Елена Нестерина
Женщина-трансформер
– Глеб, ты что? – чуть не подавившись, крякнула я.
– Не плачьте. Что же вы плачете… – тихо и как-то нежно говорил Глеб.
И не как с больной. А просто. Сердечно.
– Я не буду, Глеб. Извини.
– Вам больно, да? Я вас буду хорошо лечить, уже ничего опасного! – рука отдёрнулась, но голос Глеба оставался таким, как будто меня по-прежнему нежно и осторожно гладили. Хотелось плакать ещё сильнее. Но только теперь уже спокойно и радостно.
Но чего ж плакать, когда спокойно? Я и перестала.
Улыбнулась.
– Глеб. Я за все лекарства, я за всё заплачу тебе. Ты добрый человек. Ты…
Говорила я что-то не то. Про «заплачу за лечение» и так было понятно. Глеб что-то хотел возразить, но я перебила его:
– Слушай, а чего ты говоришь мне «вы»? Неужели…
Тут я поняла, что не могу начать прибедняться перед мальчишкой: «Неужели я такая старая, что ты ко мне на «вы»? Неужели я так плохо выгляжу?» И выгляжу плохо – а какой больной хорошо выглядит? И старая я по отношению к нему – тоже правда. Но… Что-то в простецком парнишке Глебе было такое, что мне хотелось слышать от него это дружески-тёплое «ты». А может, мне всего лишь мужчин не хватает, вот я и хочу услышать «ты»…
Так оно или не так, но я вывернулась:
– Неужели у вас на ферме принято только на «вы» общаться? Вы в этом уверены, Глеб?
Глеб улыбнулся.
– Нет. А как тебя зовут?
Я сказала. И рассказала, кто я – в смысле, кем работаю, где живу, даже за сколько снимаю квартиру. И он рассказал – что окончил девять классов школы и на этом остановился, что работает скотником здесь на ферме и конюхом в селе за восемь километров отсюда. Даже, дурачок, что у него много денег сообщил: люди держат на конюшне своих собственных, купленных за очень дорого племенных лошадей, Глеб за лошадьми ухаживает, а владельцы это хорошо оплачивают. Да, ещё рассказал, что мать его живёт в Ключах – это деревня неподалёку, у матери новый муж, так что Глебу при ферме больше нравится. А скоро Глеб пойдёт в армию, он очень хороший конюх, поэтому в военкомате его пообещали направить в кавалерийский полк.
Так что всё у парнишки было замечательно. Только я вот ему на голову свалилась. Честно, в отношениях между людьми я мало что понимаю, в основном ошибаюсь и принимаю одно за другое, но тут мне показалось – Глеб рад моему появлению.
Сверившись с записями в тетради, Глебка сделал мне очередной укол. Я, стесняясь, естественно, голого своего зада, но маскируя стеснительность учительским голосом и деловитостью, руководила операцией. В результате чего Глеб расчертил шариковой ручкой мне ягодицу на четыре части и вонзил шприц в правый верхний угол. На прощание он напоил меня чаем, выдал таблетку снотворного. И ушёл. Чего я, почему-то с особой стремительностью отрубаясь, почти не заметила.
Мне не терпелось позвонить – уже наверняка сходили с ума родители. Перед подругами тоже было неудобно. И на работе волнуются. Даже если увольнять собираются – волнуются потому, что увольнять некого.
Но выехать на трассу, где мобильный телефон ловил сеть, мы смогли только спустя два дня. Зверинский доктор дядя Коля сказал, что у меня раздроблено ребро, активно двигаться не надо. Ребро надо собирать, для этого хорошо бы в больницу – и т. д., и т. п. От этого мне было страшно – но не так, как могло бы быть в моей прошлой жизни. Беспокоясь за свой организм, который в рекламных и пользовательских целях нужен мне здоровым, я сошла бы с ума – и уже давно носилась бы по больницам. А сейчас – мне было почти всё равно. Но вот почему? Середина ребра прощупывалась в виде фрагментов. Наверное, когда это всё само собой как-нибудь срастётся, я буду маленько кособокая. А – плевать, с какой-то дурной беспечностью думала я, сойдёт для сельской местности.
Тем более что рана на бедре, которая выглядела наиболее зловещей – и из-за того, что здорово кровила поначалу, а потом из-за корявого шва, на самом деле опасности не представляла и не беспокоила. Рука ныла – нерв, как мне объяснили… Да пройдёт и она. Ерунда.
