Елена Михалкова
Темная сторона души

Глава 3

Сидя на стареньком диванчике, Макар Илюшин с усмешкой смотрел, как его друг и напарник по работе Серега Бабкин разбирает сумку. Сначала оттуда мощной рукой Бабкина были выужены две небольшие гирьки и заботливо припрятаны под кровать, откуда кокетливо выглядывал фарфоровый горшок с васильком на боку. Бабкин хмыкнул и горшок задвинул подальше, а гири поставил поближе.

– Думаешь, не пригодится? – невинно спросил Макар, кивая на горшок.

Но Бабкин на провокации поддаваться не желал и в ответ только засопел. Следом за гирями последовал эспандер, зацепившийся за «молнию» сумки и жалобно заскрипевший, когда Бабкин попытался освободить его. В конце концов эспандер был освобожден, а следом Сергей вытащил из сумки маленький пакет с вещами, зарядное устройство для телефона, зубную щетку – и сумка Бабкина опустела.

– Это все, что ты привез?

По-мальчишески взъерошив руками светлые волосы, Макар воззрился на свой чемодан, ждущий очереди в углу. Чемодан был не очень большой, но такой плотный и солидный, что при взгляде на него сразу становилось ясно: вещей в нем много.

– Зачем тащить с собой всю квартиру? – вопросил Бабкин, подходя к окну и изучая пасторальный пейзаж – четырех коров, лениво бредущих по пыльной дороге. – Я тебе сразу сказал: у тетушки все, что надо, имеется. От дяди куча шмоток осталась. Да здесь ничего и не нужно: майка, шорты, вот и весь гардероб.

– А перед девушками ты в чем будешь форсить, мой неприхотливый друг? – поинтересовался Макар.

– Перед какими девушками?! Макар, это деревня. Деревня с большой буквы. Тихое, спокойное место. Глушь, глухомань, дыра без цивилизации. Ты местный магазин видел?

Макар вспомнил сарай под огромной вывеской, на которой было написано: «Универсальный магазин». Да, «Универсальный магазин» впечатлял.

– Ну вот, – констатировал Бабкин, не дожидаясь ответа. – Короче, забудь про город. Озеро – есть, лес – есть, еда у тетушки – ум отъесть можно. Что еще для счастья нужно? Все, московскую жару можешь выкинуть из головы. Месяц отдыха с полным отключением мозгов. Да здравствует Игошино и любимая тетушка Дарья!

Он плюхнулся на широченную кровать и раскинул руки в разные стороны, чуть не свернув светильник со столика. Макар повздыхал, поднялся с диванчика и направился к чемодану.

Со стороны они смотрелись если не комично, то, по меньшей мере, странно – большой, грузный, коротко стриженный темноволосый Сергей и худой светловолосый Макар, которого все и всегда при первом знакомстве принимали за студента-очкарика. Кроме тех, кто, встречаясь с ним, уже знал, что видит перед собой состоявшегося профессионала – человека, занимающегося частными расследованиями. Макару было тридцать три года, из которых последние шесть лет он работал на себя. Вполне успешно. Его правилом было полагаться на интуицию больше, чем на ум, и вместе с Бабкиным, который от природы был рационален и логичен, они составили отличную пару. Илюшин в их союзе был главным, что было понятно обоим и никогда не обсуждалось. Но в последний год спокойный, флегматичный Сергей становился для Макара все незаменимее.

Илюшин раскладывал вещи на полке в шкафу, когда дверь открылась и в комнату вошла Дарья Олеговна, а по-простому – тетя Даша. Невысокая, улыбчивая, загорелая, она выглядела моложе своих шестидесяти пяти лет. Короткие, рыжие от хны волосы были заколоты гребенкой, на которой сейчас красовалась зеленая гусеница.

– Сереж, Егоровы-то приехали, – сообщила она, доставая из кармана фартука пучок укропа и водружая его поверх горки вареных овощей в пластмассовом тазике. Пучок тут же запах на всю комнату. – Ирка у них за год выросла – не узнать! Еще год-другой – и будет тебе невеста.

– Была у меня уже одна невеста, – пробурчал Бабкин. Он поднялся с кровати, подошел к тетушке и осторожно снял гусеницу с гребенки. – Все помнят, чем дело кончилось?

