыми меж колен ладонями, и Тамара, раскинув руки вдоль спинки. Она что-то шептала, будто про себя, не поворачивая головы к собеседнице, лицо ее было красным и потным. Елизавета сгибалась, будто ее сворачивали в свиток и исподлобья смотрела на Тамару. Потом медленно встала.
– Сидеть! – Раздалась команда в больничном дворе.
Эта разборка привлекла внимание прогуливающихся пациентов. Заметив направленные на нее взгляды, Елизавета отвернулась и получилось – спиной к Тамаре. Та схватила Елизавету за руку и быстро пошла прочь, таща ее за собой как нашкодившего пса на поводке.
С того дня Тамара и Елизавета опять составили неразлучную пару – появлялись вместе в столовой, у процедурных кабинетов, бок о бок прогуливались по территории клиники. Смотреть на них без улыбки было невозможно: массивная, со вскинутой вверх головой Тамара и Елизавета с узким телом издалека выглядели как суровая мать и легкомысленная дочка. Тамара шла всегда на шаг впереди, Елизавета послушно плелась за ней. Но в нашу палату Елизавета больше не заглядывала, а увидеть их вместе в столовой никому не удавалось: они приходили туда рано, первыми и уходили до нашего появления. Поэтому мы с Людмилой делали вид, что ничего не знаем, и никаких вопросов про Елизавету не задавали. Только предположили, что Тамара хочет скрыть от нас факт примирения, чтобы не показаться беспринципной и непоследовательной.
10
Тополиный пух был везде: будто кто распорол перину и вывалил все содержимое сверху. Он свободно кружил в воздухе, приглушая яркость солнечных лучей, будто запутавшись в них, опускался на землю, закрывал свежую траву и проникал сквозь открытое окно в палату. Если бы не раскаленный желтый круг солнца, это бесконечное движение белых хлопьев можно было принять за снегопад. Особенно достоверно это выглядело на асфальте, где полоски пуха собирались узкими полосками, липли к бордюрам и казались слежавшимся снегом. Одна зажженная спичка – и белые хлопья превращались в огненный ручеек, он бежал быстро, оставляя после себя струйку дыма и запах жженной травы – привкус горечи.
В тот день Тамара лежала под капельницей, поэтому на завтрак пришла позднее, когда у раздаточного стола уже змеилась длинная очередь. Она быстро скинула с плеча сумку, придвинула занятый стул к столу и обернулась. Ее подруга стояла, притулившись к дверному косяку, и смотрела в окно. Тамара решительно подошла к Елизавете, схватила ее за руку и усадила на стул. Сама, заметно нервничая, встала в хвост очереди.
Шум в столовой был равномерно гулким, поэтому пациентки не сразу расслышали, как кто-то кричит.
– Помогите! Люди!
Голоса утихли, все замерли на месте, повернув головы на хрипевший от надрыва голос.
Тамара стояла, беспомощно озираясь, напротив нее сползало со стула безжизненное, вялое тело Елизаветы – как небрежно брошенный плед. Лицо больной было мертвенно бледным, как гипсовая маска, рот широко открыт. В наступившей тишине было слышно сухое, толчками, дыхание и жесткие хрипы.
Валентина подбежала первой, я дернулась к внутреннему телефону, вызвала врача. Когда повесила трубку, заметила, как Надежда с выражением брезгливости на лице, будто проглотила что-то горькое, быстро спускается по лестнице.
– Вы куда? – Успела я крикнуть ей вслед.
Она закрыла руками уши и побежала быстрее.
Елизавета лежала уже на полу. Под головой – свернутая валиком куртка Тамары, ноги чуть приподняты вверх. Рядом, опустившись на корточки, сидела медсестра. Она старалась прикрепить на плече Елизаветы полоску тонометра, чтобы измерить давление, но ей это не удавалось: рукав аппарата не фиксировался. Медсестра была спокойной и хладнокровной.