Но, уступив моим просьбам, Глеб уговорил дядю Колю поехать на трассу. И тот прикатил к ферме на своей машине «Нива».
Появились они утром, я ещё спала. Да, Глеб регулярно уходил ночевать в деревню к матери. О моём существовании она не знала – и дядя Коля обещал никому не рассказывать (а доярки, передвижения которых иногда были видны мне из окна, не заглядывали к Глебу в его каморку, а потому тоже обо мне не догадывались).
Я оделась – а мой маленький доктор принёс вчера из дома замечательную одежду: свою майку псевдо-Аdidas, такие же спортивные штаны, носки, куртку и, вместо трусов, восхитительную вещь – роскошные трикотажные панталоны. На них висела бирка, панталоны были новыми.
– Бабка себе покупала. Я у неё из шкафа взял. – дико смутившись, заявил Глеб, протягивая мне чудесное бельё. – Другого нового ничего не было…
Я благодарно пожала его славную детскую, но на вид совершенно мужскую руку.
Панталоны так панталоны. Они, кстати, как раз загораживали рану на ноге и прижимали к ней повязку. Удобно.
Так что сейчас, снарядившись во всё это, я надела линзы, выловив их из пузырька с настоящим физраствором, которого мне удалось налить из ампулы для разведения антибиотика. И была готова к отъезду. Уже совсем не сильно прихрамывая, подошла к «Ниве», Глеб легко закинул меня на высокий порожек, поставил на место откинутое переднее сиденье, влез в машину сам.
И мы поехали. Не отрывая взгляда от экрана простенького Глебова мобильничка, я ждала, когда появится сеть. Раз чёрточка, два – появилась. Хорошо, что я помнила наизусть мамин номер.
– Мама, это я!!! – не своим голосом закричала я.
Мама плакала в трубку. Услышав меня, она даже говорить не могла. Мама плакала и кричала. Но это была она, а это – я. Вот что главное. Я говорила. Говорила, что всё хорошо, что я жива и здорова. Что у меня… необыкновенный роман, поэтому я забыла всё на свете, потеряла телефон, даже не заметила этого – ну, так была погружена в любовь. А теперь вот звоню им с папой – так что пусть они меня простят, пусть не волнуются. Потому что у меня всё очень-очень и ещё раз очень хорошо! Что я обязательно к ним приеду, что буду звонить, что…
Мама успокоилась, хоть плакать продолжала. Но я сделала всё правильно – и пусть лицо дяди Коли вытягивалось, когда он смотрел на меня и слушал, что я маме выдумываю про роман. А Глеб, мне кажется, про роман на самом деле поверил. Ну, что у меня этот роман с кем-то, от которого я, видимо, в голом виде убежала. Пусть думает. Мамино и папино спокойствие было мне сейчас дороже, чем мнение малыша Глеба. Вот я и врала. Пусть.
Не сразу, но я вспомнила и Женькин номер. Набрала.
Оказалось, что вещи мои увезла полиция, потому что девчонки подали в розыск. Про роман я и Женьке наврала. Попросила, чтобы забрали заявление – я ведь нашлась. В случае, если не поверят, чтобы дали полиции номер телефона, с которого я звоню. И ещё попросила, чтобы Женька сообщила мне на работу – там тоже ведь по потолку бегают. А когда я начала объяснять, куда за мной приехать, связь оборвалась. То ли деньги кончились на счете, то ли и правда приём неустойчивый.
Ну, я подумала, и ладно. И звонить Женьке заново не стала.
Наверное, меня отсюда забирать не надо.
Почему? А шут его знает. Сама приеду.
Мы двинулись обратно. Я молчала, молчали мужики. Уверена – они думали о романе, который я так сочно расписывала. И строили свои предположения.
Приехав, они сгрузили меня на лежак и оставили одну. Дела.
И я осталась жить. На содержании Глеба. Который готовил на электрической плитке яичницу, варил картошку, сосиски, резал сало толстыми кусками и подавал мне с хлебом. А ещё, оглупляя свою речь, говорил чёрт знает что вместо «з» и «с», и практически «х» вместо «г».
Но он был какой-то ненавязчивый, лёгкий в общении, надёжный, внушал уверенное спокойствие, не бесновался, как многие знакомые мне мужчины, привыкшие чуть что устраивать истерику. Да и чего ему истерить, с какого перепуга? И не пугал его никто. Даже я.