– Да ладно тебе, подумаешь, нашел одну стервозину, – махнула рукой Дарья Олеговна, предпочитавшая не вспоминать про очень неудачный брак племянника, закончившийся разводом. – Что же теперь, все холостым ходить до старости?

Бабкин открыл окно, отогнул краешек москитной сетки и бросил извивающуюся гусеницу на траву.

– Ирка у Егоровых на мать будет похожа, – заметил он, усаживаясь за стол. – Худая и белобрысая.

– Не белобрысая, а блондинка, – поправил его Макар. – Белобрысый – это я.

– А тебе какие нужны? – удивилась тетя Даша, вытаскивая из шкафа разделочную доску, ножи и тарелки. – Давайте-ка овощи режьте, окрошку на обед устроим. Жена должна быть…

Она задумалась, вынула из тазика редиску и придирчиво оглядела со всех сторон. Редиска была – загляденье.

– Как редиска, – подсказал Макар. – Розовая и пузатая.

– Жена должна быть – как та… – Бабкин нахмурился, пытаясь вспомнить имя. – Ну, как же ее… красивая…О, Кэтрин Зета-Джонс!

– Не знаю такой, – покачала головой Дарья Олеговна, откладывая редиску в тарелку. – Я из заграничных только Мэрилин Монро помню. Уж больно сисяста была, если сбоку посмотреть, – добавила она с осуждением.

Макар с Бабкиным переглянулись и захохотали.

Липа Сергеевна услышала гогот из Дарьиного дома и вздрогнула. Ну надо же. Везде приезжие! Сколько их в Игошино понаехало нынешним летом – прямо на удивление.

Она, кряхтя, распрямилась над кустиками картошки, отбросила в сторону сорняк и огляделась. Вот к Даше племянник приехал. С товарищем, молоденьким совсем. Товарищ вроде ничего, приличный, дебоширить не должен. В дачников дом, что на другой стороне улицы, городские заселились, женщина молодая с ребенком и мать ее. Ну, их-то не видно и не слышно, они все с больной деткой возятся. Марья Ковригина свой дом сдала, уехала к детям, а у нее теперь парень молодой ходит по огороду, сказал – Родионом зовут. Тоже, получается, на целое лето приехал. Ну, Балуковых можно не считать – у них всегда сын гостит с семейством, их тоже многовато получилось: сами Балуковы-старшие, Алексей Георгиевич с Галиной, сын Васька с женой Катериной, а с ними и трое детей. Хотя Кирилл ихний совсем уж взрослый, лет девятнадцать, поди, стукнуло. Да и Балуковы-старшие, Алексей Георгиевич с Галиной. Много, много их там… Вроде больше нету приезжих. Или кого забыла?

Липа Сергеевна подумала и окликнула мужа, возившегося в бане.

– Вань! Иван Петрович!

– Чего тебе? – высунулся старик из двери.

– А вот скажи-ка, кроме дачникова дома и Марьи Ковригиной развалюхи, еще куда приехали, а?

Иван Петрович задумался, провел морщинистой рукой по лысине.

– К Дарье приехали, – кивнул он наконец на соседский дом. – Говорят, на месяц.

– Про Дарью сама знаю, – отмахнулась Липа Сергеевна. – А больше нет? Кажись, еще есть приезжие рядом, а вспомнить не могу.

– Да как же! – хлопнул себя по лысине Иван Петрович. – Ты, мать, совсем стала стара. У Егоровых-то приезжих – полон дом! Бабенка какая-то с сыном, да и старуха.

Вот! Вот что не могла вспомнить Липа Сергеевна! Бабенка с сыном – это ладно, это ерунда. А вот старуха – это куда интереснее. Родную мать, значит, Вероника в деревню привезла. Вот как оно получилось…

Липа Сергеевна усмехнулась, покачала головой и вытащила еще один сорняк из земли. Ох и интересно будет у соседей нынче летом!

Маша сидела на качелях, с которых только что с трудом согнала Костю, и пыталась разглядеть застекленную веранду сквозь ветки деревьев. Там, на веранде, собиралась хлопотать Вероника, но Маше казалось, что веранда пуста. И сколько она ни приглядывалась, так и не могла разглядеть – есть там кто-нибудь или нет. Конечно, чего же проще было, чем спрыгнуть с качелей и подойти к дому, но делать этого Маше не хотелось. Как не хотелось сейчас и заходить в прохладные уютные комнаты, хотя на улице стояла жара.

– Ма, я пойду с Димкой побегаю на улице! – крикнул Костя, перепрыгивая через клумбу.

– Побегай, только осторожно, – рассеянно ответила Маша. – Через полчасика приходи, купаться пойдем.

Она знала, что дом достался Мите Егорову в наследство от родителей. Он был большой, с верандой и мансардой, со скрипящими половицами, на которых аккуратно разложены полосатые коврики, нежно именуемые половичками. И очень уютный. Много лет подряд сюда свозились из городских квартир вещи, которые в городе смотрелись старьем, хламом, но хламом, который жалко выкинуть на помойку. Здесь они оживали, и их новая жизнь была куда необычнее, чем прежняя.

Старые столики с изогнутыми ножками, древний комод, прабабушкин трельяж с потемневшим зеркалом, фарфоровые безделушки на полках – все было несовременное, но очень родное, свое. Наверное, новый коттедж на окраине деревни – двухэтажный, каменный, с подогреваемыми полами и сауной в подвале – был удобнее для жизни, комфортнее, как стало принято говорить последние годы. Но в коттедже Маше не хотелось бы жить летом, несмотря на все блага цивилизации, присутствовавшие в нем. А в доме Егоровых – хотелось.

С Вероникой они познакомились на работе, когда Маша только начинала писать сценарии для детской передачи, сама не веря, получится ли у нее что-нибудь. Но получилось. Диалоги веселых зверят, написанные ею, смешили весь отдел, от режиссера до оператора. Передача шла всего семь минут, но в эти семь минут Маша успевала уложить маленькую историю или трогательную сказку, которые всегда нравились детям.

А Вероника Егорова придумывала сценарии, которые на рабочем языке обозвали «культпросвет». В ее сценариях герои объясняли, отчего дует ветер, почему вода в море соленая, а в реке – нет, откуда взялись динозавры и так далее. Разыскивая такие сюжеты, заодно и Вероника узнавала много нового для себя, потому что понятия не имела ни про ветер, ни про воду, ни тем более про динозавров. Откуда взялись, откуда… Из яиц вылупились!

Они познакомились с Машей и, несмотря на то что Вероника была на восемь лет старше, стали созваниваться по поводу и без, что у женщин всегда означает начало хорошего приятельства. Обменивались идеями для сценариев, бранили редакторов, обсуждали собственных и чужих детей. Как ни парадоксально, именно Маша относилась к Веронике чуть покровительственно, считая ту слишком впечатлительной, податливой, незащищенной. Да и муж у Вероники был ей под стать – невысокий, полноватый. Он напоминал Маше актера из любимого фильма «Ирония судьбы» с очень подходящей его внешности фамилией – Мягков. Дмитрию Егорову, которого жена называла Митей, она бы тоже подошла.

И дети у Вероники и Мити получились им обоим под стать: что Иришка, что Димка. Димка еще был поживее, хотя тоже чересчур самоуглубленный, по мнению Маши, а вот Ира выросла и вовсе несовременной девочкой. Слушала старые советские песни, фальшиво подпевая «Наде-ежда, мой компас земной…», вышивала крестиком котят, бессмысленно таращившихся из рамочек со стен ее комнаты, готовилась поступать в педагогический, чтобы потом сеять разумное, доброе, вечное. «Зануда», – говорил про Ирину Костя, и Маша про себя признавала за сыном некоторую правоту. Сейчас девочка сидела в своей комнате и читала учебник перед экзаменом, на который папа должен отвезти ее в город через две недели.

«Где же все остальные? – встрепенулась Маша, выбираясь из качелей. – Ирина у себя, Дима с Костиком бегают на улице. А Вероника с Митей? Неужели тоже дома в такую погоду? Надо их на речку позвать…»

Но прежде чем она успела сделать шаг по направлению к дому, за ее спиной раздался язвительный женский голос:

– Что, делом собралась заняться? Давай-давай, давно пора. А то понавезли гостей – ничего не делают, только жрут да на качельках сидят. Тунеядцы.