Но меня однажды испугали. Пастушьи собаки, которые, как потом выяснилось, очень любили Глеба, влетели как-то вечером ко мне в каморку. Юный скотник в тот момент куда-то отлучился. Они влетели, подскочили к лежбищу, Глеба не нашли – а на меня принялись лаять. Я орала так, что Глеб услышал. И прибежал.
Собаки быстро всё поняли, и с тех пор меня не трогали.
А Глеб в тот день не пошёл в Ключи к матери, ночевал вместе со мной, постелив себе на стуле и скамейке. На следующий день он приволок из деревни раскладушку с одеялом. Днём он был всё время занят: ковырялся на своём коровнике, уезжал на конюшни – то на велосипеде, то верхом. А вечером, укладываясь спать, он общался со мной. Мы болтали, устроившись на своих спальных местах. Я рассказывала ему про себя, а он мне про лошадей, деревенские забавы и своих родственников. Получалось одинаково объёмно: я, оказывается, прожила уже длинную и весьма насыщенную жизнь, а вокруг него жизнь сама по себе была интересная.
Почему-то не думалось о том, что же это Глеб ко мне не пристаёт. Потому что, наверное, не хотелось дать себе на этот вопрос правильный ответ: да потому что ты в мамы ему годишься, а он не извращенец. Живём мы в пристройке к длинному зданию фермы – и как так и надо. Даже дядя Коля по этому поводу не острил. Да он, кажется, острить вообще не был расположен.
Иногда Глеб ходил гулять со мной, водил смотреть всякие разные места. Но чаще я ковыляла по округе одна. Мне не хотелось никому показываться, поэтому прятаться от посторонних глаз я научилась. Выучила расписание доек, знала в лицо всех доярок, заведующую фермой, даже председателя колхоза. Да – здесь был колхоз, и молоко с фермы он продавал местному частному молокозаводу.
Гуляла я, гуляла и думала. О том, что не может такого быть – ни с того ни с сего моё тело вдруг так отчётливо помнит небо, помнит, что оно там вытворяло, – все виражи, все воздушные потоки и то, как нужно их ловить крыльями. Я помню то, как выглядит Москва с большой высоты, помню… Да что там – всё я помню! Вот что это такое?
Это была единственная мысль, которая не давала мне покоя. Остальные давали.
Остальные – это типа вот такой: что наконец-то мне хорошо так, как есть. Это были приятные мысли – они приходили и тут же испарялись, оставляя на душе сплошную позитивность. Размышления о том, что я нереализовавшийся человек, больше не мучили меня. Я была ни с кем не связана, и я была счастлива. Не страдала. Не загадывала ни на что, хотя обычные дурацкие загадывания раньше изводили меня страшно: например, если сейчас проедет по дороге красная машина, значит, я выйду замуж. Или: если я обгоню эту парочку до того, как она свернёт за угол, у меня будет ребёнок… Всё, перестала загадывать. Стало легче. Честно.
Как-то не до всего этого мне стало.
Эйфория – да, наверное, это эйфория какая-то продолжалась. Потому что меня всё устраивало, всё мне нравилось, всё доставляло удовольствие – даже то, как ковырялись в моих боевых ранах дядя Коля и Глеб. Приятно было. Больно и приятно. Мазохистка? А пусть. Радовал день, тень, ветер и дождь, жизнерадостно чавкающая грязь, толстобокие и одновременно костистые коровы, слоняющийся по загону во время дойки бык с классическим кольцом в носу – этого быка даже лень было бояться. Не вызывали обычного отвращения беспородные пастуховские собаки, одна из которых была явно лишайная. Я их даже гладила и кормила. И лишайную в том числе.
И даже когда я рассматривала собственное лицо в зеркале – с морщинами, которые оставались на привычных местах, прежний бездонный чёрный кошмар не утаскивал в свои недра мою страдающую душу. Мне было хорошо, в чём множество раз на дню я мысленно и вслух с удовольствием отдавала себе отчёт.
Но почему это так?
Неужели только потому, что я не хожу на работу, не устаю там, не пытаюсь придумать своей жизни цель и смысл. А просто живу в деревне. Да – неужели из-за этого?