Маша обернулась и встретила насмешливый взгляд темных глаз. Она подумала секунду, но сдержалась и не стала отвечать. Толкнула качели и быстро пошла к дому.

«Возлюби ближнего своего, как самого себя». Два дня я мысленно повторяю эти слова, но сегодня поймала себя на том, что говорю их бездумно, как заученный текст. И ужаснулась. Враг рода человеческого искушает меня: я представляю картины, которые должны вызывать омерзение, но они наполняют мою душу радостью и облегчением. Я много молюсь эти дни, я стала меньше есть, чувствуя, что от голода голова становится легкой и светлой. Но лишь до тех пор, пока я не вижу ту женщину за оградой.

И тогда страшное чувство охватывает меня – мне кажется, будто все мои молитвы напрасны. Я слышу ее голос, и ее слова проникают в мою душу, как корни сорняка в землю, и вытягивают из нее все соки. Я слабею, но мне нельзя быть слабой, ни в коем случае нельзя. Дай мне силы, Господи. Дай мне силы….

Но демон напротив меня смеется, и я не слышу ответа на свою молитву. Лишь отвратительный хрипловатый смех, разрушающий все, что я так долго и с таким трудом строила. Господи, прости меня, я так хочу убить его, чтобы спасти всех нас! Господи, прости меня… Господи, дай мне силы остановиться.

Глава 4

Рожала Вероника мучительно. Она старалась никогда не вспоминать, как заходилась в крике от невыносимой боли и как орала на нее стоявшая рядом санитарка. Долгое время одна мысль о втором ребенке приводила Веронику в ужас – слишком сильны были воспоминания о первых родах.

Когда Митя увидел ее на пороге роддома со свертком в руках – бледную, с запавшими глазами, с убогим хвостиком на затылке, – то чуть не расплакался от жалости к жене. И только потом вспомнил, что в кулечке с розовыми бантиками лежит его собственный ребенок. Девочка спала, и крошечное личико размером не больше его собственного кулака показалось Мите Егорову красивым, как и лицо его жены. «Слава богу, теперь все наладится», – подумал он, сам толком не зная, что именно наладится, но твердо веря, что теперь все будет хорошо.

Все и правда было хорошо первые три дня. Ребенок спал, ел, громко причмокивая, и опять спал. Митя гладил бесконечные пеленки, соседи по общаге заглядывали раз в полчаса, чтобы поздравить молодых родителей и сообщить Мите, что его дочка – вылитая мать. Как будто он сам не знал!

А на четвертый день Вероника заболела. Температурила, смотрела воспаленными глазами, тряслась в ознобе и стонала во сне, дотрагиваясь до груди. Вызванный врач покачал головой и сообщил:

– Мастит у вас, мамочка, и очень запущенный. Будем в больницу отправлять. Куда ж вы раньше-то смотрели? Собирайтесь, спускайтесь к машине.

После отъезда жены в больницу для Мити Егорова началась сумасшедшая круговерть. Он договорился на работе и нянчил ребенка, но перед глазами вставало лицо Вероники – исхудавшее, со впалыми скулами. Пару раз он договаривался с женами друзей и оставлял Иришку на них, а сам мчался в больницу, вылавливал врачей, жадно выслушивал прогнозы и потом сидел у кровати жены, чуть не плача оттого, что нужно ехать обратно. Если бы Митя мог разорваться, он бы разорвался, потому что оставлять Веронику на казенный больничный присмотр было не в его силах. Он занял денег, таскал нянечкам и медсестрам конфетные коробки, но деньги быстро закончились, а на свою зарплату инженера он не мог купить жене достойный уход. И тогда Митя в отчаянии вспомнил про Юлию Михайловну…

Выгнав нахала зятя из квартиры, Юлия Ледянина затянулась сигаретой и выпустила дым в свое отражение в зеркале на шифоньере. Значит, хвост Веронике прижало… Ничего, ничего, девочке только полезно повзрослеть, да и ее супругу тоже. Ничего смертельного в их ситуации нет – подумаешь, в больнице за ней не ухаживают как следует, а мужику с ребенком тяжело. Значит, не нужно было рожать. Каждый человек должен сам отвечать за свои поступки – Юлия Михайловна знала об этом с юности. А то как замуж выскакивать на пятом курсе, Вероника сама справится, а как сложности начались – так Юленька помогай.

Нет уж, дудки! Вот припрет их по-настоящему – тогда поможет, а сейчас пусть сами выкручиваются. Заодно проверят, такой уж ли крепкий у них брак. Уж если оставаться одной, так не в сорок и не в тридцать, а в двадцать пять – тогда еще есть шанс приличного мужика найти, даже если сама с дитем. А Вероника наверняка останется одна – не выдержит этот хлюпик испытаний, нет, не выдержит. Нормальный парень деньги бы зарабатывал, вагоны разгружал, а этот к матери жены пришлепал. Ну надо же, выбрала Вероника слизняка!

Юлия Михайловна потушила сигарету в пепельнице и открыла шкаф. Предстояло выбрать одежду для свидания, а к такому делу в ее возрасте нужно подходить ответственно.

Тяжелое время Вероникиной болезни закалило обоих – и Митю, и Веронику. Когда жена вернулась домой из больницы, Митя на радостях устроил торжественный ужин – с макаронами, посыпанными сыром, и банкой кильки в томатном соусе. Хорошо еще, что на кильку денег хватило: после того, как он раздал долги, они с Вероникой остались почти ни с чем. Кильки Митя художественно разложил на плоском блюде, взятом у соседей, и когда Вероника увидела цветок из рыбешек, то начала смеяться так заразительно, что за ней засмеялся и он, хотя за занавеской только что заснула Иришка, а будить ее не стоило – раскапризничается, захнычет. Но они смеялись, смеялись от души, будучи в полной уверенности, что тяжелое время закончилось.

Про мать Вероника старалась не вспоминать. Митя рассказал ей о том, как теща высмеяла его и выставила вон, только спустя полгода. Жена выслушала его рассказ, покивала, помолчала. Потом сказала:

– Знаешь, Митенька, это даже хорошо. Не будет у нас с тобой лишних иллюзий.

В общаге они жили долго – до тех пор, пока Мите не дали крохотную квартирку, в прихожей которой было не раздеться, а в кухне – не приготовить толком еды, настолько они были малы. Но Вероника и Митя были счастливы. На радостях Вероника позвонила матери, с которой не созванивалась уже несколько лет. Но Юлия Михайловна разделить радость дочери не пожелала: сообщила, что куда-то опаздывает, и потребовала больше из-за всякой ерунды ее не беспокоить.

– Квартиру получили, три на два метра… – фыркнула она в трубку. – Десять лет ждали и дождались наконец. Неудачник твой муж, так и передай ему.

Вероника зареклась разговаривать с матерью, но ничего поделать с собой не могла: на каждый Новый год и день рождения Юлии Михайловны стала звонить и поздравлять. Когда мать была в хорошем настроении, она могла мило поболтать с Вероникой, и тогда дочь узнавала от матери о новых событиях в ее жизни. Юлия Михайловна успела выйти замуж и развестись, устроиться на новую работу, бросить ее и вернуться к старой. Если была в плохом, она отрезала: «И тебе всего хорошего» – и бросала трубку. Однажды Юлия Михайловна ни с того ни с сего набросилась на Веронику и наговорила такого, что Вероника после разговора чуть не расплакалась и долго сидела на табуретке, прижимая ладони к горящим щекам. «Курицей меня назвала… Кургузой идиоткой… За что? Что я ей плохого сделала?»

– Веруня, зачем ты ей звонишь? – спросил тогда Митя. Сам он никогда первым не вспоминал про Юлию Ледянину. – Она ведь даже не мать тебе, а биологический производитель. Так зачем? Не понимаю.

Вероника задумалась.

– Знаешь, Митя, наверное, из-за чувства долга, – призналась она в конце концов. – Меня бабушка так приучила. Постороннему человеку стыдно рассказать: живем с матерью в одном городе и созваниваемся два раза в год!

– Ты бы, Вероника, поменьше о посторонних думала и побольше о себе, – посоветовал Митя.