Глеб приносил мне воду в вёдрах, я грела её кипятильником и стирала свои вещи. Стирала и развешивала за пристройкой, в которой мы жили. И вот сейчас, расправляя простынку и закидывая её на верёвку, я широко раскинула руки, хлопнула натянувшимся полотном. Разбежаться и полететь – мечта каждой сознательной русской женщины. Не в Волгу, а в небо, разумеется. Я и разбежалась. И руки раскинула. Бежала долго. До небольшого обрыва, которым начинался овраг с крапивой. Туда, конечно же, падать не хотелось. Вот тебе и полёты. Бред? Бред.
Только Глеба этой беготнёй расстроила. Потому что болячка на боку разошлась, Глебу с ней пришлось возиться.
Глеб ушёл куда-то, оставив меня одну. Близился вечер, но до темноты было ещё долго. Я лежала, смотрела на свет настольной лампы – и думала. Что же тогда произошло со мной – там, у Женьки дома?
Пережидая медленно затихающую боль в боку, я, внимательно и подробно, минута за минутой, штрих за штрихом принялась вспоминать этот день. Начиная с того, как я проснулась у себя в квартире, как стала собираться к Женьке в гости, как выехала. И так далее. И женихи, и шашлыки, и страдания, и подруг своих приставания – всё вспомнила. Ну не было ничего аномального, я же не сумасшедшая.
Как дошла до ручки вспомнила. Когда умные мысли по поводу собственной судьбы пришли мне в голову. Вот это состояние у меня тогда было! И сейчас как я спокойна – даже сравнить нельзя. Дошла до этой самой ручки, закрылась в комнате, носилась там. На балконе упала – всей своей массой об пол грохнулась. И дальше…
Стоп.
А что, если попробовать?..
Я слезла со своей постели, обулась, вышла на улицу. Оглянулась – нет никого. Забралась на загородку – она была метра полтора в высоту, даже меньше. Достаточно. Если расшибусь, то не сильно. Встала, немного балансируя, чтобы не потерять равновесие, поставила ноги так, чтобы не зацепиться за жердь, хотела руки раскинуть, но просто прижала их к груди. И, изо всех сил преодолевая сопротивление организма, который боролся за свою сохранность, лицом вниз рухнула на землю.
Больно, ой как больно я ударилась! Так наверно, чувствуют себя те, чьё тело вывернули наизнанку. Или те, кто рождаются. Но, наверно, они быстро об этой боли забывают. Точно так же, как я. Которая да! – превратилась в птицу. Всё ту же здоровенную птицу в контактных линзах! На этот раз они ровно в глазах остались стоять. Взмахивая крыльями, я поднималась над землёй – и не было человека счастливее меня! Правое крыло чуть ныло, но что это была за ерунда в сравнении с упоительностью полёта! В небе было восхитительно, в небе был восторг. Попав в стабильный поток воздуха, я парила, распластав крылья. Я не падала на землю, как часто снилось мне в кошмарных снах. Не теряя потока, я снижалась широкими кругами. Затем снова набирала высоту, разглядывала окрестности. Вот она, ферма наша родная, вот деревня Ключи – и правда, совсем близко. Трасса, за трассой ещё населённый пункт, гораздо больше, чем Ключи, дальше ещё один, и ещё. Леса, лесная река – сразу и не поймёшь, так деревья над ней наклонились. Надо же, какая она тёмная с высоты.
Значит, всё это было правдой. Значит, мне несказанно повезло – и на самом деле!
Выходит, всё так просто! В течение взрослой жизни надо лишь наныть как следует Богу в уши, прохлопать всё на свете – и в конце концов будет всё хорошо! Упадёт в руки такой удивительный бонус. Вот ведь…
Я могу быть человеком. А могу – птицей. Небо – моё, и земля тоже моя. Я – везде.
Сделав большой круг над фермой и её окрестностями, я приземлилась рядом со своими панталонами. Сложила крылья, зажмурилась и ударилась о землю. Прошло несколько болезненных секунд. Я поднялась на ноги.
Напротив меня стоял Глеб. И смотрел бешеными глазами.
– Ты… Это ты… – забыв, видимо, все слова на свете, с трудом произнёс он.
– Да, Глеб. Это я. Я – оборотень.
Я произнесла это слово, и всё окончательно встало на свои места. Теперь мне ничего в жизни было не страшно.
А уж в голом виде Глебу показываться – не страшно тем более. По сравнению с тем, кто я, голая женщина – это ерунда.