Она не совсем поняла, что имел в виду муж, но переспрашивать не стала, поскольку знала: после случая с больницей Митя возненавидел тещу. Они никогда не говорили об этом, но она все чувствовала, и такая ненависть в спокойном, мягком муже ее немного пугала.

Годы шли. Вероника родила Димочку, Митя сменил работу, уйдя наконец с опостылевшего завода, и принялся «крутиться». Несмотря на все его усилия, больших денег в семье не появлялось, но на жизнь хватало, и Вероника гордилась мужем. Да, не Рокфеллер – но Рокфеллер ей и не нужен был. А уж когда Митя сообщил о своих планах купить в кредит трехкомнатную квартиру, в которой наконец-то хватило бы места для всех, и показал Веронике расчеты, она окончательно убедилась в том, что ее муж не неудачник, как злобствовала Юля, а Мужчина с большой буквы. Только настоящий Мужчина может столько сделать для своей семьи, сколько ее Митенька. Конечно, пугал кредит, взятый на такое огромное количество лет, что даже заглядывать в это будущее становилось страшно, а не то что думать о собственном материальном достатке. Но в конце концов аргументы мужа перевесили, и семья Егоровых переехала в новую квартиру.

С того времени об отпусках и вожделенных поездках на море пришлось забыть. Денег еле-еле хватало на выплату ежемесячных взносов. Зато у них имелась прекрасная дача в Игошине, и уж кому-кому, а Веронике было грех жаловаться: живут в своей квартире, при машине, да и дети все лето в деревне, на свежем воздухе. Что еще надо? Иногда подкрадывалось предательское желание: «Поехать бы в Италию! Хоть одним глазком на Венецию взглянуть!», но Вероника такие мысли отгоняла. Может быть, потом, когда ребятишки подрастут, когда они с мужем кредит выплатят… А сейчас нужно работать, а не пустыми несбыточными мечтами голову забивать.

Ей стукнуло сорок, Мите – сорок пять. Оба были вполне довольны жизнью, и если б не постоянная напряженная работа, считали бы себя счастливыми людьми.

Пока в их жизни не появилась Юлия Михайловна Ледянина.

К шестидесяти четырем годам у Юлии Михайловны болело все, как будто сама она превратилась в болезнь. Юлия с трудом ходила и старалась реже вставать с кровати. Давление бешено прыгало вверх-вниз, спина при любом неловком движении отзывалась болью, голова по утрам была тяжелая и какая-то мутная, словно в нее залили застоявшейся аквариумной воды.

В один пасмурный день Юлия Михайловна позвонила дочери и велела приехать…

Вечером Вероника ждала Митю, а в ушах стоял тихий звон, будто, внутри у нее оказался колокол. Она время от времени встряхивала головой, затыкала уши, но звон прекращался на пару минут, а потом возвращался обратно. Из-за него она даже пропустила момент прихода мужа, не услышав, как поворачивается ключ в замке.

– Вероника, ты что? – спросил Митя, увидев лицо жены. – Что с тобой?

– Митя, – одними губами произнесла она. – Митя, она хочет к нам переехать.

Дмитрий Егоров отказывался верить своим ушам. Переехать к ним?! С какой стати?! Только потому, что она больна настолько, что больше не может сама за собой ухаживать?

– Веруня, конечно, мы будем ей помогать, – как можно убедительнее сказал он. – Какой бы она ни была, но она тебя родила, я все понимаю. Будем приезжать, лекарства привозить, продукты…

Он осекся, увидев, с какой тоской смотрит на него Вероника.

– Митенька, ты не понимаешь, – покачала она головой. – Ты ее не видел. Она развалина, понимаешь? Ходит с трудом, еду готовит с трудом… Зашла при мне в туалет, а потом… – Вероника закрыла глаза рукой. – Митя, ее хватит еще на пару месяцев в лучшем случае, а потом она превратится в лежачую больную. Мы же не можем с тобой бросить лежачую старуху умирать одну! А она будет именно умирать, потому что ее пенсии хватает только на еду. Она же в жизни не работала!

Вероника с трудом сдержала всхлип. Дмитрий отодвинул тарелку с нетронутой едой и встал.