– Правда. Смотри, Глеб. – с этими словами я решительно вздохнула, подпрыгнула, подтянула колени под себя и грянулась о землю. Обернулась, взмыла в небо и принялась кружить над Глебом. Набрала немного высоту, сделала круг пошире, встала на крыло, показала Глебу «горку», на большой скорости спикировала ему прямо под ноги, сложила крылья – тресь! Ударилась о землю, обернулась голой красной девицей. Ох-ох-ох, больно-то как с сырой землёй встречаться, особенно физиономией.
Между тем лицо Глеба было бледным. Наверное, такими бывают лица тех, кто видит чудо. И у меня бы такое было, если бы я увидела, как на моих глазах люди оборачиваются.
– Боишься, что я оборотень? – спросила я мальчишку, опускаясь на колени и начиная собирать с земли свои вещички. – Не бойся. И прости, что ты это всё увидел.
Я уверена – слово «оборотень» и процесс его превращения из одного в другое должны если не пугать, то настораживать любого. Но Глеб вместо всего этого бухнулся на колени рядом со мной, схватил меня за руки, не давая собирать тряпки, и заговорил:
– Ты такая… Такое! – он запинался от восторга, улыбался – и стеснялся этого. – Ты…
Он не договорил. Потому что…
– Ого! – на всю Ивановскую раздался мощный бабий голос.
Это ещё кто? Я вскочила. Затем снова присела, хватая в руки халат. И панталоны свои дурацкие. С панталонами в руках и голая я смотрелась особенно комично. Особенно возле Глеба, семнадцати лет от роду. Особенно… Вот дурь-то какая…
А доярки, которых я, облетая окрестности, на улице не видела, вдруг вырулили из дверей фермы, попёрлись не в ту сторону. И оказались возле нас. Да, картина им открылась презанятная. Тётки и потешались.
– Ох, ну вы посмотрите – Глеб-то наш с девушкой!
– Да что ж вы на улице-то? Другого места не нашли?
– Глебка, а мы-то думали, что никто на тебя и не позарится!
– Вот мамка твоя удивится. Мы ей сейчас расскажем.
– Да чья ж это девка-то такая? Глеб, расскажи – откуда невеста?
Но Глеб ничего не стал рассказывать. В один момент собрав мои вещи с земли, он схватил меня за руку и потащил в свою каморку. Когда пробегали мимо доярок, одна из них ухитрилась меня за голую задницу ущипнуть, вот зараза.
Вбежали мы, закрылись. Гадские доярки стучались в окошко, весело орали что-то – матом и так. Глеб задёрнул шторку и встал к окну спиной, так что бабцам в комнатке ничего не удавалось разглядеть.
Я затаилась на кровати. Стесняться доярок мне совершенно не хотелось. Даже, если честно, переживать, что, вполне возможно, испортила юному Глебу репутацию, желания не было. А что было? Да всё та же радость. Я – оборотень! Оборотень. Не в погонах. Не убийца. Не буду выть в полнолуние и бросаться на людей. А оборотень в перьях. Чудо я в перьях. Женщина, которой повезло.
Я подумала, что от увиденного с Глебом произойдёт какая-нибудь глобальная метаморфоза – например, отключится функция косноязычия. Или он, наоборот, потеряет дар речи совсем, ну, хотя бы просто заикаться начнёт. Но нет.
Он говорил. Что – не помню, я его не слушала. Потому что своих мыслей было выше крыши. Продолжая говорить, Глеб подносил мне чай, еду какую-то. Я машинально пила, ела, даже лечилась под его чутким руководством.
И вернулась в суровую реальность только тогда, когда вдруг кто-то с грохотом и воплями принялся долбиться в дверь каморочки.
– Глеб, разъедрить-кудрить-зараза! – на арене появилась большая женщина, ещё более громогласная, чем доярки.
Ох, она вопила, ох, развлекалась – явно с удовольствием, смачно и как-то даже неожиданно интересно ругала своего сынишку. Мужик, что топтался возле неё, – естественно, новый муж, только вяло поддакивал. Так что выступала мать Глеба (она, я её сразу узнала – в первую очередь по тому же дефекту речи) с сольной программой.
– А я-то думаю, чего он всё на ферме-то ночует! Прямо поселился тут! – махала ручищами мамаша. – А он вот тут с кем кувыркается!