– Ну вот что, – тоном, не терпящим никаких возражений, заговорил он. – Независимо от того, что ты думаешь об этой женщине, в нашем доме она жить не будет. Она тебе не мать и никогда ею не была. Бросить ее, как ты говоришь, мы тоже не можем. Поэтому сделаем так: найдем сиделку, которая будет ухаживать за ней за квартиру. Я помню, какая огромная у нее трешка. Уверяю тебя, желающих найдется – вагон и маленькая тележка. Вот и все решение проблемы.

Он выдохся и сел, с тревогой глядя на жену, все еще закрывавшую глаза ладонью. Наконец она убрала руку, и Митя Егоров увидел в ее глазах отчаяние.

– Митенька, ничего не получится, – из глаз Вероники текли слезы. – Митенька, милый, она квартиру продала. Нет у нее квартиры. Нечем нам платить сиделке.

Юлия Ледянина надумала уехать в Данию в двухтысячном году. Продала квартиру, получив за нее такие огромные деньги, каких в руках не держала. И решила тряхнуть стариной напоследок, утереть нос молодым стервам. Гуляла-кутила, пока хватало сил, а через четыре месяца спохватилась, но к тому времени сожитель уже укатил в Данию без нее. А одну Юлию Михайловну, как выяснилось, никто за границей не ждал и объятий для нее не распахивал.

Расстраиваться из-за этого она сочла большой глупостью. Ну что ж, значит, не покинет родимый СССР, то есть теперь уже Россию. Ничего, жить и здесь прекрасно можно, были бы деньги. А деньги были. Правда, купить на них трехкомнатную квартиру уже не получалось, и даже на двухкомнатную не хватало, поэтому Юлия Ледянина, недолго думая, сняла квартиру в аренду – хорошую квартиру, с большими окнами и высокими потолками.

Спустя шесть лет она ютилась в комнатке, куда ее пустили родственники старой приятельницы. Комнатушка была тесная, пыльная, вся забитая хламом, и Юлия Михайловна брезгливо морщила нос, открывая дверь в этот приют, как она называла свое жилье. В остальной квартире гадко пахло кошками, ходила туда-сюда нечесаная опухшая хозяйка, баба неопределенного возраста, и смотрела на Юлию Михайловну, как на пустое место.

Когда старая приятельница заявила, что больше родственники держать у себя «за бесплатно» Юлю не будут, она позвонила дочери. В конце концов, пусть позаботится о родной матери, раз за всю жизнь ни разу не позаботилась.

* * *

Маша, Костя и семейство Егоровых сидели за столом на веранде, доедая завтрак, а старуха устроилась около углового окна, оглядывая окрестности. Не зря она заставила зятя принести сюда кресло. Веранда в доме Егоровых высокая, и можно видеть, чем занимаются все соседи. «Капитанский мостик», – хмыкнула про себя Юлия Михайловна, а вслух сказала:

– Опять Царевы своего дебила гулять повели. Надо же, урод какой.

– Юля, он не урод, – не сдержалась Вероника, хотя Митя предостерегающе посмотрел на жену. – Он больной пятилетний мальчик. Как ты можешь такое говорить, да еще при детях? Его мама, Светлана, к нам заходила и угощала Ирину с Димой крыжовенным пирогом.

Мать расхохоталась.

– Какая ты у меня правильная, Верка! Заходила, угощала… Больной, никто не спорит. Но ведь все равно урод, правда? На него смотреть противно. Спроси хоть у собственного сына. Слышишь, Димка, тебе на этого кривобокого смотреть нравится?

Мальчик молчал, перемешивая манную кашу с вареньем.

– Вот, – удовлетворенно констатировала Ледянина. – Ребенок врать не будет. Урод – он и есть урод. Для них лучше было бы его в детдом отдать. Надо им посоветовать, а то сами, поди, не догадаются. А вот и главная выползла…

Маша невольно посмотрела в окно.

Елена Игоревна Царева, бабушка маленького Егора, всегда держала спину так прямо, что Маше казалось, будто той приколотили к позвоночнику доску. Лицо суховатое, неулыбчивое. Да и с чего ему быть улыбчивым, если у единственного внука – болезнь с обрубленным названием ДЦП, и он целыми днями сидит, скривившись на правую сторону и время от времени двигая нижней челюстью? От Светланы, его матери, Маша знала, что мальчик не говорит и даже не мычит, как ни бьется с ним бабушка. Только пускает слюни и скашивает глаза на что-то, видимое ему одному.