Глеб покраснел. Он пытался что-то сказать – но в такой мощный монолог нельзя было воткнуть ни одно постороннее слово-веточку. А мать распекала Глеба. И меня тоже. Но я нагло молчала – вот такая я теперь стала побарабанистая.
И, к тому же, мне было очень интересно – ведь я видела, что прежде всего селянкой движет любопытство, а не гнев. С кем это тут живёт её сынуля? А вот с кем – с некой дамой, примерно её ровесницей. Ну года на два-три она была меня старше, не больше.
Так. Мать вопила, муж топтался, я наблюдала за компанией и интригующе молчала, а Глеб… Я заметила, что Глеб давно уже мог бы возразить и заявить, что я тут просто так, что ничего он со мной не живёт. Но он упорно не отрицал этого. Я догадалась – и весело улыбнулась ему. Милый какой. Очень хочет показать матери, что взрослый, что имеет право жить с женщиной. Хоть с какой…
Ну да ладно.
Глеб и мать наконец начали диалог. О чём – я не слушала. Сидела себе, накрывшись одеялом, и думала. Уезжать надо – и Глеба хватит подставлять. И вообще. Новое знание о себе открывало неожиданные возможности. А ещё говорят, что в жизни, в отличие от компьютерной игры, нет уровней. У меня оказался. Я вышла на какой-то неожиданно новый. И явно сохранилась. Чудесно!
Когда мать с мужем удалились, наконец, восвояси, Глеб хотел извиняться. Но какими словами – не знал. За что мне было его извинять?
– Всё нормально. – сказала я Глебу.
Хороший он, милый человек. Я смотрела на него – и душа наполнялась простой и ясной радостью. «Дай Бог тебе невесту хорошую!» – подумала я про него. И предложила укладываться спать.
Спать. Да, улеглись мы спать. Глеб уснул – тихим бесхрапным своим сном. Как умеют спать, наверное, только такие вот юные люди. И, наверное, любимые мужчины. Потому что все мои мужчины нелюбимые храпели. Может, в этом самом храпе есть что-то знаковое? Это показатель или моя фобия? Не важно. Не знаю…
Мне, в отличие от маленького Глеба, уснуть не удалось. Я ощущала счастье. Наверное, в таком же состоянии находились бы Гитлер и его друзья, если бы им удалось перебить ВСЕХ евреев, цыган и славян; то же самое ощущал бы Александр Македонский, если бы сумел покорить ВЕСЬ мир.
Передо мной был тоже мир, и тоже ВЕСЬ! Жизнь моя казалась теперь настолько осмысленной и прекрасной, что хотелось… Да, хотелось немедленно снова полетать! Я даже вскакивала два раза со своего лежбища и бросалась к двери, но Глеб оба раза просыпался. Перед ним мне почему-то было неудобно, я возвращалась на место. И ждала утра.
Оно наступило. И я принялась собираться.
Когда Глеб вернулся с коровника, я сообщила ему, что уезжаю в Москву. И попросила у него денег на билет.
У Глеба был замечательный характер. И стальная выдержка. Потому что этого он, видимо, ожидал меньше всего. Жила-жила, а тут вдруг – нате.
– Я знаю, это из-за моей матери… – начал он. Но, умница такая, сам понял, что всё не так.
В Москву мне было очень надо. И я торопила Глеба. Обещала вернуться – и расплатиться.
Глеб не стал возражать. Да и с моим нынешним напором попробуй повозражай. Зато он быстро запряг своего коня Бека в телегу – чтобы везти меня к автобусу.
И стоял теперь на дороге, ожидая. Вожжи в его руках подрагивали.
– Погоди, – сказала я Глебу. – Можно я разок, на прощанье.
Я забралась на телегу и уже почти профессионально грянулась с неё на землю. Облетела ферму, покружила над лесом и полем, вернулась к Глебу, села рядом.
– Ну я это… И правда не могу поверить, что это ты. – Шок действительно не оставлял мальчишку.
– Да я… – я улыбнулась. – Глеб, обними меня.
Он обнял. Осторожно, за шею. Я подняла крылья, накрыла ими Глеба, прижалась к нему. От меня по-прежнему пахло смесью воды Oxygene и церковного кадильника. Я вдохнула этот запах с неослабевающим удовольствием.
Глеб погладил мои перья. А я его поцеловала. Он был очень хороший, этот юный Глеб с коровьей фермы. Друг лошадей, рогатого скота и меня.
– Хорошо, что ты есть на самом деле! – прошептал Глеб и обнял меня – теперь уже за то место, где раньше была талия. – Я никому, я никогда… Никогда про тебя никому не скажу!
Поцеловать меня он не решался. Всё-таки, хоть и чудесная женщина – с крыльями и перьями, а лицо-то всё то же. Взрослое. Глеб знал меру.
– Да никто и не поверит, Глеб! – улыбнулась я.
– Ну… – неопределённо хмыкнул он.
Я стартовала с телеги в небо.
– Поехали! – весело крикнула Глебу с высоты. – Я долечу до куда скажешь – чтобы недалеко от автобусной остановки, но никто не видел. Там обернусь и переоденусь!
– Хорошо!
Мы мчались с Глебом наперегонки. Он гнал Бека по раздрыганной дороге. Я уверенно вырвалась вперёд – моя-то воздушная трасса была идеально ровной!
– Гле-е-еб! – радостно кричала я.
Он тоже весело кричал мне и махал рукой. Светило спокойно-нежное осеннее солнце, радость мира сконцентрировалась в нас: во мне и добром мальчишке. Что, что ещё могло быть лучше на этом свете?
Ага, показалась трасса. Пора было принимать человеческий облик. Глеб подъехал к кустам и остановил Бека. Бамс! – а вот и я!
Глеб отвернулся, я быстренько натянула на себя незамысловатое барахлишко.
– Можно!
Глеб подошёл ко мне. Да уж, это он и в армии не забудет. Я улыбалась Глебу, а он дружескими руками всё на мне потрогал – и плечи, и спину, и ноги.
– Это ты правда всегда такая будешь: то так, то эдак?
– Да, Глеб. Очень на это надеюсь, – честно призналась я.
Наверное, он тоже хотел быть оборотнем – поэтому продолжать говорить о том, что это я одна такая особенная, я не стала.
Показался автобус. Глеб протянул мне пачечку купюр, сложенных пополам.
– Спасибо, – просто сказала я. Как по-другому выразить свою благодарность, мне пока не приходило в голову. Она, эта благодарность – за всё-всё то, что этот замечательный парень для меня сделал, была так велика, что… Что я должна была придумать что-то очень хорошее. – Я всё верну тебе, Глеб.
– Приезжай.
– Приеду.
– Спасибо.
Вбежав в маленький раздолбанный автобус, я пробралась к окошку, прилипла к стеклу.
Глеб, дурачок, погнался за автобусом. Бекеша старался, телега вихлялась и подпрыгивала. Глеб долго не отставал, правой рукой держал вожжи, а левой махал мне. Махал так отчаянно и обречённо, что было понятно – он не верит, что когда-нибудь ещё увидит меня.
Но увидит – это я точно знала. Не тот я человек, чтобы не отдавать долги.
Я ехала в автобусе – обычная женщина, зажатая в самый угол сиденья тоже обычной, но очень габаритной женщиной. И никто ни в жисть бы не заподозрил, что я… А что я? Кто я?
За окном проплыла нарядная церковь с блестящими куполами. Может, я ангел особой модификации? Сходить к батюшке-попу на приём, показаться?.. Ой, боюсь-боюсь. Схватят они меня, как пить дать, схватят, потащат на какое-нибудь опознание и освидетельствование. И замучают. Будут доказывать, что меня нет и быть не может – а наверняка окажется, что я для них продукт нелицензионный. И что – сожгут, как Жанну д’Арк? Или много чести? Просто засадят в какой-нибудь тёмный подвал и втихаря заморят.
Может, кстати, меня в списках живых уже и не значится? Нет, ну как не значится – если меня даже полиция искать начала, если я по телефону разговаривала с несколькими людьми, в том числе с собственной мамой. И все они признали, что я – это я. Ангел, тоже мне…
А вот она и Москва – с высоты полёта мухи-дрозофиллы. Теперь я смотрела на неё по-другому. Потому что помнила её иной. Москва мне всё равно нравилась. И ничего в ней совершенно не изменилось. Разве что я – женщина в мальчуковом спортивном костюме и драных дерматиновых кроссовках на восемь размеров больше, чем надо, была несколько удивительна. Хотя – в толпе меня никто не знал. Без документов, правда, могло бы быть проблематично. Но я, к счастью, не привлекла ничьего внимания, вошла в сетевой магазин, купила себе одежду, тут же в неё нарядилась – и поехала к Анжелке на работу.