Елена Игоревна присела перед внуком на корточки, задрала штанину на его правой ноге и начала разминать стопу. Нога была костлявая, белая, и Маша смущенно отвела взгляд.

– Надо же, какой сегодня день на уродов богатый! – в полной тишине прозвучал резкий насмешливый голос Юлии Михайловны. – Все сегодня на огородах!

Вероника проследила за ее взглядом.

– Балуковы всегда с раннего утра работают, – ровно сказала она. – У них хозяйство большое, деревенское.

– Это старшие работают, дед с бабкой, – возразила мать, всматриваясь в соседей. – Да и сын с невесткой им помогают. А сегодня все отродья их повылазили – и внук, и внучки. Лучше бы дома сидели, рожи свои не показывали. У старшего вообще харю от задницы не отличить – какой стороной ни поверни, внутри кал найдешь.

Ирина поморщилась, а Костик усмехнулся под осуждающим взглядом Маши. Дмитрий Егоров хотел что-то сказать, но сдержался.

– Надо же столько нарожать, – продолжала Юлия Михайловна с искренним удивлением. – Трое детей, один другого гаже. Тьфу!

– Неправда, – вмешалась Маша, хотя давала себе обещание молчать в тряпочку. – Младшая девочка, Вася, у них хорошая.

– Так ей три года всего. А подрастет – и будет копия сестры. Как ее там, Ольга, что ли? Четырнадцать лет девке, а ей все коровы завидуют. Им-то такое вымя не светит, хоть обдергай их за соски! Да и дырка у нее, верно, как дупло совиное…

– Замолчите! – рявкнул неожиданно Митя, так что его дочь вздрогнула и уронила ложку. – Не сметь такие мерзости при моих детях говорить! У вас что ни слово – так…

– Дерьмо, – подсказала Юлия Михайловна, с удовольствием наблюдая за покрасневшим Митей. – Ну скажи, скажи… – подзадорила она зятя. – Что, боишься ротик свой испачкать? Суслик!

Димка, все время сидевший, уткнув глаза в тарелку, вскочил и бросился с веранды. Простучали по деревянным ступенькам его ботинки, и наступила тишина.

– Я… это… – встал Костя. – Короче, я наелся. Спасибо, теть Вероник, очень вкусно было.

Он вышел с веранды, а за ним тихой тенью скользнула Ирина. Вероника хотела крикнуть дочери вслед, что нужно готовиться к экзаменам, но вместо этого счистила кашу с тарелок в ведро и встала к раковине. Прекрасный семейный завтрак, пожалуй, был закончен.

Опять она там – сидит у окна и высматривает, вынюхивает… Что вынюхивает? Не знаю. Но ее интерес к нашей семье мне не нравится, очень не нравится.

Что случится, если она узнает то, что мне нужно скрыть? Конечно, тогда придется убить ее. Она старая, не сможет сопротивляться. А меня никогда не заподозрят. Может, до того, как я убью тех двоих, убить ее? Заранее, чтобы потом ничего не мешало. Нет, наверное, не стоит. Поднимется шум, и мой план может не осуществиться, моя мечта не сбудется. Ужасно. Как я тогда буду жить?

За свою мечту я могу убить кого угодно, потому что мне пришлось так долго идти к ней! Но теперь она близко. Если только мне не испортит всю обедню глупая любопытная старуха, которой нравится везде совать свой нос.

Не нужно бы ей ничего знать о нас – дольше проживет.

* * *

Сергей Бабкин с утра наколол дров, а Макар, несмотря на горячие возражения Дарьи Олеговны, натаскал воды из колодца. К прополке огорода тетушка их не допустила, категорично заявив, что молодежи в деревне нужно отдыхать. Вот пусть и отдыхают – на озеро сходят, вместо того чтобы топорами махать. Дров-то, чай, она и сама могла бы наколоть…

– Боевая у тебя тетушка, – заметил Макар, пыля босыми ногами по дороге на озеро. – Я бы тут помер от тоски, если б все лето жил один.