Впустить меня, понятное дело, не могли. Предъявить хоть какое-нибудь удостоверение личности у меня не было возможности. А потому я уселась в одно из кресел и стала ждать, когда Анжелка, с которой мне дали поговорить по внутреннему телефону, спустится ко мне.
Пока сидела, я отметила, что ребро, которое ещё вчера днём было всё в виде тех же раздробленных фрагментов, теперь целое! Да! Я его и так потрогала, и эдак – обычное ребро. Наверное, когда оборачиваюсь, я раскладываюсь на атомы. А потом собираюсь – как и должно быть. Здорово!
Осторожно подняв юбку, я погладила себя по ноге в районе шва, наложенного лекарем дядей Колей. Всё-таки корявый шов есть, хотя поменьше, поменьше. Не такой выпирающий. Или это мне только через колготки кажется?
Пока я самозабвенно гладила себя по бедру, рядом со мной материализовалась Анжелка.
– Вау! – закричала она. Она любила это «Вау». И кричала его так, как будто в этот момент у неё на губах хлопался здоровенный пузырь из жевачки.
Она меня вертела. Она меня крутила. Она потащила меня в машину, выспрашивая о подробностях удивительного романа.
Врать теперь уже не хотелось. Но и правду – прекрасную правду, я не могла рассказать вообще никому. Поэтому врала – в основном, междометьями. И закатыванием глаз.
Так мы доехали до Женьки. Началась эпопея в отделении полиции её посёлка. Вообще-то, это только мне казалось, что будет эпопея. А всё прошло довольно быстро и мирно. Видя моё счастливое и виноватое лицо, ребята-полицейские просто пожурили меня, позвонили куда-то, а затем отправились со мной, Женькой и Анжелой в соседнее здание. Там закрыли моё дело и вернули вещи, которые, наверное, уже сто раз понюхали сыскные собаки – и напрасно, бедняги, бегали по окрестностям Женькиного дома, отыскивая мои следы. Небо, небо надо было нюхать!
Вечером мы прибыли в Женькин особняк-с и уселись отмечать. Жалко, что Лара – мать-героиня, не смогла приехать.
Да, я девчонкам так всё и рассказала, как планировала: временно сошла с ума, разделась, слезла с балкона по водосточной трубе и воссоединилась с ухажёром, который ждал меня за забором. Как перелезла через этот самый двухметровый забор-то? Настоящая любовь и не на то сподвигает. Почему не рассказала о кавалере раньше? Тогда никто бы меня не мучил наставлениями и не заставлял амурничать с добрым толстяком. А боялась сглазить свою любовь – вот почему не рассказала! Да! Всё было не очень определённо. А сейчас? Сейчас отлично. Сколько ему лет? Около сорока. Супер! Вау! Ненавижу «вау». Как зовут? Ромуальд. А как по-настоящему – не скажу. Познакомлю. Когда-нибудь. Сейчас рано. С деньгами? Не то слово – богат! Замуж зовёт? Всё к тому движется. Тем более вау. Вдвойне супер…
Ну наконец-то! Как же подруги были за меня рады! Мы пили на том же балконе, откуда я стартовала в счастье. От восторга я хорошенько набубенилась. В порыве любви к подругам и радостного ощущения, что они гордятся мной, я уже готова была показать им, кто я на самом деле. И уже даже к перилам пару раз подскакивала. Но всё-таки своими умильно-пьяными мозгами понимала: нельзя! Ведь цивилизованный мир удачных браков, корпоративного духа и карьерного роста меня не принял. Там ничего мне не удалось. Чего нельзя сказать о девчонках. И они рады моему вымыслу – потому что он уложился в понятие успешности. Но вот моя правда… Нет, они, может, её поймут. Только ведь ничего для них не изменится. Я буду жить со счастьем, в миллионы раз превосходящим все те радости, на которые могут рассчитывать они. Я буду летать. А они нет. Так что не стану их расстраивать. Пусть для девчонок я останусь очумевшей от любви дурочкой, которая тут же забыла всех подруг, столько лет вытиравших ей сопли и уверявших, что всё у неё будет хорошо! Пусть. Они это, по крайней мере, тоже поймут.
